Проза

 

 

Суфлёр, граждане, исчезающая профессия. Конечно, ведь всё меньше и меньше нас. Недавно суфлёров было всего четыре десятка на всю страну. Сейчас – хватит пальцев одной руки, чтобы сосчитать нас, суфлёров. Настоящих суфлёров.

Некоторые люди и не подозревают об этой профессии. Молодёжь нынешняя, думаю, совсем не слышала и не знает о ней.

Суфлёр или по французски   souffleur – подсказчик. Подсказывает актёрам текст.

 Видели вы на сцене театров возвышение, обращённое спиной к зрителю? Обычно оно бывает в виде раковины или собачьей конуры. Вот это и есть будка суфлёра. Его рабочее место. Обита она изнутри пыльным войлоком. Это чтобы публика первых рядов не слышала слов суфлёра. По сути, это грязный ящик. Ящик вечной пытки суфлёра. Ноги внизу под сценой. То есть там, где веет холодом, царят паутина и пыль. Из-за подвального холода, плесени и сырости я и хожу даже летом в тёплых носках и вязаных кальсонах. Выше пояса же наоборот – на тебя направлены софиты, прожектора, а вокруг будки светят многосвечёвые лампы рампы. Жара! Духота! И ещё эта бесконечная пыль. От занавеса пыль. Пыль от многочисленных кулис, пологов и декораций. На сцене же возле тебя топот и шарканье. Топот и шарканье грязных башмаков. Трепет и разлёт пыльных юбок, плащей…

Понятно, что в балете мы не нужны. К тому же мы скованы малой производственной площадью – нам и так повернуться негде. В спектаклях же, там, где актёр забывает текст или не учил его… там мы нужны.  Порою очень нужны.

Ты не сходишь со сцены на протяжении всего спектакля или всей репетиции. Слава богу, что сидишь ты не в гриме! А говорить надо сдавленным,  сжатым напряжённым голосом, чтобы донести слова до актёра, а не до зрителя.

Надо ли говорить, что наша профессиональная болезнь – чахотка?

Великий театральный деятель, а он действительно велик, – Константин Сергеевич Станиславский знаменит своею фразой. Какой? «Не верю!» скажете вы. Это так, но для меня дороже другое его знаменитое высказывание: «Уберут суфлёров, уйду и я». Верите, что он произносил эти слова? Не верите? Перечитайте книгу «Моя жизнь в искусстве». Да, да, именно так он и говорил. А уж он то понимал, кто в театре, в труппе, истинный «сеятель» успеха, действительный «сеятель» триумфа у публики. Станиславский понимал, что искусство лежит на плечах суфлёра. Высокое искусство имеется в виду.

Порою актёр, модный актёр, не успевает выучить текст. Его ставят в состав там и там, выводят на сцену в массе пьес. Бывают и срочные выпуски актёров. Когда ему учить? Ему одеться в соответствие с ролью успеть бы. Но это больше забота костюмеров. Часто бывает, что физически он не успевает запомнить текст. Он ведь занят другим: «торгует» лицом, он старательно морщит его, кривит ухмылочки, меняет мимику, кривляется… Текст ему всегда поднесут. Для этого имеются специальные люди. Для него же главное – показать себя в выгодном свете. Он на этом сосредоточен. Главное – обогатить мир какой – то новой подкупающей улыбкой, многоговорящим искривлением бровей, трогательным хлопаньем ресничек…Таким он видит новое слово в искусстве… Своё слово…Свой вклад.

Навыкам профессии суфлёров нигде не обучают. Но для этой профессии нужно призвание.

Как я пришёл в профессию, спросите вы меня?

Я с детства любил подсказывать. До самозабвения. Дай подсказать, более ничего не надо. Подсказывать я любил больше, чем самому быть вызванным к доске и отвечать. Все годы учёбы в школе я оттачивал это своё мастерство. Я выработал в себе ангельское терпение и идеальную дикцию. Я добился того, что слова, тексты, произносимые мною, летели точно в предназначенное для этого левое или правое ухо адресата, огибая уши других, стоящих рядом, людей. Я знаю наизусть не отдельные пьесы, а весь репертуар ведущих театров страны. Все тексты. Все мизансцены – кто и где сидит или стоит. Режиссёры поражались – «Мы только ввели пьесу в оборот, а ты её знаешь. Откуда? Такое впечатление, что ты сам их пишешь»… Интересоваться надо, ребята. Это моё дело, дело моей жизни, поэтому и читаю всё, внимательно читаю, невольно запоминаю…

Я стал гением в своём деле. Прямо скажу, что таких высот в профессии, сравнимых с моими, достигло мало, очень мало кто. В успешных театрах; в театрах с большими репертуарами, частой сменой постановок; в театрах, где много режиссеров пробует себя, там мы, мастера, нарасхват.

Я себя ограничил. Я работаю только в Питере и в Москве. Я добился такого расписания, что день работаю в одном городе, ночь в поезде, день – в другом городе. Я на вечных гастролях. У меня постоянный проездной билет. Покупаю на год. В обоих городах у меня по квартире. Не надо тратить время на устройство в гостиницу, на ходьбу по ресторанам, столовым. В обоих городах за квартирою следят хозяйки. В обоих городах в квартирах чисто, тихо, уютно, холодильники полны. Вообще-то говоря, квартиры на ночь мне не нужны, ведь ночевать мне есть где. Свои ночи я провожу в дороге. Да, но где содержать многочисленные репертуарные книги? А книг у меня масса. …Библиотеки репертуарных книг императорских театров и театров частных владельцев. Антресоли репертуарных книг современных театров. Шкафы со сценариями современных пьес… Много художественных произведений, книг и журналов. Из них часть с автографами авторов. На квартирах держу многочисленные подарки: вазы; картины; антиквариат; музыкальные центры; камертоны; афиши…

Тот рядовой рабочий вечер прошёл бы как обычно – современная пьеса, я в своей будке, актёры на сцене, зрители в зале, но... Но в театре….погас свет.

Режиссёр, я узнал его голос, успокаивал зал:

- Граждане, не волнуйтесь, не вскакивайте! Сейчас включат аварийное освещение. Не паникуйте! Сохраняйте спокойствие!

Зал затих. Затем в темноте раздался ужасающий грохот, за ним – взрыв дикой ругани.

Включили свет.

Оказалось, что главный герой упал в оркестровую яму и сломал себе обе ноги.

Я выбрался из своей ямы.

Далее события понеслись с огромной скоростью.

Актёры, рабочие сцены, пожарные достали актёра и положили его на принесенные носилки. Актёр застенчиво умирал. Примчалась скорая. Переложили актёра на свои носилки и понесли. Понесли по главному проходу зала. На носилках можно было видеть ленинский прищур,  ободряющий зрителя, скромную улыбку, разрывающую красивое лицо актёра пополам. Зал стоя аплодировал мужественному герою. Было похоже, что идут торжественные похороны актёра. Обстановка такая. Казалось, публика хотела видеть актёра умершим. Но это так казалось, ведь по сути зритель наш доброжелателен.

Режиссёр живо подскочил ко мне:

- Виссарион Матвеич, дорогуша! Выручай! Некому заменить Кокосова…

- А второй состав? – задал я очевидный вопрос.

- Директор же у нас добрый. Ты же знаешь. Он их отпустил домой. Попробуй сейчас найди этих бражников…

Я согласился.

Гримёр несколько раз махнула мне по щекам кисточкой.

Пьеса прошла «на ура» - напористо и быстро.

Нам рукоплескали, много раз бисировали, вызывали на поклон.

В тот вечер и в несколько последующих публика говорила о новом актёре: «Кто он?», «Откуда?», «Этот бархатистый баритон, этот дивной красоты дар», «А какая пластика движений», «Какая сдержанная игра»…

Я не слышал ни разу, чтобы  суфлёру аплодировали. Со мной же это случилось.