Проза

Поезд именно следовал, а не ехал – разница понятна, когда приспособишься к железнодорожной обстановке: коричневатому купе, столику, желтым лампам на потолке, своему отражению в зеркале двери. Я помахал рукой, и копия ответила взаимностью. Вошла проводник с подносом: чай в мельхиоровом подстаканнике, стеклянная ваза с конфетами и печеньем, лимон на отдельном блюдце, даже рюмка с чем-то коричневым. Я отметил, что проводник похожа на Джулианну Маргулис в сериале про юристов.

 

- Угощайтесь! Сказали оплату не брать.
- А кто, кто сказал?
Я волновался: купил плацкартный билет, а меня посадили в отдельное купе. Сам начальник поезда отвел.
- Не знаю. Если еще чего надо – говорите. Кофе там, коньяк.
Я пил чай и думал, почему так получилось. Ничего в голову не приходило. Еду по непонятной брони, возможно, за другое лицо.
Я вышел в коридор, прогулялся до титана, налил кипятку в кружку, вернулся, выпил чай, съел все конфеты. От скуки сходил в тамбур, осмотрелся. Пепельницы заклеены предупреждениями о запрете курения. В углу - желтый веник. Я хотел потрогать, но одумался – не моя вещь.
В тамбур ввалилась девушка в фартуке, помахала корзиной с соками и шоколадками.
- Не желаете? Пиво тоже имеется.
- Поесть можно в ресторане? – спросил я.
- Конечно! Картошка с бараниной, борщ со сметаной. Блины.
Через двадцать минут я ел борщ, а через тридцать пять – картошку с мясом. На третье принесли блинчики с вишневым вареньем, а на четвертое – чай и бублики.
Я никогда так не наедался. Наверное, в тысячу рублей не уложусь.
- Бесплатно, - сказала официантка.
- Почему же?
– Не я решала…
Я вернулся в купе и разлегся на полке. Было тревожно. Человека можно не трогать годами, а потом взять за шиворот и сказать:
- Где твой правоустанавливающий документ? Ну-ка, покажи.
Вдруг я государственная собственность, а в приватизации отказано из-за ошибки? Отчество неправильно записано, а если правильно – нельзя исключить двойника. Он живет параллельно, все лучшее забирает, а я плетусь по остаткам.
Я отвернулся к стене и попробовал уснуть. Прибываю в восемь утра, но сейчас еще одиннадцать. Спать не хотелось.
Мне тепло, хорошо, поезд следует, пересекает местность, за каждой шпалой чья-то судьба. Кто-то сейчас спину лечит, втирает «звездочку» в ребра, на ужин курица какая-нибудь с макаронами, а завтра опять на шпалы. Сын, например, пьет. Дочь неудачно замуж вышла. Мойка заржавела, бачок от унитаза треснул.
Я ничего не делаю: ни детей, ни бачков, да и мыслей тоже никаких нет, лишь тревога гложет: почему? Как сложилось, что живу, попадаю в ситуации, удивляюсь им, но не разрушаюсь, например. Есть в этом какая-то тайна мироздания – с одной стороны, всё от всего зависит, с другой - формы довольно устойчивые.
Я сел, оперся локтями на столик, посмотрел немного в окно. Потом взял кружку, вышел к титану. Вернулся, размешал сахар. В детстве я представлял, что сахаринки на краю чашки – это автомобили на корабле. Я болтаю чай, машины смываются в пучину. Ложка - карающий звездолет. Из Владика нечего гнать, мужики!
Мне нравятся поезда. Я люблю старые вагоны, тусклое освещение, запах угля. Проводники будто мамы – строгие на вид, но в сердцевине добродушные. Иногда прибываешь ночью, стоишь с ней в тамбуре, а станции все нет и нет. Разговоришься. Проводник мерзнет, прячет руки в форменное пальтецо, спрашивает, что да как, про себя что-то рассказывает. Посадила, например, укроп и петрушку. Ночная солидарность людей, которые не разрушаются, терпят всё, что с ними случается.
Я допил чай, доел печенье, выпил рюмочку. Посмотрел в зеркало, помахал рукой. Отражение махать не стало, покрутило у виска и ушло. Вероятно, это был человек из соседнего купе. Я закрыл дверь, расстроенно лег и подумал, что никакой ночной солидарности вовсе и нет, каждый готов посчитать тебя дураком, ничего не понимая в ошибках вселенной.