Проза

музыка для мандолины

Мы – M.Lisa Gerardini и я идем по улице. Кое-кто оборачивается, узнает и тычет пальчонкой, гыкая: «Смотри-и!», далее в рамках законов эрэф непечатно. «Дэвушк, а дэвву-ушк, где-т я вас видэл!» – даю подлунному гоблину в морду, он падает заживо, вопит вслед, но мы с M.Lisa Gerardini уже перемещаемся в другое пространство, где перед ней снимают шляпу: hola-hermosa-señora, bonsoir-jolie-madame, ciao-bella-signora, halló-falleg-dama, здравствуйте-прекрасная-госпожа, etc., не предполагая, что ей только одного хочется: разрезать все эти платья, все эти тела, все эти конструкторы из дермы, костей, плоти – разрезать всё, что мешает – на самом интересном месте раздаётся голос из подвала – «…мешает быть Бытием, а не бабьим бытьём!»: мы с M.Lisa Gerardini приостанавливаемся и замечаем, как вылетает в трубу скучнейший томик радикальной феминистки, чудом не прибивший на ещё той скорости чумазого трубочиста из майского сна Иосифа.

Итак, hermosa señora и другие приветствия! (курсив мой, M.L.G.). Я спрашиваю, как ей висится в Лувре, не устала ль улыбаться столь беспредметно. M.Lisa Gerardini смотрит снисходительно, сверху вниз, и останавливается у кафе-мороженого: окей, заходим – меньше знаешь, лучше спишь. Халдей, пугливый малый, застывает на старте собственного IQ – ему кажется, он «точно где-то такую же видел» (курсив мой, M.L.G.), впрочем, быстрёхонько справляется с собой, расшаркиваясь в «чего изволите-$». Любой капричос за наши деньги!.. Воображение, покинутое разумом, порождает чудовищ, el sueño de la razón produce monstruos[1], олэй, но в союзе с разумом оно — мать искусств и источник творимых им чудес! M.Lisa Gerardini приподнимает брови, заказывает клубнично-миндальное с ореховым джемом и просит халдея прибавить звук: «Amapola lindisima Amapola…»[2] – сладкоголосый Пол Поттс действует на арт-её-пищеварение, судя по всему, вполне благоприятно. Я заказываю ванильное с шоколадной глазурью, полшарика – я не ем сладкого, однако устоять перед тем, чтобы составить компанию M.Lisa Gerardini, не могу.

Сидим мы у окна; кафе напоминает аквариум, люди по ту сторону стекла похожи на проплывающих мимо нас фишек – акул пера, ножа, топора и прочих большетрассных романтиков. M.Lisa Gerardini  в кресле: на ней темно-зеленое платье в тончайших сборках – желтые рукава  стекают к запястьям свободными складками. Одна рука на подлокотнике, другая поверх нее – я всегда путаю лево и право, поэтому говорю «одна и другая». Гладкие волосы разделены пробором, брови – по моде кватроченто – выбриты. M.Lisa Gerardini превосходно вписывается в пропорциональный прямоугольник, и как я раньше не замечала? Говорю об этом, но ее, кажется, совсем не занимает ни точка золотого сечения, ни дымчатое sfumato Мастера, делающее взгляд – влажным, а улыбку – сдержанно-ветреной: кто-то назвал ее сфинксом красоты, но она не дает вспомнить: «Почему у них такие странные морды? Почему такие серые хвосты? Как они могут дышать с такими-то жабрами?» Пол Потт приходит к тонике, дикие маки в вазочке вянут, мы выходим из кафе под книксен халдея, оставив на чай больше десяти процентов: он не верит глазам, ну не смешно ли?.. M.Lisa Gerardini достает из рукава некое устройство, на-жжжи!-мает  на кнопочку и – олэй! – пред нами появляется ковер-самолет.

«Летим!» – поторапливает Мона Лиза, ан страшновато: на подобных аппаратах мне приходилось путешествовать лишь в экс-жизни: и что проку щипать себя за руку, нет-нет, картина маслом… Она Сама одаривает меня гостеприимством!

И вот мы летим, ну да. Летим так быстро, что дух – ау, кто ты? – захватывает. Закрываю глаза. Касаюсь случайно ее руки, с удивлением отмечая, что рука-то у Моны Лизы как живая, только больно уж холодна. «Не бойся!» – улыбается просвечивающий сквозь ее лицо образ Мастера. «Мёртвых бояться не надо, бояться надо живых…» – вспоминаю слова знакомого патологоанатома, считающего, кстати, будто Джоконда в продольном разрезе могла б быть куда интересней, нежели в цельном обличье! Мне не хочется проверять. Я решаюсь на несколько вопросов. Думаю, будто решаюсь, м-да.

Мы летим не больше трех часов: пулковский аэропорт  сменяется на схипхоловский, схипхоловский – на «Марко Поло», впрочем, ни первый, ни второй, ни третий не представляют для нас и толику интереса: впервые я понимаю, что значит отсутствие границ, любых. Весело! Пожалуй, я пропустила б рюмку-другую Limoncello! Интересно, как отнесется к этому Мона Лиза?

«Ну вот мы и дома. Ну или почти. Сходи с ковра!» – она улыбается так, будто слышит нашептывающего Готье: «Если бы Дон Жуан встретил Джоконду, он бы узнал в ней все три тысячи женщин из своего списка!».

Я опускаю ноги на землю и узнаю, о, узнаю её: такой может быть только земля Венеции – земля, которой, собственно, нет! Fondamenta degli Incurabili[3], о майн готт! Студенческий городок, Площадь Святой Маргариты… сколько лет прошло с тех пор, как я не успела попасть именно на Дзаттере?.. «Сегодня 24 мая, – Джоконда подмигивает, мне не по себе. – Тебе же хотелось поговорить с ним?»

И тут я вижу, как к нам приближается он, Иосиф: выглядит на удивление молодо, предлагает пройтись к мастерской, где делают и чинят гондолы: «Это Сан-Тровазо, недалеко! Можно наблюдать процесс, что называется, от и до…»

Идем по набережной. О, этот легкий бриз!.. Иосиф внезапно меняет курс и, усмехаясь, подводит нас к табличке, на которой начертано, что де «русский писатель Бродский с особым трепетом упоминал в своих текстах именно Набережную Неисцелимых», а потом уточняет, точно ли нам интересно смотреть на гондолы и не пойти ли лучше что-нибудь съесть и выпить? «Фактически не ел и не пил с прошлой жизни – признаться, проголодался!». Джоконда кивает. Я планирую лимончелло.

Мы заходим в крошечное заведение с кирпичными стенами. Иосиф, пока читаем меню, не говорит ни слова – лишь все время что-то записывает. Я заглядываю в его блокнот и вижу стенографические знаки. «Время ускорилось невероятно! – разводит руками он, замечая,  с каким любопытством я изучаю его закорючки. – Чтобы успеть записать, приходится использовать стенограмму».

Джоконда толкает в бок – ну, тебе же хотелось спросить у поэта  так много, что ж ты проглотила язычок-то? Всегда ведь остра на него была, а теперь онемела? Я опускаю глаза. Я прошу Джоконду перенести нас в другое место – вероятно, флюиды чумы действуют и через столетия: я-то знаю, я умерла именно здесь, в  Ospedale degli incurabili, в страшном ноябре 1630-го![4] Мне было двадцать, меня звали Джиованни, я был влюблен в прекрасную Летицию – мы собирались пожениться, однако помолвка не спасла от болезни… как горевала она, узнав о том, что меня навсегда увозят в госпиталь, как убивалась, но что теперь о том! Оболочка есть оболочка – полтора века спустя мы с Летицией встретились уже в Мадриде: так «она» стала Винсенте, «я» – Аделитой: ничего путного, впрочем, из союза сего не вышло – Винсенте очень боялся, будто Аделита покинет его (как покинул когда-то Джиовании – Летицию, пусть и из-за чумы), и потому изматывал сценами ревности – о, бедняга не виноват в том, что ему стерли память! Ну а потом, потом… потом, дабы не подгружаться ненужными воспоминаниями экс-шкурок, я попросила Джоконду перенести нас в другое место, покосившись  на Иосифа – нет-нет, он не против: собственно, ему совершенно все равно, где писать свои буквы.

Мы за столиком на Площади Святого Марка. Иосиф допивает кофе – «Удивительно хорош, если не пить его… – он морщит лоб… – с девяносто шестого года! Впрочем, скорость времени здесь другая. Я пишу мощней, больше. Спешу, чтобы успеть к моменту, когда снова буду рожден в Ленинграде. Простите, в Санкт-Петербурге. По человечьим меркам, это будет нескоро, но все же будет. Его назовут Иосифом. Первое, вполне профессиональное стихотворение – кстати, про кота – он напишет в четыре года, в семь создаст цикл, смиксованный по энергиям из «Цветов зла»[5] и «Листьев травы»[6], в двенадцать попробует себя романистом в стихах, а в семнадцать напишет венок сонетов. Он будет однолюбом, он будет любить эту свою Таню, да, и Таня оценит его дар – надо быть глухой, чтобы не оценить! – но в конце концов они расстанутся, по счастью, не заведя детей: Таня настолько увлечется буддизмом, что мирские соблазны перестанут увлекать её… впрочем, это не помешает ей выйти замуж за издателя – директора центра «Будда Forever». Иосиф будет болезненно переживать разрыв, захочет её вернуть, но тщетно. Далее его попытаются обвинить в плагиате … на Бродского, на себя самого!.. Чтобы этого не произошло, я, собственно, и должен изобрести з д е с ь  новые формы стихосложения, новые ходы, изобрести новый эмоционально-чувственный и ментальный спектр, предложив его в качестве принципиально иного поэтического инструментария…такого, какого раньше на земле не делали!.. Вы это понимаете?.. И уж потом умереть спокойненько на Васильевском!.. Как вам такой расклад?.. По-моему, весьма изящно!..»

Я заказываю лимончелло. И еще. Еще. После энного «еще» начинаю оттаивать. Язык понемногу развязывается: «А эта Таня – она впрямь будет похожа на Марианну?.. Но зачем столько повторений? Почему в следующей жизни вы снова родитесь в Питере и снова будете несчастны? Не бывает счастливых поэтов! Я, знаете ли…» Иосиф обрывает на полуслове: «Непременно учитесь стенографировать. Иначе жизни не хватит! Вам – не хватит», –  хлопает по плечу, кладет мне на ладонь простой свой карандаш и уходит. Неужто навсегда? И я больше никогда его не увижу?.. И не спрошу обо всем том, о чем так мечтала спросить?

Джоконда по-прежнему улыбается той самой, на тончайших математических измерениях выстроенной, улыбочкой! Я замечаю, как много на ней кракелюра (не скрыть, особенно на лбу) – да-да, я помню все её трещинки, да и может ли быть иначе, когда ты всю жизнь словно спишь, а потом тебя встряхивают, сажают на ковер-самолет и несут на всех парах в Венецию, где несколько веков тому назад ты был вывезен из лепрозория и сожжен среди других прочих?.. Мимо меня проходит некто в черном плаще: маска чумного доктора пугает. Мне становится страшно, по-настоящему. Я смотрю на улыбку Джоконды, я начинаю ее ненавидеть. Зачем она ворвалась в мою жизнь? Что хотела сказать своим молчанием? Зачем перенесла в венецианские декорации, зачем – И.Б.? .. Кому молиться – и есть ли смысл?..

Мы летим назад. Я верчу карандаш Бродского – туда-сюда, туда-сюда. Стенографирую каждое дыхание Моны Лизы. Дыхание, в котором вся она – как живая. Я хочу сказать ей кое-что очень важное, но оборачиваясь, вижу, что ее нет. Вот это номер, думаю я, остаться одной-одинешеньке на непонятно как и кем управляемом ковре-самолете! И что мне делать теперь?.. Ковер-самолет тем временем зависает над Лувром и, уточнив (!), нужно ли мне туда, пикирует на одну из дворцовых площадок. Ноги сами несут в Hall of Joconde, где улыбается она в своей галерее – она, засемьюпечатанная пресловутым двухсантиметровым!антибликовым!пуленепробиваемым!бронированным! стеклом… О, как много зевак вокруг! Как тяжело протиснуться в первый ряд! Ну почему, почему мы не договорили там, в Венеции? Почему она оставила мне ковер-самолет, а сама предпочла вернуться в укрытие?.. Я отворачиваюсь от картины.  Я плетусь по залам и коридорам. Обессиленная, выхожу, наконец, из дворца и ложусь  на ковер-самолет: я возвращаюсь в Северную Венецию, которая так и не стала мне родной, хотя и я прожила там двадцать лет. Ковер-самолет исчезает.