Проза

 

 

 

Уж больше года минуло, когда морозным субботним мартовским утром две жительницы  деревни Красные Удцы (Тверской губернии) - Авдотья Кулакова и Ефросинья Бахусова, собирая хворост в кустах, растущих вдоль Октябрьской железной дороги, наткнулись на нечто совершенно удивительное и досель небывалое в этих весьма богатых живностью краях. Сперва их внимание привлек звук, похожий – в равной мере – как на человеческий стон, так и на звериный рев. Услышав его, женщины замерли и переглянулись. Вой доносился спереди метрах в тридцати, а кто, да что – за ветвями не видно. Вдруг под кустом, хранившем тайну неясного существа, возникло какое-то шевеление, треснули одна или несколько веток, а в просвете у самой земли показалась на миг голова, но тут же пропала. От неожиданности женщины отскочили назад, при этом Ефросинья споткнулась о санки с хворостом и села в сугроб. И тотчас воскликнула:

- Ох! что же это?!

- Человек? – спросила у подруги не успевшая понять, что к чему, Авдотья.

- Уж больно он странный. Не поняла я, - прошептала в ответ Ефросинья.

Но где-то через минуту с небольшим голова показалась опять.

- Ишь ты! А ведь и правда – кажись, человек, - воскликнула Авдотья.

- Да человек ли? – с сомнением отозвалась Ефросинья, - Что ж он черный такой? как черт! – усомнилась она и принялась истово креститься.

Подруги опять глянули друг на друга и на полминуты умолкли.

- Так, значит, человек, - наконец задумчиво произнесла Авдотья. Но Ефросинья ничего не ответила. Вместо этого она встала, пригнувшись, пробежала несколько метров до железнодорожной насыпи, отобрала там несколько кусков щебня, и так же осторожно и ловко вернулась обратно.

- Значит, человек? – прошептала Ефросинья и поделилась камнями с подругой.

Женщины продвинулись на несколько метров вперед, синхронно размахнулись и выпустили по снаряду. Оба камня попали в цель. Вновь раздался стон, и черная голова, на этот раз с проступившими на лбу свежими каплями крови, показалась опять. Совсем осмелевшие женщины подбежали к подранку…

 

Жоан Антуан Карамбу, осознавший себя после ночного происшествия в прижелезнодорожном кустарнике и окончательно очнувшийся в результате попадания щебнем в лоб, теперь сидел поверх хвороста в санках, которые сообща тянули Авдотья и Ефросинья, и громко клацал зубами от холода.

Женщины везли заморское чудо в дом к Авдотье, которая взялась выходить подкидыша до полного выздоровления. А покуда он не окрепнет, пускай погостит, благо – жила Авдотья одна, так как к печали своей неутешной полгода назад овдовела.

Прошлой осенью муж ее егерь Федот пошел в одиночку на кабана, да так домой и не вернулся. Спустя три недели, как он ушел, наткнулась в лесу Авдотья на человеческие останки. Мягкие телесные ткани почти целиком были съедены, а большая часть костей обглодана. Впрочем, фрагменты одежды – обрывки тельняшки, армейских штанов и кирзовых сапог – туманно намекали на имя владельца. Дополняли картину лежащие поодаль карабин «Вепрь», термос с остатками самогона и старый рюкзак, на котором виднелась полуразмытая  надпись, сделанная много лет назад шариковой ручкой: «Федот Кулаков. Стройотряд»…   

Вскоре показались избы Красных Удцов. В ближайшей из них и жила Авдотья.

- Смотри, осторожнее с ним. Кто знает, что в черной его голове, – напутствовала перед расставанием подругу Ефросинья, - Ну давай. Зайду еще вечером, - махнула она и поспешила домой, предвкушая как сразит историей о лесном происшествии мужа, завзятого скептика Игната.

 

Дней шесть спустя Жоан Антуан пришел в себя телом, да и психически пообвыкся. Без денег и документов вернуться на родину, или хотя добраться в Москву – было сложно. К тому же последнее железнодорожное путешествие оставило в его душе неизгладимое впечатление. И теперь стук колес проходящего поезда отзывался в африканской груди идентичным по темпу сердцебиением. Чтобы снова ступить на Дорогу Смерти (а иначе железнодорожный маршрут Москва – Санкт-Петербург он для себя и не называл) требовалось нечто большее, чем обретение физических сил. Да и добрая Авдотья привязалась к несчастному, найдя, наконец, применение накопившейся женской заботе. Вот так и зажили они вдвоем, Жоан и Авдотья, в русской деревне, в сердце тверских чащоб.

 

Тем временем настоящая весна пришла в Красные Удцы. Лес наполнился разнообразными звуками, словно звери и птицы всех мастей наперебой зазывали к открытию охотничьих забав. Жаль только вот – карабин, найденный с костями Федота, забрал с собой участковый. Сперва забирать не хотел, но, не добившись от молодой вдовы тепла и ласки, все же забрал – Авдотья прав на карабин не имела. Однако находчивый Карамбу изготовил из орехового дерева весьма недурной лук, снабдив его тетивой из рыболовной лески. Изготовить стрелы, используя дерево, гвозди, гусиные перья и проволоку, было и того проще. Так и стал добывать – то зайца к утру принесет, а то птицу какую. А однажды духи красноудских дубрав даровали ангольскому охотнику молодого кабанчика. В результате удачного выстрела стрела через глаз вошла прямехонько в мозг, обеспечив лесному поросенку мгновенную и, к счастью, безболезненную смерть. Охотиться Жоан Антуан предпочитал по ночам, темнота – маскировке подспорье.

Как-то теплым (по местным меркам) июньским вечером, когда сумерки на всех основаниях могли считаться поздними и грозили вот-вот обратиться ночью, Карамбу с луком наперевес, привычно провожаемый серией крестных знамений, отсылаемых ему в спину стоящей на крыльце Авдотьей, ступил в абсолютно ночную чащу (в лесу-то ведь ночь наступает чуть раньше). Вдруг, недалеко от опушки, в нескольких метрах от него, чуть ли не из-под ног выскочил совершенно белый зверь и, прошмыгнув справа налево, скрылся в высоких папоротниках. Все произошло столь стремительно, что об изготовке к выстрелу не могло быть и речи. Карамбу успел лишь признать животное. «Заяц. Белый заяц!» - в ужасе прошептал он. Карамбу отлично помнил народную ангольскую примету: если твой путь перебежит белый заяц – вперед дороги нет. Но пойти по пути суеверия – значит вернуться домой ни с чем. С другой стороны – заяц действительно был абсолютно белым – от ушей до хвоста, и эту нескромную вопиющую белизну не в силах была скрыть даже ночь! Наконец, поразмыслив над этим минут шесть, Жоан Антуан предположил, что, возможно, старая ангольская примета здесь, в российских лесах, бессильна. Ведь духи, дающие знаки, здесь тоже другие (хотя, и не менее опасные). А может быть, здесь белый заяц и вовсе – к удаче? Так, ободрив себя этой сырой гипотезой, Карамбу продолжил путь.

Более часа на пути его не встречалось ничего интересного, иногда лишь сверху ухали совы (или же духи в образе сов, ведь совы – отнюдь не всегда то, чем они кажутся), да словно ночные херувимы-хранители шелестели крылами забавные симпатяги - летучие мыши. Внезапно из облаков появилась Луна, и среди затейливых кружев лесных теней Жоан Антуан Карамбу увидел его. Стоя в тринадцати прыжках посреди небольшой полянки, теперь освещенной лунным светом, зверь с интересом обнюхивал кору одиноко стоящего пня. Да, это был шакал! Сомневаться не приходилось. Самый настоящий шакал, символ животной хитрости и сообразительности. В Анголе охотник, сумевший поймать или убить шакала, тут же получал всеобщее признание – похвастать добычей столь изворотливого и осторожного зверя могли немногие… Слава Духу Ветра – направление воздушных потоков в тот час не могло выдать зверю присутствие подкравшегося Карамбу... Первая стрела попала в шею, шакал тявкнул и захрипел. Следом выпущенная вторая вонзилась в заднюю ногу, после чего шакал, стремясь ухватить стрелу зубами, завертелся на месте. Третья стрела пригвоздила ухо шакала к пню. Карамбу тут же совершил нужное количество прыжков, подскочив к скулящему и бестолково сучащему лапами зверю, левой рукой ухватил за холку, а правой враз перерезал глотку.

Русский шакал, хотя и несколько отличался от африканского внешне – без сомнения являлся не менее ценной добычей. Искусно выпотрошив тушку, Карамбу положил трофей в мешок и продолжил ночной моцион под одобрительное уханье духов.                   

 

Утреннее пение петухов отозвалось в груди Ефросиньи Бахусовой смутной тревогой. Удостоверившись, что в огороде никого нет, Ефросинья пробежала вверх по улице метров сто, затем, вниз метров двести, и, наконец, опрометью помчалась к самой дальней, стоящей чуть на отшибе, избе – оповестить подругу о ночной пропаже. А может, и, чем черт не шутит – Маугли ейный что-нибудь видел? На бегу Ефросинья не переставала голосить: «Кони! Ко-ни! Кооо-ниии!». Но взывала она не к взрослым самцам лошадей. Так звали  любимца семьи (а особенно дочки Настеньки) -  верного пса-дворнягу (кличку высмотрел по телику муж Игнат), перемахнувшего, видимо, ночью через забор и отправившегося в самоволку. Днем Кони сидел на цепи, а ночью свободно гулял в огороде, обнесенном забором. Самоволки случались и раньше, но к завтраку Кони с довольным и виноватым видом всегда возвращался…

Солнце еще не успело подняться высоко, но все говорило за то, что день будет жарким. Достигнув калитки, Ефросинья выкрикнула имя подруги и вошла во двор. Во дворе Авдотьи не было. Там ее встретил Карамбу, он приветливо улыбнулся, кивнул и почти без акцента сказал: «Здравствуйте!». Жоан Антуан стоял у разделочного пня, в левой руке он держал ногу животного, в правой руке был топор. Под ногами его валялась, обращенная к Ефросинье остекленевшими глазами, недавно отделенная от туловища голова Кони.   

На вопль Ефросиньи, по своей нечеловеческой пронзительности сопоставимый с возможным проявлением страданий голосистой свиньи, насилуемой несравнимо более крупным хищником, из дома вышла Авдотья, не любившая смотреть за разделкой добычи. Прошло несколько секунд, прежде чем останки животного, безумный крик Ефросиньи и недоуменно-растерянный вид Жоана сложились для Авдотьи в единую картину нелепой ночной трагедии. Тогда все трое пришли в движение. Ефросинья попеременно выкрикивая то имя мужа, то кличку убиенного питомца, понеслась восвояси. Запричитавшая Авдотья запрыгала вокруг Карамбу, который, в свою очередь, не выпуская из рук топор и ногу Кони, пожимал плечами, лепетал на своем нерусском и беспокойно вращался согласно перемещениям Авдотьи…  

 

Когда во двор Авдотьи ворвался с ружьем муж Ефросиньи Игнат, Карамбу уже там не было. Посреди двора подобно бледной затушенной свечке недвижимо стояла хозяйка и в отрешенном безмолвии прислушивалась к странным процессам внутри своего тела – уже знакомая опустошающая сила плавила в ее сердце едва обретенную вновь надежду, создавая в груди физически ощутимую тяжесть. В тот миг Жоан Антуан, по-прежнему сжимавший топор и оттяпанную собачью конечность, с верным луком и колчаном стрел за спиной все глубже внедрялся в лесные дебри.

 

Соорудив шалаш и продолжив упражняться в охоте, Карамбу зажил в лесу относительно сносно. Тем более, по ночам он иногда совершал вылазки к Авдотье – пополнял запасы спичек, продуктов, да согревал душу. Однако как-то утром, в аккурат после их рандеву, к Авдотье явился Игнат и честно предупредил: «Увижу негра – убью. Не обессудь. Всем будет лучше. А раз всем – значит, и тебе тоже. Участковый добро дал». Авдотья знала: большинство мужиков в деревне сразу невзлюбили Жоана, но до поры помалкивали, понимали – вдове одной тяжело. Не лез не в свои дела и участковый – боялся насмешек сельчан и подозрений в ревности. Теперь же каждый стремился внести свою лепту в поимку Карамбу – глаза и уши были повсюду. Домашние встречи пришлось прекратить. Теперь Авдотья с небольшим узелком раз в несколько дней отправлялась в лес на прогулку...

Однажды, она, направляясь к Жоану, услышала за спиной странный хруст. Кабан? Авдотья замерла, шум прекратился. Осторожно двинулась дальше, но вскоре опять ощутила чье-то присутствие. Женщина снова остановилась и огляделась. Жоан? Опять тишина. Если он – то зачем ему прятаться? Постояв и прислушавшись с полминуты, Авдотья дала небольшой крюк и пошла обратно в деревню.

В ту же ночь Карамбу, не дождавшись Авдотьи в условленном месте, отважился сам отправиться к ней. На подступах к дому он сначала перешел на какой-то согбенный полуприсед, а вскоре совсем опустился на четыре конечности, стараясь ступать неслышно как пума. Внезапно промеж монотонного пенья сверчков слух лесного охотника выхватил звук, явно рожденный металлом – неподалеку отчетливо клацнуло – ку-клукс. Жоан Антуан лег на землю, и в тот же миг прогремел выстрел. А следом еще. Засада! Он отполз немного назад, вскочил и, затравленно пригибаясь, понесся обратно – под защиту лесного покрова, туда, где лишь духи вправе решать его участь. Позади заголосили собаки, послышались резкие голоса, раздались новые выстрелы. Смертоносная вражья стрельба погнала его, как зверя. Слева, справа, сзади и спереди на щепки крошились деревья, ломались и падали ветки. Лавируя между пуль, он достиг развесистой ели и юркнул под массивные ветки. Сидя, прислонился спиной к толстому стволу и прислушался. Пара свинцовых пчел нырнула меж веток за ним, но, слегка разминувшись с целью, понеслась наудачу дальше. Тогда он снова вскочил и помчался уже без оглядки, растворяясь в чернильном мраке ночного дремучего леса.

 

Так оборвались всякие связи с людьми, Авдотьей, цивилизацией. Лес стал единственным другом и домом – маленькие его обитатели не давали Карамбу пропасть с голодухи. К охоте прибавилось собирательство – различные ягоды и коренья вошли в повседневный его рацион. К грибам же Жоан подходил взыскательно, собирал, в основном, для души, предпочтя всем другим мухоморы.  

К концу сентября погожих дней стало меньше, а холодных ночей – прибавилось, ягоды отошли, птицы стаями потянулись на юг, жизнь в лесу затухала. Демоны Голод и Холод ширили свою власть, превратившись в новых мучителей наравне с душевной тоской.

 

Однажды октябрьским утром, выйдя из шалаша, Карамбу услышал шум. Шум издавали люди. Вскоре он стал разбирать – люди о чем-то кричали и очень громко смеялись, можно сказать, и ржали (безудержно так гоготали). Смеялись, похоже, двое: один – голосом высоким и повизгивающим, чем-то напоминающим тявканье и скулеж небольшой собачонки, другой – басовито-протяжными сериями, смачно перемежаемыми не то храпом, не то хрюканьем. Заткнув за пояс топор (нож в ножнах уже привычно болтался там же),  Карамбу пошел на звук, стараясь ступать бесшумно. И вскоре он их увидел. Это была молодая пара. Выглядели они необычно. Стандартные джинсы и свитера у них сочетались с какими-то не то покрывалами, не то занавесками, наброшенными на плечи и скрепленными на груди большущими брошами. Ноги их были обуты в остроносые замшевые сапожки. А сверху все это убранство дополняла разнообразная бижутерия, обильно блестевшая на их головах, рукавах, запястьях и голенищах. Сидя перед костром и тыча друг в друга пальцами, они придавались веселью. Слева от парня, периодически выдававшего заливистые высокие трели, долговязого худого бледнолицего юноши с длинными волосами, прижатыми к голове металлическим обручем, торчал из земли большой деревянный меч. А справа от девушки, время от времени потрясавшей окрестные деревья утробным хохотом, кряжистой особы в массивных очках, чьи волосы опоясывала расшитая цветным бисером лента, виднелся изгиб гитары желтой. Карамбу напряг свой слух, силясь понять, о чем говорят эти люди. Затем вспомнил, что русским он так и не овладел (а то, что знал – успел позабыть), и оставил попытки, отметив для себя только то, что пришельцы были возбуждены, к алкоголю не прибегая. Голодный ангольский взгляд лег на их рюкзачки, валявшиеся поодаль. «Ничего, с них не убудет, до дома с голода не помрут» - решил Жоан Антуан, и залег метрах в шестидесяти от костра в пышных кустах, откуда понес наблюдение в надежде поймать подходящий момент для проверки их (рюкзаков) содержимого.

Первое время ничего не менялось: он и она смеялись, сидя на том же месте, рюкзаки все так же лежали в поле их обозрения. Чуть позже их радость заметно умерилась, уступив лирическим настроениям. Девушка подняла гитару, взяла пару аккордов, слегка подкрутила колки, опять провела по струнам, кашлянула, и, заиграв перебором, затянула глубоким лирическим баритоном: «Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены-ы-ы…». Окончив балладу, она поднялась, перебросилась с юношей парой фраз и пошла, в обратную от Карамбу сторону, быстро исчезнув из зоны видимости. Минут через шесть поднялся и юноша, сложил ладони рупором и звонким чистым голосом позвал: «Галадриэль!». Затем – громче и беспокойней: «Галадрие-эль!». Не дождавшись ничего, кроме эха, он выдернул из земли деревянный меч и решительно направился в противоположную, относительно курса подруги, сторону, устремившись к кустам с залегшим Карамбу. Что видели в это время расширенные зрачки юноши – остается тайной, но только продвигаясь вперед, он энергично размахивал перед собой мечем, со свистом рассекая воздух, и что-то воинственно шептал. От этого зрелища волосы на теле Жоана зашевелились, и его прошиб холодный пот. Вжавшись в траву и листву, Карамбу лежал, замерев. Неотвратимо приближавшийся к кустам безумный меченосец не оставлял никакого выбора. «Если он не остановится и сейчас не свернет...» - пронеслась паническая мысль. Меч рубанул ветки кустов, и Карамбу бросился ему в ноги. Потеряв равновесие, парень взмахнул мечом еще раз и шмякнулся оземь. Упав на спину, сквозь ветви деревьев он увидел синее небо, высокое, холодное, чистое. Мгновенье спустя, вместо неба возникло лицо – страшное, изборожденное следами низменных страстей – лицо, в котором не было ничего человеческого. Такое лицо, абсолютно черное, облепленное  грязью, заросшее шерстю, все в космах спутанных волос, вполне могло бы быть у одного из тех дикарей, которых до сих пор не выхватил из доисторического мрака невежества луч европейской цивилизации... Вот что увидел юноша перед тем, как охотничий нож вошел ему в грудь по самую рукоятку. Он икнул, по телу с головы до ног пробежала судорожная волна, поочередно подняв и опустив верхние и нижние конечности, а на губах его вздулся кровавый пузырь. Негр выдернул лезвие, пузырь тут же лопнул, и парень испустил дух.

Затащив труп в наиболее густой участок поросли, Жоан Антуан сразу же взялся за дело. Рассусоливать было некогда, в любой момент к костру могла вернуться Галадриэль и, не увидев там друга, отправиться на его поиски. А тянуть цельную тушу до самого шалаша было довольно вломно.

Итак, быстро раздев труп до полной наготы, Карамбу положил его на спину и уверенно сделал ножом срединный разрез вдоль всего туловища. Нож, рассекавший кожу и подкожную жировую ткань, начинал свой маршрут от подбородка, далее следовал через горло, грудь и живот, пока, наконец, обогнув пупок, не вонзился в препятствие лобковой кости. В районе горла открылся свежий кровяной фонтанчик (вероятно, оказалась задета артерия или вена), по напору разом затмивший ручей из смертельной раны в груди. Не обращая внимания на новые источники кровотечений, Карамбу очень осторожно, чтобы не прорезать кишки и их содержимым не испачкать брюшную полость, проткнул кончиком ножа брюшную стенку и поддел ее снизу. После чего, просунув пальцы свободной руки в отверстие и оттягивая ими стенки живота, он развернул лезвие к верху и продолжил аккуратное продольное рассечение жировых и мышечных волокон. Затем, чтобы улучшить доступ к кишкам, между пупком и лобком он сделал два дополнительных поперечных надреза, уходящих от срединного вправо и влево. Выворачивая один из лоскутов вспоротой брюшной стенки кверху, Карамбу углублял первичный надрез в грудной области и одновременно, уводя лезвие в сторону, отскребал грудные мышцы от ребер. Кровища хлестала уже отовсюду! Теперь приходилось делать паузы, выжидая, пока кровавое половодье сходило на нет, и опять не виднелось русло основного надреза. Продолжая работать ножом, Карамбу очистил грудную клетку, открыв тем самым обзор к подреберной требухе, и принялся за диафрагму. Натягивая ее одной рукой и отсекая ножом от ребер – другой, он, наконец, вырвал ее, скомкал и отбросил в сторону как абсолютно утративший смысл, насквозь пропитанный кровью носовой платок. Теперь можно было заняться и глоткой. Пройдясь лезвием по внутренней стороне нижней челюсти, Карамбу отделил от связок язык, а затем, просунув со стороны брюшной полости руку под грудиной, ухватил пищевод и вместе с ним вытащил язык снизу. А чтобы через пищевод не вытекло содержимое желудка, он осторожно согнул пищевод в петлю, просунул сквозь нее прикрепленный к нему язык и завязал таким образом узел. Тем самым, перекрыв «верхний кран», Карамбу погрузил кисти обеих рук в брюшную полость и, пробравшись через хитросплетения кишечного клубка, вышел к устью прямой кишки; после чего, сдавив ее у самого анального отверстия и оттянув, он отсек ее ножом и вывел ее конец из брюшной полости наружу. А следом, словно спагетти из кастрюли, вывалил на землю и остальное содержимое утробы.

Когда с потрошением было покончено, Карамбу произвел смену инструментов, вооружившись топором. За считанные секунды отделив голову от туловища и отшвырнув ее к кишечному месиву, он принялся расчленять все остальное. Как только он отрубил левую руку и занялся правой, прямо за его спиной по ту сторону поросли вдруг кто-то громко и строго спросил: «Элронд?.. Элронд! ты здесь?». От неожиданности Карамбу едва не отсек руку сам себе. А через мгновенье близорукая Галадриэль, раздвинув кусты, шагнула навстречу смерти.    

 

* * *

Розовато-белесое предзакатное небо оттеняло верхние контуры голубоватых крон величественного в своем снежно-хрустальном убранстве молчаливого леса. Проходил последний перед Рождеством день. Ясная рождественская ночь приближалась. Но звезды еще не глянули, а месяц пока не поднялся величаво на небо посветить добрым людям (да заодно и всем остальным - чего уж там). К вечеру мороз усилился, но зато ветер вовсе исчез, и стало так тихо, что, если б кто-нибудь вот сейчас сломал ветку в лесу, то, наверное, слышно было б за полверсты. Но это на улице, дома-то можно и не услышать. Подумав об этом, Авдотья отставила чашку с недопитым чаем, глубоко вдохнула, поднялась из-за стола и, не одеваясь, вышла на крыльцо. Морозы не опасны русской розе, а свежий воздух был полезен для плода, который носила она в себе вот уже шестой месяц… Взор ее, как обычно, притягивала раскидистая ель, справа от которой по невидимой отсюда тропинке всякий раз уходил на охоту отец ее будущего чада. Вот и в последний раз он ушел тем же путем... Внезапно несколько веток вздрогнуло, и сквозь осыпающийся снег на фоне леса приметилось темное пятнышко. Вскоре подвижное пятнышко трансформировалось в человекообразный силуэт, который увеличивался с каждой секундой.

В груди Авдотьи что-то дрогнуло, а после забилось беспокойно и сбивчиво, подобно загадочным заморским тамтамам. Она дотронулась ладонью лба, закрыла глаза и снова открыла, ущипнула себя за грудь, наконец, наступила сама себе на ногу – мираж не исчезал, а напротив - принимал все более реальные очертания. Жоан Антуан Карамбу шел в массивной волчьей шубе и замшевых сапожках, отороченных бисером. На руках он держал волчонка. Живого волчонка, но – судя по просторной шубе, шапке и рукавицам охотника - единственного оставшегося в роду.   

Авдотья глубоко выдохнула и обняла их обоих, вцепившись в волчью шкуру. Затем, она снова вдохнула, слегка отстранилась и вымолвила:

- Ты вернулся?

- Я, - ответил Карамбу. Волчонок пропищал что-то невнятное.

- Почему ты так долго не приходил?

- Eu também senti sua falta. Eu só vivia com pensamentos de você. Nos dias mais fome, as noites mais frias aquecer a sua imagem e enche meu coração, e qualquer tal disparate,- затараторилпо-португальскиКарамбу, ноАвдотьявсепонялаибезслов.

 

Вот уже красное зимнее солнце тронуло горизонт, и тот медленно начал его поглощать, чтобы вобрать постепенно весь свет, и в сей же миг явить его снова, но уже над другими полями, лесами, пустынями и саваннами. Здесь же небо готовилось сдаться ночному светилу, обрядившись искрящейся россыпью звезд, что своим холодным мерцанием пробуждают в человеческих душах тепло и желание чуда. Праздничный час приближался, когда Авдотья, Жоан Антуан и волчонок на свой страх и риск пошли на поклон к Бахусовым.

Там их не ждали, встретив весьма настороженно. Впрочем, отходчивая Ефросинья, войдя в положение Авдотьи, быстро выругала, но простила Жоана. А вот Игнат раздумывал долго, попеременно окидывая хмурым взглядом то брюхатую Дуньку, то дуру-жену, то диковатого басурманина с щенком на руках, а то и стоящий в углу оружейный ящик. Тут, улюлюкая и размахивая маленькой плеткой, верхом на лошадке-каталке к взрослым подъехала Настенька, дочка Ефросиньи с Игнатом. Восторженно завизжав, она потянулась к смешному щенку, сейчас же схватив его за нос. И, глядя на то, как в предвкушении дружбы с пушистым зверенышем зажглись ее озорные глаза, смягчился и сам Игнат…

Так у Бахусовых появился новый Кони (названный на этот раз в честь знаменитого африканского партизана Джозефа Кони, о коем любознательный Игнат вычитал в газете «Лихославльская жизнь»). Ну а Авдотья и Жоан Антуан с молчаливого позволения общины снова зажили вместе.

Вот так все и устроилось. Только месяц этой ночью не выглянул – небо неожиданно заволокло тучами. А подросший через полгода Кони Второй ни с того ни с сего так цапнул за ногу Настеньку, что ей пришлось делать пересадку кожи.