Проза

 

Старый очкастый пень в белом плаще и шляпе сидел и смотрел за игрой. А когда он собрался сваливать, Орзубек толкнул локтем Алишера и, глядя в ту сторону, тихо сказал: «Пойдем, проводим...». Алишер посмотрел в глаза Орзубеку, потом посмотрел вслед старику, снова повернул лицо к Орзубеку и кивнул. Я стоял рядом, и все видел и слышал. Поэтому Орзубек обратился ко мне и тоже тихо спросил: «Пойдешь с нами, Руфат?». Я тоже кивнул. Орзубек улыбнулся. Но тут же сбросил улыбку и серьезно сказал: «Только тихо. Делать только, что я скажу. Ладно, пошли». И мы трое двинулись к выходу. Но тут нас окликнул Алишер (другой Алишер, не тот, что один из нас, из троих):

- Эй! Вы куда?

Мы остановились. Орзубек повернулся к нему и сказал:

- Скоро вернемся.

- Через десять минут нам играть, - тогда сказал Алишер.

Это мы знали. Орзубек сказал:

- Мы успеем.

Старый пердун шел с портфелем метрах в пятнадцати впереди. Судя по походке, то футбольное зрелище, которым он здесь наслаждался, в конец его измотало. Выйдя со школьного двора, освещенного в этой части, он двинулся дальше по узкой дорожке, наверное, в ту, ближнюю, башню. Мы так же шли сзади, сохраняя дистанцию. Здесь фонарей уже не было. Людей никого тоже не было. Но справа торцом к дорожке выходила пятиэтажка, и в окнах ее горел свет. Когда мы почти дошли до нее, Орзубек встал и жестами рук показал нам тоже не двигаться. Пока мы стояли, старик еще отдалился. Тогда Орзубек нас спросил:

- Видите помойку?

Впереди в темноте, слева от дорожки, виднелась помойка, там стояли контейнеры с трех сторон обнесенные кирпичным забором. Место действительно было темное, вот почему Орзубек заговорил о ней – догадался я.

Орзубек продолжал:

- Мы с Алишером сейчас ее обойдем, и там его встретим, а ты, - сказал он мне, - так же прямо пойдешь, и если он повернет – перехватишь. Ножик есть у тебя, или что-нибудь?

- Нет.

- Ладно, ты задержи его только. Далеко все равно не успеет.

И они, забирая левее, вдвоем побежали. А я один пошел дальше.

Когда старик дотащил себя до помойки, там его уже ждали. Орзубек, а за ним Алишер – выскочили из-за контейнера перед самым его носом. В руке Орзубека блеснул нож. Это было красиво. Старый пердун тут же ойкнул, уронил портфель, сам присел, враз ослабнув в колениях.    

- Тихо! – тихо скомандовал старичку Орзубек, приблизив лезвие к его животу, - Доставай, что в карманах.

Алишер стоял рядом там же, молчал. Я тоже встал молча, закрывая пути к отступлению, у кирпичного ограждения, в нескольких метрах от них. Старичок застремался, заблеял: «Я.. я.. хорошо.. да.. конечно.. сейчас..». Засунул руку в карман плаща. Потом, вынул. Но уже со стволом. И сразу же выстрелил. Два раза. Выстрелы, как громкие петарды, хлопнули в тишине. Орзубек упал сразу, выронив нож. Алишер же согнулся, схватился за живот, и медленно, будто вкручиваясь вниз, тоже свалился рядом.  Старик подождал пару секунд. Приподнял на лоб свободной рукой очки. Сощурившись, посмотрел на них сверху. Орзубек замер сразу, не двигаясь, а Алишер застонал и попытался подняться. Тогда старик выстрелил еще два раза в Алишера, а, потом, один раз – в Орзубека, и до того лежавшего тихо. К нам никто не бежал, ничего не кричал – все, наверное, так и решили: «Опять запускают петарды, и так – каждый день…». Я припал к помоечной стенке, надеясь с ней слиться. Старик обернулся, повертел очками туда-сюда, но, похоже, меня не заметил. Затем, покрутил пистолет перед носом, понюхал – чем пахнет, громко вздохнул, и положил его обратно в карман плаща. После, крякнув, поднял с земли портфель и так же, нетвердым шагом, направился дальше.   

Когда старик скрылся из виду, я отлип от стены и подошел к Алишеру и Орзубеку. Они лежали на спинах, как-то странно изогнув руки и ноги, голова к голове, с ранами в груди, животах и шее, в луже из общей крови, и с открытыми ртами удивленно смотрели на звезды. 

 

 

 

На редакционной кухне газеты «спорт-эксперт», опершись задами о стол, стояли ведущий футбольный обозреватель издания Игорь Рабман и молодая стажерка с недельным стажем Грезина Катя. Они пили кофе и делились впечатлениями о вчерашней игре.

Рабман был человек невысокого роста лет сорока, нескладный, немного сутулый, худощавый, но с брюшком. У него были темные курчавые волосы. В его слегка выпученных глазах, обращенных вдаль, которую сейчас совершенно некстати ограничивала дверь уборщицкой кладовой, горел огонь истинного творца. Его рот после каждого глотка расплывались в легкой, едва заметной улыбке.  

Катя была крупной, превышающей Рабмана где-то на голову, девятнадцатилетней девушкой с черными волосами средней длины, темным пушком над верхней губой, выдающимся носом и карими глазами, большими и томными. В этой жизни Катя больше всего любила две вещи: футбол и живопись Ренессанса; ну и, возможно, еще... хотя здесь до конца не могла быть уверена.

Их коллеги заходили сюда, чтобы наполнить свои кружки или забрать что-нибудь из холодильника, но никто не задерживался здесь надолго; среди прочих на кухню заглянул и приятель Рабмана журналист Александр Липкий – взял из шкафчика несколько рюмок, озорно Рабману подмигнул, и так же безмолвно покинул ее, ни словом не нарушив их диалога.

 - Понимаете, Катенька, - развивал свою мысль журналист, - Веллингтон, конечно же, мастер. Тут я с вами согласен. И вчера он действительно мастерски... в том моменте, да?.. особенно... Что ж, на то он – и мастер. И мастер большой... Большой, но …не величайший! А знаете – почему? – Рабман выдержал паузу, глядя в нефтяные озера Катиных глаз, но та лишь пожала плечами.

- Нет, к его футбольному дару претензий не может быть, -  продолжал он тогда. - Более того, признаюсь я вам, мне импонирует его стиль, мне симпатична его тонкая, интеллигентная, я бы даже сказал – аристократичная манера игры, в ней есть некий шарм. Природа щедро наделила его талантом. Но талант – только семя, возможность, потенция. А чтобы из этого вышло поистине что-то великое, просто благоприятных условий еще не достаточно. – Он отставил пустую чашку. - Для этого нужна еще страсть! – при этих словах Рабман прижал к груди левую руку, накрыл ее правой ладонью и выполнил полуприсяд, - Одержимость! – он слегка потряс головой, - Преданность клубу и делу! – благочестиво потупил он взор, - И самоотречение, - опустил руки он, которые тут же устало повисли плетьми вдоль обмякшего тела. – Так есть это все у Веллингтона? – вдруг спросил напрямик он свою собеседницу.

- Нет, - отважилась на ответ Катя, сопроводив это слово кивком.

- Вот и мне тоже кажется, - наградил ее за верный ответ своей грустной обворожительной улыбкой Рабман. «Улыбкой Содомы», как про себя назвала ее Катя, видевшая ранее столь изящное проявление мимики лишь у героев картин великих мастеров Ренессанса – Леонардо да Винчи и Джованни Содомы.

– А ведь ничто не может быть действительно великим без истинной страсти и… - Рабман запнулся, задумавшись – удобно ли цитировать себя самого из своей последней заметки? Но все же продолжил: - Великий человек – это страстный человек! И не только в футболе.

«Как верно!» – соглашалась про себя Катя. Она смотрела на Рабманский профиль и  находила его лицо таким одухотворенным, таким по-своему красивым…

- Конечно, в отдельных играх, таких как вчера, он может блистать, демонстрировать совершеннейшую технику, но, - пережевывал вновь свой излюбленный тезис Рабман, - без азарта, без страсти, этого великого источника сил – сил физических и духовных, это лишь эпизоды, случайные всплески, дающие нам поистине скорбное понимание – чего мог достичь Веллингтон, и чего он уже никогда не достигнет…

- Хотя, конечно, - продолжал Рабман, - в футболе страстью все не исчерпывается. Те же братья Амбаровы. Они доверху переполнены желанием и азартом. Но игра их весьма посредственна.

Катя кивнула, а Рабман вновь одарил ее тонкой духовной улыбкой. 

- Единственный вывод, который, наверное, можно здесь сделать, - медленно, как бы обдумывая только что пришедшую мысль, проговаривал он, - это то, что все величайшие футболисты любили игру больше чего бы то ни было – больше славы, денег, себя... И как бы ни был велик твой дар, твой природный талант, без готовности отдать себя целиком, посвятить свою жизнь той единственной цели, положить на алтарь ее все, принести самого себя в жертву – твой футбол никогда не сможет достичь подлинных вершин совершенства.

Захмелевший от собственных слов Рабман резко тряхнул головой и, глубоко вдохнув, отрезвил себя в достаточной степени, чтобы снова вернуться в реальность. Его разум прорвался сквозь обволакивающую туманность высших понятий и ухватился за твердь материального мира, представшего в фокусе вновь обретенного зрения в виде двери в кладовку уборщицы. «Очищение» - мелькнуло в его голове. Тогда он смиренно опустил подбородок на грудь и прикрыл рукою глаза.

Наступило время молчания. Рабман все так же стоял, не меняя позы, опершись задом о стол и прикрыв руками глаза. Грезина, затаив дыхание и не вмешиваясь в тишину, ждала, сама не зная чего. Рабман вспомнил о том, как только что озвученная сентенция, приведенная им в предпоследней книге, была встречена его главным оппонентом в спортивно-журналисткой среде – Васисуалием Будкиным. Толстозадый завистник Будкин в своей злобной рецензии тут же навесил на нее ярлык «пошлой банальности». Вообще различные вариации слов «банальность», «глупость», «ложь», «бред» кишмя кишели в том Будкинском пасквиле. А эти его вульгарные комментарии – «ржака», «стыдоба»... Рабман с болью вспомнил отдельные Будкинские экзерсисы: «это все отдает адским бредом», «абсолютный, феноменальный идиотизм»; и вот, особенно, это:«если б Рабман сам почитал Гете, которого он со значением цитирует…».

Катя молча глядела в пол. Она чувствовала, что сейчас смотреть на Рабмана было бы неправильно. Когда же, наконец, она на него посмотрела, то увидела, что по щеке его бежала слеза. «Бедный! – столь откровенное проявление чувств властителя дум поразило и глубоко тронуло Грезину. – Он же сам отдает себя без остатка... неустанно служа идеалам». Налившись материнским сочувствием, она нежно провела пальцами по его бессильно повисшей руке. Рабман отнял вторую руку от глаз, вынул из брюк платок, вытер глаза и щеку, высморкался и благодарно осветил Грезину своей грустно-слащавой улыбкой святого с картины Содомы.

- Простите, нахлынуло, - виновато промолвил он и, чтобы поскорее замять этот срыв, вдруг бойко продолжил, - А знаете, Катюша, кто в «Спартаке» потенциально превосходит нашего с вами любимого Веллингтона, в том числе – и в плане сугубо футбольного дарования? 

От неожиданного поворота беседы Грезина впала в легкий ступор.

- Ну же? – подбодрил ее Рабман, взглядывая на нее странной лукавой усмешкой юного сорванца, которая была совершенно не похожа на его недавнюю улыбку в стиле Содомы.

Рабман любил сбивать собеседников с толку. Почему бы и нет? Он любил удивлять! Он посмотрел на нее – Грезина, как и следовало ожидать, была сбита с толку.

- Ну, даже не знаю... Может быть, Арий? - Она отрывисто засмеялась и отвернулась, чтобы скрыть смущение и налить еще кофе. – Вам налить еще кофе? – в ее голосе слышались нотки обиды, свойственные жертвам коварного розыгрыша или же странного эксперимента.

- Будьте добры. Нет, не Арий, - Рабман выдержал паузу, - Его фамилия Дзюб! Не ждали? Да-да! К тому же у него есть то, чего нет у Веллингтона – страсть! Страстная искренность и внутренняя чистота. Потрясающая цельность натуры. Его пока еще не ограненный талант, находящийся в тени детской непосредственности, кстати – свойственной всем великим, сегодня не бросается в глаза со всей своей ослепляющей очевидностью. Но я вижу! Да-да! Я вижу своей интуицией. Я вижу в нем то... И кто знает? Быть может, в это самое время уже происходит не до конца понятное нашему разуму, невидимое для глаз, но доступное нашей внутренней прозорливости …зарождение новой звезды? – прошептал взволнованно Рабман и мечтательно улыбнулся.

 

 

Они летели единым миллионноголовым облаком. Вокруг простиралась тьма. Непреодолимое притяжение звало их вперед все настойчивей с каждой секундой, придавая им ускорение. Сколько времени продолжалось уже их движение, сказать было невозможно. Подобно самонаводящимся ракетам или стае разумных существ, они периодически всем скопом меняли курс. Скорость их постоянно росла, а пространство вокруг, как будто пульсируя, постепенно сжималось. Часть их, не сумевшая совладать с выросшим темпом, вылетала из основного потока, поддавшись инерции, прочь. То там, то здесь возникала сумятица, напоминающая коллективный затор, вызванный чьим-то падением при массовом велопробеге, и многие, наталкиваясь друг на друга, так же отклонялись от единственно верного в тот момент направления и навсегда теряли всякую надежду на достижение цели. Но другие продолжали свой путь, все дальше внедряясь в неизвестные дали. Температура среды возрастала, но термоядерный синтез, рождающий новое солнце, был все еще невозможен. Однако с притоком тепла стало меняться химическое окружение. Среда становилась враждебной. Большинство гибло тотчас, растворяясь как в кислоте – без остатка; кто-то – если и сохранял отдельные функции еще какое-то время – все равно терял способность к выполнению миссии. И лишь малая часть их успела распылить вещество, нейтрализующее смертельное воздействие среды, и без ущерба миновала опасный участок. Совершая волнообразные движения при помощи хвостиков, они двинулись дальше. Наконец, обрамленная лучистым венцом, перед ними возникла сферическая поверхность. Подобно яичной скорлупе она заключала внутри заветную тайну, влекущую как абсолютная благодать или подлинный смысл всего сущего.

Но те, кто сумел на нее приземлиться, извлекли из-под панциря чудо-ферменты – благополучно доставленные из родных миров они были способны прожечь местную оболочку... Вот первые, растворившие «скорлупу», понеслись к сердцевине... Теперь их немного, но только один, единственный из миллионов, из всех стартовавших, обретет свою цель и достигнет ядра, активируя его детонатор, и, поглощенный огнем животворного взрыва, зародит новую материю. Преображенная слиянием клетка в тот же миг сократится и выбросит мощнейшей взрывной волной всех его невезучих собратьев за пределы нового мира, где те примут скорую гибель. А сама устремится к делению, распадаясь на две, на четыре, на восемь, и так – до конца…