Проза

   (Предыдущие выпуски) 

16. Живые и мертвые

 Погода была по-весеннему прекрасная. Светило солнце, был день. Рабман направлялся домой. Он был доволен собой и рад всему миру. "Спасибо, Команда, за Страсть!" - так закончил он час назад статью, что должна появиться на первой странице завтрашнего газетного номера. "Спасибо, Команда, за Страсть!". Именно так, с большой буквы: и «Страсть», и «Команда». Редактор, было, выразил сомнение – стоит ли оставлять «страсть» с большой буквы? «Команда» – ладно, пусть будет, но «Страсть»? Но Рабман сумел отстоять и «Страсть». Все прочее тоже складывалось недурно. У него были все основания так полагать. Томский издательский дом "Святая Валентина" предложил ему девяносто тысяч рублей за выпуск его новой книги, без сомнения, будущего бестселлера “Как эксгумировали «Томь» – 2”. Он послал туда встречное предложение, обозначив желаемый гонорар в сумме девяноста пяти тысяч рублей. Сегодня от «Святой Валентины» пришел ответ. Его условия приняты. Затем была еще Казань с предложением – на пару с Сашей Липким написать для них сценарий к документальному фильму, посвященному 100-летию футбольного клуба «Рубин». Правда, сто лет назад местная команда носила несколько иное название – «КЛГ», что означало «Клуб любителей гребли». Но именно она была первой казанской командой, отстаивавшей честь родного города на футбольном поле. Гонорар – пять тысяч долларов. Пять тысяч долларов плюс девяносто пять тысяч рублей – немалая сумма. И все в один божий день!..

Но и это еще не все. Рабман тихонько насвистывал, бодро выстукивая каблуками и весело прыгая через лужи. Это был мотив песни "Костер" Макаревича. Томская "Валентина" и казанский проект настроили его на возвышенный лад. Ему хотелось не просто насвистывать – петь! И он позволял себе это, когда наступало время припева. С не меньшим удовлетворением он насвистывал, думая о другой сегодняшней победе: ему наконец-то удалось отделался от Грезиной. Момент был выбран удачно. Катя взяла внеурочный недельный отпуск и уехала из Москвы в какую-то Тмутаракань к тяжело больной бабушке. По телефону такие вещи делать гораздо проще, нежели в личном общении. Рабман и Липкий (тоже по каким-то своим причинам невзлюбивший Грезину) сумели убедить зама главреда воспользоваться благоприятными обстоятельствами, позволяющими избежать ненужного драматизма в стенах редакции, и официально избавиться от не вписавшейся в коллектив работницы. Рабман согласился лично донести до Грезиной суть приказа об ее увольнении. По телефону он, как мог сердечнее, выразил ей глубокую признательность и искреннюю благодарность за месяцы приятнейшего сотрудничества, с горечью посетовал о непростых временах для газеты и «независящих от нас обстоятельствах», подвигающих руководство к жестким и, увы, не всегда справедливым решениям; и в то же время заверил, что столь талантливой журналистке, как Катя, недолго придется отдыхать без работы, и лично он уже замолвил за нее словечко своему студенческому другу из газеты «жизнь», и, разумеется, сделает все возможное, чтобы... и т.д., и т.п.

Слава богу, думал он, приближаясь к дому и с большим чувством насвистывая "Костер", ему удалось-таки вычеркнуть ее из своей жизни. Подходя к своему подъезду, он, конечно, заметил напротив крыльца незнакомую белую «Ниву», но это ему ни о чем не сказало. «Еще не все погасли краски дня…», - напевал он, открывая подъездную дверь. Он не знал, что внутри его ждали.

* * *

С каждым днем становилось все хуже и хуже. Боль в животе не стихала, а, похоже, только усиливалась. С неделю ее организм молил об облегчении, избавлении и пощаде. Наконец, наступил апогей. Мольбы превратились в истошные крики. Такого с ней не было еще никогда. Брюшные и спинные мышцы сводило от запредельного напряжения. Все тело окатывало волнами дрожи. Глаза налились кровью и буквально вываливались из орбит. Зубы скрипели, в ушах разбухала боль. Вслед за струйкой слюны изо рта вырывался не то скулеж, не то хрип. Она тужилась со всех сил – как незадачливый автор, взявшийся писать о футболе и теперь припертый настигшим его в межсезонье творческим кризисом – тяжкий груз напирал на кишечник, но дальше дело не шло...

Первые поступательные подвижки возникли минут через 13. Ей удалось овладеть собственным дыханием, как бы поймав резонанс с внутренними процессами. Она делала вдох полной грудью, а выдох сопровождала потугой, будто вместе с воздухом выдыхая, выжимая, выдавливая из себя содержимое живота. Все внутренние органы дружно ходили вверх-вниз, вздымаясь, опускаясь, наращивая амплитуду... Так.. еще немного.. ага.. Попутные газы с ревом вырвались из нее!.. ну.. ну.. еще чуть-чуть.. спокойно.. ПОШЛО!!

Так, на шестьдесят шестую ночь, она разрешилась от бремени.

* * *

Это был довольно потертый, повидавший многое половик, вытканный когда-то на ткацком станке из толстых ниток и ветоши – обрезков, обрывков, ошметков каких-то, казалось бы, совершенно ранее не зависимых друг от друга предметов одежды и бытовых тканей, а вот поди ж ты – составивших теперь единое полотно, которое подобно какому-нибудь лоскутному одеялу могло скрывать  под собою все, что только возможно. Серые, темно-синие и грязно-бежевые участки половика, распростершегося на 80 сантиметров в ширину, 2 с половиной метра в длину и три-четыре миллиметра в высоту, украшал примитивный орнамент: большие бордово-коричневые ромбы перемежались с болотного цвета крестами и другими небольшими фигурами, напоминающими зигзаги молний, квадратные бараньи рога и наконечники стрел.

Какого-то человека, ухватив за волосы, волокли по коридору. Человек вел себя относительно тихо. Он лишь шумно дышал и тихо поскуливал, при этом быстро перебирая конечностями, чтобы уменьшить нагрузку на скальп. Когда же злая рука отпустила его черные кудри, он обнаружил под носом своим красный ромб. Истерзанный дух жертвы почему-то поспешил увидеть в этом символе добрый знак, в тот же миг обретя робкую надежду. Но уже через мгновение дорожку с близкими сердцу ромбами и чуждыми сердцу крестами сгреб в сторону коричневый мартинс, обнаружив под ней квадратный люк в погреб. Злая рука в белой перчатке, схватив за кольцо, отворила крышку. Снизу дыхнуло сладковатым безмолвием. Несколько рук приподняли пленника, подхватив за подмышки, чтоб затем окунуть во мрак подпола…

Земля дает всему жизнь, и мы есть земля… Мы даем жизнь деревьям, траве, всем растениям и грибам.. Мы даем корм животным… Они вырастут и окрепнут, они станут нашими сущностями… Мы должны дать жизнь всему прекрасному, все гнилое должно умереть…

Когда глаза его узрели освещенные электричеством фрагменты подземного мира, старый дом содрогнулся от безумного вопля грешника, познавшего тайны ада при жизни. Приглушенные дикие крики продолжались еще несколько минут после того, как крышка и половик, вернувшись на место, прекратили всяческий доступ света в эту частную преисподнюю. 

* * *

Как только до вульвы дошла голова малыша, она позволила себе перевести дух. Но спустя небольшую паузу, вновь глубоко вдохнула, а выдыхая, сгенерировала мощную выталкивающую волну, позволившую первенцу протиснуться сквозь узость плечами и выйти на свет целиком. Мать тут же зубами разорвала оболочку пузыря, в котором родился малыш. А затем перекусила пуповину. Вслед за ним, один за другим появились еще пять волчат, и четверо из них были живы.

* * *

На стуле сидел и дрожал человек. Его рубашка была грязна, а брюки – мокры. Взгляд больших черных глаз был безумен. Иногда он, казалось, хотел что-то сказать. Но тогда язык его всякий раз попадал промеж беспрестанно клацающих зубов, и ему удавалось извлечь из себя только какое-то тявканье.

- Ну что, страшно там, в темноте? Холодно? – участливо спросил его один из парней, - На, выпей вот. – С этими словами он помог зафиксировать в дрожащих руках извлеченного на Божий свет узника большую эмалированную кружку, доверху наполненную самогоном. – Давай, давай... вот так... для храбрости-то... Да-а... Впереди у нас подвиг, - приговаривал на манер кормящей матушки скинхед.

17. Кто, если не ты?

 Про него говорят, что в общении с подчиненными он не особенно груб, но и не слишком приветлив. В целом, он строг, но сдержан. В беседе старается делать акцент на деловых моментах, но также проявляет участие и интерес к прочим сторонам жизни. Может спросить: о здоровье, как дома – все ли в порядке, и что же все-таки мешает работать более эффективно?

О нем говорят: «Кажется, что Сергей Александрович часто бывает забывчив. Правда, забывает в основном вещи второстепенные, можно даже сказать - мелочи. И, видимо, это не случайно. Просто обдумывая большие проблемы, приходится очищать свой мозг от незначительных деталей, чтобы вместить в него что-то действительно важное, нужное для принятия судьбоносных решений».

Порой мне начинает казаться, что я вообще ничего не могу. Работа, куча работы, кипа бумаг, которые надо просмотреть, куча звонков, которые нужно сделать, распоряжения, которые нужно подготовить. И срочно, все нужно сделать срочно. Все вместе - это просто какой-то неподъемный груз, который, кажется, не под силу вообще никому, пускай даже самому талантливому и работоспособному. Сколько всего нужно перелопатить, обдумать, наворотить! И конец всем делам кажется страшно далеким и малореальным. Я раскрываю ежедневник. Сижу и некоторое время размышляю: с чего бы лучше начать? Вот, например, с этого. Или же все-таки – с этого? Беру первую бумагу. Что это? Выводы экспертной комиссии о сроках и стоимости перехода российского чемпионата по футболу на систему «осень-весна». Я всматриваюсь в документ, но как будто не могу вчитаться, не могу понять его сути. Буквы как причудливые символы. Вместе они образуют слова. Цифры понятнее. Но что же, что же в итоге? Перегревшийся (или же наоборот – не разогретый) мозг отказывается воспринимать информацию. Мысли не могут настроиться, а вместо того пустословят между собой и шебуршат о чем-то постороннем, не связанным ни с нашими целями, ни с содержанием документа. Как будто все там написанное крайне бессмысленно и не интересно. Я откладываю документ в сторону и стараюсь полностью отвлечься, отключиться от ситуации. Стараюсь вообще ни о чем не думать. Так проходит час-два, иногда – больше. Наконец, очистив сознание и приструнив внутренние голоса, я вдруг ощущаю, что готов к правильному восприятию. Это как щелчок – хоп, и я снова в работе! Тогда я снова беру бумагу, но уже другую (та подождет), чтоб не вызывать негативных ассоциаций для разума. И потихоньку, потихонечку начинаю вчитываться, разбираться. И вот уже рука моя как будто сама выводит единственно верные резолюции. Одну, другую, третью... Есть, готово. Следом подключается голова. Решения зреют одно за другим, как яблоки у Эйнштейна. Да даже быстрее! А что, если мы… Постойте, а не пора ли нам вообще!?.. А что, посоветуемся с товарищами, и тогда… Я чувствую прилив сил, приходит рабочий азарт, и процесс полностью захватывает меня.

Знаете, наверное, каждого реформатора окрыляет надежда, что новое, привнесенное им, все-таки сделает нашу жизнь лучше.

Иногда он пребывает в превосходном расположении. С не сходящей улыбкой всем своим собеседникам в течение дня он с немеркнущим энтузиазмом пересказывает эпизод из вчерашней юмористической телепередачи. «Смотрели? Не смотрели? Представьте…». Радость и смех обитают в Доме футбола в тот день.

А бывает, возьмет он газету с утра, прочтет, и весь день испорчен. И грустно становится так, обидно и как-то неловко. Не за себя – нет! Обидно за весь наш футбол, вымаранный в статье, незаслуженно вымаранный. И за журналиста крайне неловко. Бросает ведь тень на всю спортивную прессу и вводит в заблуждение тысячи читателей. И ради чего? Ради сомнительной скандальной славы. Стыдно становится за такого «правдоискателя»...

Один его хороший знакомый как-то признался: «Вообще вы, конечно, не знаете, да и не для печати это, но ведь Сергей, в сущности, довольно одинок. Люди сложно с ним сходятся. Многие при знакомстве с ним слагают неверное впечатление, отрицательное. И он это чувствует. И в результате образуется некая дистанция, взаимная настороженность что ли, недоверие. И этот занавес потом уже сложно бывает сломать. А ведь изначально Сергей ко всем настроен позитивно, такой он человек. Но в то же время он и не стремится специально понравиться. Не любит красиво чесать языком как, знаете, некоторые… ну да вы понимаете. Сергей же всегда считал, что дела и результаты скажут о нем красноречивее, и кому надо – тот это оценит. Да, он бывает обидчивым, и это тоже служит преградой. Бывает, он говорит с тобой о чем-то, но чувствуется, думает о другом – что-то тревожит его, не отпускает, важный вопрос, требующий решения. Тогда он может сказать что-нибудь невпопад, и ты не сразу въезжаешь, не знаешь, как реагировать. Он удивляет. Даже знающих его людей (как им кажется, что они его знают). И многие удивляются. Ведь так и в решениях. Многие из них кажутся не совсем логичными, даже парадоксальными. И только спустя время (бывает – годы) начинаешь в них потихоньку въезжать, постигать их причину, смысл. К сожалению, многие так и не понимают. Или же не хотят понять. К сожалению».

Иногда на меня как будто нисходит какое-то состояние... задумчивой такой меланхолии. Кажется, что вся наша работа, все, что я делаю, все, что вообще происходит вокруг – суета. Обычная мирская суета, от которой, в принципе, ничего не зависит, и которая, в общем-то, ни на что не влияет. В такие минуты задумываешься: а для чего мы живем? И тем ли мы занимаемся? Вот то, что я делаю – кому-нибудь нужно?.. А мне самому? Для этого я родился, и в этом мое призвание? Не знаю. Иногда мне просто хочется сидеть и разглядывать узор на своем галстуке. Не тот узор, основной, который виден при беглом осмотре. А тот, сотканный из отдельных волокон, узор, так сказать, в узоре, который видишь уже при более внимательном изучении структуры ткани. И вдруг ты понимаешь (однажды я понял это, и с тех пор всякий раз убеждаюсь), что глубина твоего исследования, казалось бы, обычного двухцветного галстука никогда не бывает исчерпывающей. Ведь фрагмент орнамента, который ты вроде бы, наконец, разгадал, в свою очередь состоит из меньших фрагментов, и это как новый уровень. Как-то я потратил на изучение этой проблемы несколько часов, но так и не достиг дна! По правде сказать, я задремал. Но проснувшись, я понял, что, видимо, здесь и не нужно стремиться дойти до конца (многие тайны этого мира пока нам просто не по зубам), достаточно лишь погрузиться в этот удивительный процесс созерцания своего галстука и, растворяясь в нем, просто получать удовольствие…

Но в другие моменты я довольно четко осознаю, что то, что я сделаю (или не сделаю) так или иначе влияет на жизнь миллионов людей (людей, чья жизнь напрямую связана с нашим футболом, или просто российских болельщиков самой популярной в мире игры). И та ответственность, которая лежит на наших плечах перед большим количеством людей, и те задачи, которые ставит перед нашей организацией руководство, все это заставляет мобилизовать наши силы, умения и таланты, которыми мы располагаем, и устремить их на решение первоочередных вопросов. Поэтому часто бывает явно недостаточным просто сидеть и умиротворенно разглядывать галстук. Та большая цель, которая стоит перед нами, заставляет нас двигаться вперед. Ведь в нашем футболе еще много проблем, требующих вдумчивого, взвешенного решения. Взять, к примеру, мат на трибунах.     

(Продолжение следует)