Проза

Наше кафе работает до двенадцати ночи, и не было такого ни разу, чтобы пришел в половину и тебе сказали, что кухня выключена. Чеки тоже пропечатывают, даже итоговую сумму, а значит, официанты скидки не присваивают. У Ивана Ивановича в городе сеть кофеен, вот и у нас в сельпо бизнес наладил.
Нам давно не хватало места, в котором мы сидели бы себе по утрам, пока все остальные работают, пили чаек с коньяком, обсуждали оторванные от жизни проблемы.
- Чего там с пространствами Калаби-Яу, наматываются ли на них струны как положено или уже не наматываются, а просто сверху садятся как банковские резинки на пачки банкнот? – спросил я у Норы. – Что папа говорит?
Папа у Норы ученый на пенсии и говорит много интересного.
Нора потрогала мушку на лице и сказала:
- Ах, да отстань ты от меня со своими пространствами. Дали одно – сиди в нем.

Kvakin. Печально, когда люди вместо того, чтобы вместе решать семейные проблемы, начинают топить их в поэзии

- Что думаешь по другому вопросу?
- По какому же?
- По вопросу, что мы обсуждали вчера. Помнишь? Сокращаем «сметану», сокращаем «уронил», а «почему» меняем на нейтральное «только». Получится не вопрос к бытию «почему я уронил сметану», а ответ «я только что уронил сметану».
- Мне кажется, - ответила Нора, - глупо отвечать на вопрос «почему?» самим словом «почему», лишенным вопросительного знака. Не мыслится, понимаешь?
Я посмотрел за окно. Вот собака идет огромная, заляпанная помоями. Даже через стекло слышно, как скрипят усталые кости и булькает голодная пустота в желудке. А она - мыслится?
- Расскажу иную историю.
Нора недоверчиво смотрит, выпячивая нижнюю губу.
- Каждый вечер я вытаскиваю из звуковой платы провод от колонок и вставляю другой, от наушников. Каждый день, пять лет подряд! От подобных манипуляций отваливается клавиатура. Где-то с вероятностью один к пяти. А ведь ночью у меня есть всего три часа, когда я могу сотворить чего-нибудь, отстранившись от действительности. Но материя сопротивляется. Захочется чаю или возле планшета вылезет какой-нибудь провод, станет колоть в мизинец, почувствую жар или холод. Пойду в прихожую, чтобы взять свитер, проверю, нет ли каких-то событий на кухне, не жужжит ли чего-нибудь, не течет ли вода, открыта форточка или закрыта, почему мигает смартфон, а он мигает, обозначая рассылку с сайта, который до разделения присылал одну в неделю, а сейчас три. Представляешь? Три! Учитывая, что у меня три аккаунта, в сумме получается девять.
- Отпишись! – говорит Нора.
- Погоди, это еще не все. Пока я на кухне, логично налить чаю, но воды в чайнике нет, надо наполнить до риски, закрыть дверь, чтобы тетку не разбудить, выудить из коробки пакетик, насыпать сахар, потом вернуться, облив ногу кипятком. Ты видела мою ногу? Она всегда распухшая. Каждую ночь жгу. Мне нужен носок большего размера, у тебя нет носка?
- Ты отвратителен!
- Обожди, красавица. Коли я начал говорить, так уже договорю все, что думаю о вселенной. Слишком плотная у нас физика. Все ко всему прилипает, связывается, взаимодействует. Рождаемся в инфляционном пузыре, а пузырь тот в куске сыра, а сыр в незнамо какой бесконечности похожих и непохожих таких же и других кусков, блоков, сборок, структур. К чему такая сложность? Нам бы хватило и миллиардной доли пустоты, флуктуирующей и пенящейся... Карликам планковских размеров на потеху.
Нора хватается за голову.
- Впрочем, доля бесконечности тоже бесконечность и все, что ты думаешь, смотря сейчас на меня – не имеет никакого значения. Но главное, рано или поздно протрется стенка между нашей и соседней вселенной, потому что поле инфлатона истончается, да-да, истончается. Инъекция беспощадных и злых констант чужого мира развалит наши атомы в элементарную золу, развалит весь наш кусок, наш фундаментальный сыр. Новые пузыри со свежими цивилизациями всегда лучше старых и сумасшедших. Мы в старом пузыре Нора, и мы обречены.
- Опять двадцать пять, - скажет Нора. - Проще прошлое или нет? Проще прошлое или нет?
- Ты о том нашем разговоре в пятницу? Знаешь, я ночью хотел нарисовать образ такого вот человека с раскрытым чёрным ртом, говорящего в небо печальные слова, но понял, что это Есенин. Мне смешно, понимаешь? Не могу просто, как смешно. Я чуть под стол не сполз.
- Разговор серьезный был.
- Прости, но нам рано, Нора. Нам рано думать о таком. Что прошлое? Оно родное, привычное. Была бы у нас брана качественная, как в сериале, тогда бы ладно, а у нас же липнет все, наматывается. Давай-ка сахарку в чай?
Нора накрыла кружку ладонью и зло посмотрела на меня.
- Я не пью чай с сахаром, никогда не пила, почему ты все время предлагаешь?
- Как иначе моя забота попадет тебе в душу? Цветы ты не любишь, потому что они живые, а срезанные, значит - убитые. В горшке тоже нельзя, поливать тебе лень, будешь страдать и метаться, наблюдая, как отлетают сохлые листы.
- Прекрати!
- Мы рабы перерождений - это первое. Нельзя взять и отказаться рождаться в новых и новых местах. Во-вторых, человек создан сообществом усталых измерений. Им надоело вечно звенеть от ударов струн, похожих скорее на хлысты надзирателей, чем на ласковый серебряный ветер. Создали в надежде, что человечество когда-нибудь разовьется, подчинит себе пространство-время и нажмет кнопку «стоп». Физика кончится, космический рояль потеряет ноты.
- Скотина. Помолчи после того, как ответишь - дальше что?
- Во-первых, дальше не будет. Во-вторых, после того, как не будет дальше, можно сесть и подумать о продолжении на каком-то ином уровне. Новая физика, новые причуды. Впрочем, ты права – в нашем мире наверняка есть все, что пожелаешь. Только добраться до этих чудес очень сложно. Подумай только – световые годы. Почему световые, почему не обычные? Почему годы вообще? Подайте на расстоянии метра!
Подошел Иван Иванович. В руках он держал подарок от повара: блюдце с пирожным.
- Я очень доволен, что всякая творческая гниль у меня тут сидит. Людям приятно знать, что это не забегаловка какая-то, а модное место. Хотите коньяку? Угощаю!
Нора опять потрогала мушку (ножка от манипулятора «мышь», приклеенная на двусторонний скотч, надо будет проследить, чтобы вернула на место).
- Несите ведро! – махнул я рукой.
Мы с Норой понимающе переглянулись.
- Главное, делать вид. Так все делают в городах, ну кто богемный. Напустить лоску, попросить не бутылку, а сразу много.
- И ты попросил ведро, как колхозник.
- Ну да, что теперь, - сказал я раздраженно. – Самое главное, как мне кажется, что нужно кем-то являться, если ты сам такой. Вот это самое важное. Являться, а не хотеть.
- Не поняла.
- Смотри. Прочитала ты умную книжку, а потом ходишь и стесняешься, что не сама придумала, а кто-то другой. Поэтому, так сказать, блеснуть умом не можешь, совестно. Но скажи мне, если ты книжку прочитала и содержание у тебя внутри, почему ты не можешь об этом рассказать? Ты же не ставишь свой копирайт.
- Да, почему? – вдохновилась Нора. – Я же скопировала в себя информацию и могу блеснуть.
- Даже не в этом дело. Есть породистая богема, которая из хороших семей. Меня больше всего такая бесит. В двадцать лет считают себя интеллектуалами, ходят с томиками Вамба бля Вамба какого-то сраного, что им родители по утрам выдают. А если я в колхозе живу, научился всему сам, то я должен подколодным червем себя ощущать? Да пошли они в сраку! Официант, сигару мне!
Подошел официант.
- Вам какие?
- Вась, не глупи. У вас нет сигар, и я не курю.
- Да, шеф.
- Видала? Пень я подколодный или право имею? Родовые, собака, гнезда. Я им покажу провинциальную зависть.
Я замолчал, и Нора мне улыбнулась: тонко так, иронично.
- Молодец.
Нам очень нравится наше село и кофейня Ивана Ивановича.