Проза

     - Кто тебя пустил и что тебе здесь надо, - прошипел Горшков.

     - Сейчас узнаешь, - резко бросил Петр.

     И тут же нанес удар кулаком в жирное лицо. Владимир Абрамович схватился рукой за подбитый глаз и вскочил с места.

     - Ты что себе позволяешь? – просипел он и потянулся рукой к кнопке тревожной сигнализации.

     - Это что ты себе позволяешь, гнида?

     И Петр стал наносить удар за ударом - в лицо, в грудь, в живот. Горшков визжал как свинья. К моменту, когда Петра повязала охрана, лицо воспитуемого уже вспухло от ударов, из носа шла кровь.

     - Будешь, подонок, знать, как травить порядочных людей. Это тебе мой военно-морской урок. Окажется мало – повторю.

     - Да я тебя, козёл, в тюрьме сгною, - промычал Горшков, выплевывая выбитые зубы.

     - Я тебя и оттуда достану, - выкрикнул Петр, выволакиваемый охраной из кабинета.  

 

     В камере было полутемно, сыро и пахло не то мочой, не то блевотиной. В полумраке шевельнулась фигура и прохрипела:

     - По фене ботаешь?

     Петр промолчал.

     - Кургать на соне можешь? Тебя спрашиваю, чучело.

     Петр в два прыжка очутился у нар и придавил фигуру за горло.

     - Ещё одно поганое слово и я размозжу твою башку о стену. Понял? – выдохнул Петр.

     Фигура сопела и изворачивалась, пытаясь вырваться. Петр придавил сильнее.

     - Ты меня понял? – спросил он громче.

     - Понял, отпусти, - прошипела фигура.

     Петр отпустил и отряхнул руки. Фигура рассмотрела его и проговорила:

     - Ну и клифт, с парада?

     Петр молчал, фигура продолжила:

     - Ладно, мир. Я честняк. Ты тоже, вижу,  человек. За шо на нары?

     - Горшкова избил, - коротко ответил Петр.

     - Горшка? – недоверчиво спросила фигура.

     - Горшкова.

     - За шо?

     - За подлость. Друга моего травит.

     - Ну ты даешь, - прошипела фигура. – Не боишься?

     - Чего?

     - Что тебя тут его дружки порежут.

     - Думаю, дружки его здесь не сидят, а гуляют на свободе.

     - Для такого дела на одну ночку могут и в гости нагрянуть.

     - Я своё уже отбоялся.

     И Петр сел на нары. Фигура встала, подошла ближе и, всматриваясь в лицо Петра, спросила:

     - Слушай, а мы раньше не встречались?

     Петр присмотрелся и узнал:

     - Я тебя с Андреем видел как-то на улице.

     - О, и я вспомнил. Ты тогда к нам подвалил с другим, у него глаза нездешние. Шо ж ты сразу не сказал. Я Андрея уважаю. И друзей его за братанов приму.

     Петр молчал.  

     - Де ж ты умудрился достать Горшка. Он же с охраной не расстается даже на горшке, - хихикнула фигура.

     - В кабинете его.   

     - Ну и дела. Понятное дело, тебя там и повязали.

     Через полчаса бывалый в тюремных делах сокамерник уже просвещал Петра. Тот молча слушал. Иногда задавал короткие вопросы. Зэк, соскучившись по собеседнику, отвечал подробно.

     Ночью, когда легли спать, сосед вдруг вскочил с нар и, шагая возбужденно по камере,

 стал рассказывать:

     - Я купец в натуре. Принципиально против мокрухи. Менты, падлы, делают из меня гопника. У них тут в районе группа работает из трёх человек - два мужика и баба, косят под бомжей. Крышует чин от ментов. Он и наводит через одного плотника, изгнанного значит братвой.  Наводит на бобылей, старых хрычей. Главное шоб бабло под матрасом было. Пацаны пасут, подхватывают чучело у самой хазы и вносят на руках, знамо заткнув хавало. Баба, значит, на атасе, заходит на место минут через десять, забирает улов и уносит в грязном пакете. Потом уходят и они с пустыми руками, без суеты. А вечером отмытые и при параде уже гуляют по городу. Менты тоже работают, по показаниям берут бомжей и отправляют на нары. И все при прикупе - хрычи целы, братва с долей, бомжи на нарах и казенных харчах, а менты с баблом и звездами на погонах.

     - Не понимаю.

     - Шо не понимаешь?

     - Чего от тебя хотят.

     - В гопники записать хотят. У них в этой группе один под нож попал. Из меня замену лепят.

     - А ты против?

     - А на шо оно мне. Сам посуди. Я против мокрухи. А здесь, сегодня занесли старого пердуна в берлогу живым, а завтра по нужде или случайно придавили.

     - Ты находишь большую разницу между карманником и гопником?

     - А ты посуди. На мне нет человеков.

     - А ствол зачем искал?

     - Так ты слыхал наш разговор с Андреем?

     - Краем уха, - схитрил Петр.

     - Я травму искал, с резиновыми пулями. Шоб можно было отбиться от бешеной коровки.

     - Это же риск. А здесь предлагают по вашим воровским меркам более надежное дело, более спокойное.

     - Мало волочешь в наших законах. Я ж сказал, там до мокрухи шаг. И я не шнырь. С ними уже не свобода, уже повязанный. Планы сменяет крыша и шустро нас нагрузит.

     - Чем нагрузит?

     - Та хоть чем. Хоть грабеж, хоть взлом банка. Могут и в должники на всю жизнь определить. А болт им с газовой резьбой.

     И сокамерник показал жест рукой. 

     Утром Петра ждал следователь. И фамилия этого следователя была Куцый. И держался он с Петром совсем не так как со Святославом. Ситуация была иная. И следователю Куцему совсем не требовалось быть обходительным. Допрос он начал развязно:

     - Важные люди предложили навесить на тебя ещё парочку дел посерьезнее хулиганства, чтобы не выглядело как месть начальства. Понимаешь? Как смотришь на ограбление или изнасилование?

     Петр криво усмехнулся:

     - Понятно кого бережет моя милиция.

     - Вы, товарищ капитан, преступили закон и понесете наказание.

     - Горшок тебе товарищ.

     - Занести слова в протокол?

     - Мне наплевать на твой протокол.

     Следователь вдруг размягчился:

    - Слушай, может быть, одумаешься и напишешь на друга бумагу с фактами. Смотришь, и отделаешься статьей о хулиганстве.

     - Какого ещё друга? – спросил, насторожившись, Петр.

     - Ну конечно же, не сокамерника. На друга своего, бывшего хирурга.

     - А, вот оно что.

     - Напиши, что друг твой выкрал ребенка и готовил его к продаже, - лицо следователя расплылось язвительной ухмылкой.  

     Петр взорвался, вскочил с места и одним взмахом руки опустил на голову следователя стул, на котором сидел. Стул, впрочем, оказался на редкость слабой конструкцией и не причинил голове следователя особого вреда, разве что ободрал лоб до крови.

     - Мразь, - бросил Петр через плечо и направился из кабинета.

     На выходе его подхватила охрана.

     Через два часа в камеру к Петру явился сам следователь Куцый с перевязанной головой, с ним еще пару охранников. Бил Петра сам следователь, охранники держали. Бил молча, сосредоточено, но щадя свои руки и тело жертвы, быстро устал. Петра бросили на бетонный пол и ушли, громыхнув дверью. Сосед подскочил, подхватил под руки и втащил на нары. Вернулись охранники, на этот раз с врачом. Врач занялся Петром, а соседа увели.

     Вечером сосед извергал перед Петром:

     - Суки. Они на меня повесили ещё и твоё избиение.

     И злым шепотом добавил:

     - Слышь, а я его пришью, как свинью заколю. Человека нельзя, а свинью можно. Припрятано тут у меня шило.

     И откинулся в ярости на нары.

     Среди ночи Петра разбудил плач. Сосед причитал:

     - Хочу покаяться, я ведь гнида порядочная. Мать больную бросил одну в селе. А она мне всё до последнего отдавала, и пенсию, и поросенка продала, и птицу. Чтобы не воровал, значит. Всё надеялась, что одумаюсь, новую жизнь начну. А я всё спустил, и на похоронах даже не был, телеграмма на зоне застала. Она мне последний раз деньги завернула в носовой платок, её руками обвязанный. Так я, гнида, и платок этот не сохранил.

     И уже истерично причитал:

     - Падлой буду, вскрою себе вены. Падлой буду. Жил собакой, надо хоть помереть человеком.

     Традиционный спектакль под названием "Не забуду мать родную", - подумал Петр.

    

     Петру дали отлежаться два дня и продолжили допросы.

     - Для какой цели держали бот на территории маяка? – задавал вопрос следователь.

     - Для рыбалки, отдыха с друзьями.

     - За вами не числится зарегистрированное плавсредство. Где взяли бот?

     - Он зарегистрирован на товарища, а для удобства хранится у меня.

     - В любом случае он конфискован и приобщен к делу. 

     И следователь положил перед Петром на стол акт обыска на территории маяка. 

     - Распишитесь вот здесь.

     И ткнул кургузым пальцем.

     Дальше были другие вопросы, много вопросов, и новые несуразные намеки и обвинения. Петр понял, следователь Куцый лишь исполнитель приказа или заказа.

     Вернувшись в камеру, Петр обратился к соседу:

     - Мне необходимо отправить записку товарищам. Не знаешь, как это здесь делается?

     - Маляву на волю? Писать есть чем и на чём? 

     Петр развел руками. Сокамерник порылся на нарах, достал припрятанный огрызок карандаша и замызганный листок бумаги, передал Петру.

     Беря от Петра сложенное треугольником письмецо, сосед прочитал вслух: "Вручить оперативному дежурному по военно-морской базе. Для капитана первого ранга Громова". И тут же добавил:

     - Ни х… себе.

     - Ну что, сделаешь? – спросил Петр.

     - Не х… делать. Сотня нужна. Менты шмонали?

     - Да, деньги и кортик забрали, - ответил Петр.

     Но, вспомнив, полез в потаенный карман брюк. Достал наручные часы, завёл, проверил ход.

     - Идут, - и протянул сокамернику. - Хорошие часы, командирские. Пойдет?

     - Сойдет.

     Сокамерник взял часы, подошел к двери и стал настукивать мудреную азбуку. Окошко в двери отворилось. Шептались недолго, письмецо и часы перекочевали за дверь. Сокамерник потёр руки и произнес:

     - Всё, малява ушла. Будь спок.  

     Петр лежал без сна. Всё вышло по-детски, думал он. Следовало, пожалуй, удавить Горшкова или заколоть кортиком прямо в кабинете. Только так дело и могло быть поправлено. И мир очистил бы от гниды, хотя бы от одной. Тут или они нас, или мы их. Другого варианта не существует в этой стране.

     На следующий день Петра вновь отвели на допрос.

     Надо сказать, следователь Куцый не был злодеем из ряда широко представленного современным кино и беллетристикой. Не был он, как уже понятно, и скрупулезным следопытом, докапывающимся до истины. Он просто существовал. Так поступает большинство людей. Он был как все. Куцый знал: следует приспосабливаться, чтобы выжить. И ему необходимо было в тот день, во что бы то ни стало, довести дело до нужного конца. Иначе жизнь его летела под откос.

     Куцый пошел в наступление сходу:

     - Ну как, готов писать чистосердечное признание?

     И посмотрел на Петра в упор, уверенно и бесцеремонно.

     - О чём ты, гражданин начальник? – с легкой издёвкой произнёс Петр, подражая сокамернику.

     - О том, как вы со своим товарищем выкрали ребенка для последующей перепродажи. 

     - Ты кому это предлагаешь? Ты, червяк ментовский! - вскипел Петр.

     - А вот мы сейчас посмотрим, кто червяк, - прошипел Куцый и нажал звонок вызова охраны.

     Вошли двое.

     - Свяжите его. А то больно резвый, срывает допрос, - произнес следователь.

     Охранники завели Петру руки за спинку стула и надели наручники.

     - Ноги тоже привяжите к стулу, чтоб не рыпался, - добавил следователь.

     Привязали ноги.

     - Свободны, - сказал Куцый охране.

     Сам достал из стола плотный полиэтиленовый пакет и подошел к Петру.

     - Ну что, отставной козы барабанщик, будешь сознаваться? – спокойно произнес он, глядя на Петра.

     Тот молча отвернул голову в сторону. Здесь следователь умелым движением накинул Петру на голову пакет и завязал на шее. Петр дернулся.

     - Подумай, подумай, ныряльщик, у тебя есть минута, две, - почти крикнул следователь.  

     В этот момент за дверью раздался шум, грохот, дверь резко распахнулась, и в кабинет быстро вошли пять морских офицеров.

 

 

     Маяк встретил Святослава полной тишиной. Дверь в башню была опечатана. Из-за угла выполз, поскуливая, Гонец. Святослав наклонился к нему, коснулся сломанной ноги. Пёс взвизгнул и тут же, извиняясь, лизнул руку Святослава.

     - Да, брат, лечить тебя надо.

     С этими словами он выдернул дверную щеколду и сорвал печать. Толкнул дверь ногой. Поднял осторожно Гонца на руки и вошел в башню. Вокруг царил беспорядок. Аккуратно уложил пса на стол и стал искать подручный материал для шины. Бродя по помещению, заметил на полу типографский бланк с заголовком "Акт обыска". Здесь он стал о чём-то догадываться. Вспомнил сосредоточенный вид Петра, выглаженную форму, прощальный взгляд. Вспомнил расспросы о Горшкове, и недоброе предчувствие охватило грудь. Машинально нашёл подходящий материал, машинально наложил шину, машинально устроил угол и уложил пса.

     Через час, ожидая автобус на остановке, Святослав уже многое знал. Две женщины между собой живо обсуждали, как вчера некий моряк избил Горшкова. Святослав всё понял.

     В милиции со Святославом разговаривать не стали и дальше дежурного не пустили.

     Он вышел на улицу, и вдруг воспоминание о Лизе заслонило всё, плач её стоял у него в ушах, будто слышал он его за десятки километров.

     А Лиза в это время стояла в коридоре детского приюта у обшарпанного окна и отрешенно смотрела на новый для неё мир. За окном серел полуразрушенный забор, под слабым напором ветра гнулись несколько чахлых деревцев, серое небо роняло на землю мрачные тени. И так тоскливо было, что детское сердечко сжимало болью.

      И сердце Святослава сжало болью, стало трудно дышать. Он ухватился рукой за грудь, оперся спиной на стену и стал медленно сползать вниз. Люди проходили мимо. Только одна старушка подошла, глянула и стала шарить в сумочке. Достала нитроглицерин, стряхнула несколько гранул на ладонь и сунула Святославу в рот.

     - Под язык, молодой человек, под язык, - говорила она, не отходя от него.

     Боль стала отступать. Это было видно по лицу Святослава.

     - Вот и хорошо, - не умолкала старушка. – Вам, молодой человек, повезло, я не только врач, но ещё и сердечница. И мой нитроглицерин всегда со мной.

     - Благодарю, - проговорил Святослав, поднимаясь на ноги.

     - Идти сможете? – спросила она.

     - Смогу, уже лучше. Благодарю вас, коллега.

     Старушка с удивлением посмотрела на него.  

     - Я пошла?

     - Конечно, конечно. Спасибо вам.

     Старушка тронулась в одну сторону, Святослав в другую.

     Стала нарастать головная боль. Это уже надо терпеть как побочный эффект купирования приступа, - бормотал он себе.

     Добрался до маяка и лёг в постель. Гонец печально смотрел на него сквозь слёзы.

     - Ну что, невеселая у нас с тобой жизнь пошла, - обратился Святослав к псу. - Надо преодолевать. Есть те, кому хуже. И помочь им кроме нас некому. Вот так-то, брат.

     Гонец в ответ мотнул хвостом.

     Сон не шёл. Святослав думал, что первым делом надо заработать хоть немного денег. Не поехать к Лизе никак нельзя, ребенка надо поддержать любым возможным способом. Господи, зачем столько страданий, и детям зачем?

   

     На рынке бригадир грузчиков посмотрел на Святослава с некоторым пренебрежением. Вокруг хватало бомжей, готовых париться за копейки.

     Пердячего пару прибыло, - буркнул он и добавил: - Двадцать в день. Понял?

     - Да, - ответил Святослав.

     - Раз да, будешь возить мясные туши от склада в павильон. Тачка вон.

     И бугор ткнул толстым пальцем в сторону, где стояла небольшая металлическая платформа на колесах, рассчитанная на ручную тягу. Святослав взял за дышло и потянул, тачка заскрипела и тронулась с места.

     - Где брать, куда возить? - спросил Святослав.

     - Ты шо с неба свалился, на горке склад, снизу павильон. Пошли, без меня тебя грузить не будут.

     И они тронулись к складу. Тачка была тяжела и на горку шла плохо, сопротивлялась.

     - Моли бога, шо склад наверху. С грузом будет бегом под жопу, - и бригадир заржал.  

     Тяга тачки оказалась забавой по сравнению с загрузкой и разгрузкой туш.

 

     На маяк Святослав вернулся до предела уставший. Покормил пса, сам есть не стал и повалился в постель. Всю ночь задувал ветер с моря. Гудел, выл, стучал кровлей. Кого пугал – бог знает. К утру утомился, затих. С первыми лучами солнца Святослав поднялся, немного поел каши, что осталась со вчерашнего дня, и отправился на рынок. Денег заработанных вчера явно не хватало.

     Бригадир встретил фразой:

     - Всё, лафа закончилась. Вернулся из запоя штатный грузило. Так что звиняй и гудбай.

     И уже вдогонку крикнул:

     - Зайди в мебельный у рынка.

     В мебельном магазине работы тоже не было. Но подвернулся груз. Когда доехали по адресу, водитель взвалил холодильник на спину Святославу и бросил:

     - Четвертый этаж, ползи.

     И двинулся впереди. Святослав поднялся на этаж с трудом - ноги дрожали, в глазах плыли розовые круги, сердце молотом стучало в висках. Внести груз в квартиру помог водитель. Пока водитель оформлял доставку, Святослав ждал в подъезде. Он слышал, как хозяйка кричала: за доставку уплачено, не дам больше ни копейки. Водитель вышел, развел руками, выругался и сунул Святославу мятую десятку. На улице кинул Святославу "бывай", хлопнул дверцей и укатил.

     День стоял ясный, солнечный и выходной.   

 

     Мария Акимовна шла по набережной, не спеша, занятая своими мыслями. У торгового лотка гремела музыка, современная - торговали записями. Рядом плясал мужчина - босой, в рваных штанах неопределенного цвета. На земле лежал выставленный для подаяния обрезок пластиковой бутылки, блестела мелочь. Немногочисленные зрители смеялись, фотографировали. Танцор ускорил темп пляски, смех усилился.

     Мария Акимовна подошла ближе и вдруг узнала в танцоре Святослава. От неожиданности остановилась. В этот момент танцор дернулся всем телом и неуклюже повалился на землю. Мария Акимовна стояла на месте, а Святослав лежал не шевелясь. Зрители расходились. Наконец, Мария Акимовна преодолела оцепенение и бросилась к Святославу. Тот был без сознания. Она лихорадочно вытащила из сумочки телефон и вызвала скорую, затем тут же и такси. Такси прибыло первым. Кто-то из прохожих помог ей поднять Святослава и уложить на заднее сидение легковушки. Машина рванула с места, а Мария Акимовна молила таксиста: быстрее, быстрее.

     Машина затормозила у приемного покоя. Мария Акимовна бросилась внутрь и через две минуты выбежала с носилками в руках. Пока она с водителем перекладывала Святослава на носилки, вышел дежурный врач, лицо его вдруг стало озабоченным, он произнес:

     - Мне надо спросить разрешения. Без разрешения никак не могу взять этого больного.    

     - Он же умирает, неужели не видишь, – проговорила Мария Акимовна в отчаянии. 

     Дежурный врач развернулся и ушел. А она обессилено опустилась на колени у лежащего на земле Святослава и шептала молитвенно: "И скажет Мир: ты капелька во мне, ты свет и боль в жестоком урагане… Что можешь ты, бессильное дитя, здесь сделать… Ты можешь только бросить жизнь свою, губя, истории кровавой под колеса".  *

 

     Святослав на короткое время пришел в сознание, увидел Марию Акимовну, улыбнулся. Мир стал кружить, пространство наплывало, время смешивалось.

     Знакомая дорога от маяка к городу. И всё на глазах менялось. Растаяли в воздухе столбы вдоль дороги, не стало пограничной заставы. В стороне моря исчезли портовые краны, на рейде отстаивались парусники. Издалека ветер доносил людской гомон, обрывки разноплеменной речи. Дорога плыла навстречу. Остались за спиной башни Климента и Криско, храм Иоанна Предтечи. И эхом издалека: в храме сём крещён дух твой. 

     Уже белели по обе стороны домики карантинной слободки. Хохот за спиной и веселый крик: повесим чайник. Толчок в спину и Святослав покатился с горки, прямо под стены мечети. Заунывный зов мулы. Святослав уходил от него по узким путаным улочкам мимо домов с глухими арками, по пахнущим полынью и пылью мостовым. Ни души, тишина, пугающая тишина.

     Святослав устремился вниз, к людям, к морю. На пути Генуэзский ров. Пьяная ругань, поножовщина, истерический визг. Боже, что это за город?

     Наконец, Греческая улица, потом Итальянская и вот он на Городском бульваре. Сумерки, но фонари ещё не зажжены. В полутьме мелькают лица проституток. Грянул оркестр, бравурную симфонию покрыли ружейные выстрелы. Дальше, дальше - мимо фонтана, кофеен, чебуречных. Промелькнула Генуэзская и он уже на Екатерининской набережной - слева  усадьбы, справа шелест морской волны.

     Неожиданно рассветает, и яркое солнце ударяет в глаза. На мостках, уходящих в море, гомон, погрузка. Толпа, крики: паломники. Странный город, очень странный.

     И вновь, будто в калейдоскопе, завечерело. Клубы тумана, цепляясь за горную гряду, сползали в долину. На берег легла дымка. И из неё появлялись и исчезали разные лица. Всё быстрее, быстрее, будто кто тасовал колоду в поисках нужной карты. И вот она.

     Из тумана выплыло лицо. Святослав узнал его, когда-то он читал книги этого человека, книги, побуждающие к мысли. Писатель** заговорил: "Для таких как ты этот мир – не родина. Всегда было и всегда будет так, что этот мир и время в нём принадлежат мелким и плоским, а таким как ты ничего не принадлежит. Ничего, кроме царства по ту сторону времени и видимости. И тебе надо прорваться через столько грязи и вздора, чтобы прийти домой. И единственный твой вожатый – это тоска по дому. Пора домой, твоейвере нечем дышать в этом мире". Закончил краткий монолог и растворился в тумане.

     А из вечернего эфира возник грузный мужчина с большой головой в буйных кудрях одетый в хитон. Посмотрел с некоторым сочувствием на Святослава и проронил: "Нелегко душе на сломе эпох. Кто-кто, а я уж знаю. Прощай, и до скорой встречи".

     И здесь по дороге от дома с галереей медленной походкой вышел к нему сухопарый старичок с седыми бакенбардами, одетый в потертый костюм. Лицо излучало добродушие, глаза искрились радостью, теплым голосом он произнёс: "Не печалься, мы ждём тебя, давно ждём на далеком берегу… вот пропуск", - и вложил Святославу нечто в ладонь.

 

     Святослав пришел в себя. В мире стояла вековая засуха. Он разжал кулак, на ладони сверкнула капля. Рука подрагивала, и капля чуть перекатывалась, излучая внутренний свет. Святослав знал, это была слеза по миру, который он покидал. Капля сострадания, которую  оставлял он всемирной засухе.    

 

                                                                                                                                                                                                                         Феодосия, июль 2011.

 

 

 

        

 

 

Лиза – Святославу

Любимый мой дядя Свет. Я всё поняла. У меня нет на свете никого кроме тебя. Мне сказала воспитательница, что мама меня бросила. Навсегда. Я знаю, ты выполнишь обещание и заберёшь меня отсюда. Я буду ждать. Я могу долго ждать. Только забери меня скорей, если можешь.

 

Петр – Лизе

Дорогая наша Лиза. Пишет тебе дядя Петр. Твое письмо мне переслала Мария Акимовна, что работала в больнице. Случилось так, что дядя Святослав уехал очень далеко. Поверь, от него это не зависело. Но он поручил мне забрать тебя к нам. И я это обязательно сделаю. Ровно через пять месяцев и восемнадцать дней я приеду к тебе и заберу. Мы будем жить с тобой на маяке и ждать встречи с дядей Святославом.

 

Лиза – Петру

Здравствуйте дядя Петр. Я посчитала на календаре дни. Это не очень много, только пол календаря. Я обвела число красным карандашом. Я поняла, мы будем жить на маяке и ждать дядю Света. Он наверно приедет на парусном корабле, как тогда вы приезжали к нам. Я всё помню.  

 

 

 

                                                                               

     Мотылек как завороженный тянется к пламени свечи, его непреодолимо влечет к нему.  Он порхает, порхает, конец этой истории хорошо известен. Вот так и человек порой порхает, мечется мыслями в попытке найти истину.

 

     Как-то много лет назад я предпринял одну попытку. Результатом той наивной попытки стала книжечка… 

     … попытки наивной оттого, что я решился продолжить дело, начатое Львом Толстым, и скорректировать это дело с учетом реалий минувшего века, которые не могли быть известны Толстому, но которые он будто предчувствовал, предчувствовал и пытался предотвратить…

     … и вот я, одиночка, решил выступить от лица обреченной цивилизации, наивно надеясь сделать дело Толстого более понятным и доступным для моих соплеменников и тем самым способствовать его продвижению.

     … в то время я самым настойчивым образом расставлял акценты на том, что меня объединяло с ним.

     Спустя много лет, перечитав свою книжицу, убедился в том, что пытался следовать Толстому во многом. Здесь и неприятие зла как такового, и мира, сросшегося с ним. Здесь и главный упор на нравственной стороне учения Христа, и понимание естественной потребности человека жить в любви и сострадании к ближнему, жить в гармонии с миром.

     Но явилось для меня и откровение. Перечитывая, я понял вдруг, что объединяла нас и гордыня. Да, как и у Толстого, я увидел у себя стремление основать ни много, ни мало, а новую веру, новую религию.

     Несмотря на всю наивность подобных начинаний, эта книга мне особенно близка. Близка оттого, что никогда я не был так искренен, никогда так не сливался со своим героем, с его прозрениями и заблуждениями, никогда так страстно не желал реализации его устремлений и мечтаний. Близка как воспоминание о любимом и навсегда утраченном…

 

     Мировые религии представляются обыденному сознанию бессмертными древними монстрами на просторах человеческой цивилизации. И, тем не менее, они имели свое начало, неминуем и их конец. Мысль простая, важно при этом понимать, что смена религий дает человечеству шанс на духовный прогресс. Так было при смене язычества монотеизмом, так было при прорастании на почве иудаизма христианства…

 

     Иногда мне кажется, что я всего лишь далекое, едва различимое эхо Ян Гуса. По размышлении прихожу к выводу, что я заблудившийся в веках отголосок кантовского императива, отголосок в художественном слове. Но я пошел дальше, я поставил знак равенства между религией и нравственным законом. Я свел религию до нравственного закона и поднял нравственность до уровня религии. И я возжелал этой новой религией обуздать и науку, и технический прогресс, не говоря уже о политике и экономике. Наивно, глупо, смешно. Так  думают апологеты рыночной цивилизации. Но я не обращаю на это внимание, ибо из долгих и мучительных размышлений вынес для себя простую истину: позитивное будущее человечества невозможно без духовного прогресса…

 

     … в некоторых мыслях для человека есть нечто особо притягательное - как пламя для мотылька…

 

     … нам приоткрылись миры Вселенной, и мы склонили головы в глубокой печали, осознав, как далёк от нас Создатель…

 

     … среди нас множество людей, не признающих на деле нравственного закона. Отсюда жизнь уподоблена аду.

     … мало знать истину, необходимо ещё и следовать ей. Но большинство людей со словами "такова жизнь" продолжает традицию, давно превратившую нашу жизнь в ад.

 

     …оглядываясь на двадцатый век, в недоумении задаю вопрос: неужели такое возможно в мире, называющим себя христианским?

 

     Ученый от психиатрии с лихорадочным блеском в глазах доказывал возможность и необходимость разработки технологий внедрения в память и область бессознательного с целью прямого влияния на сознание людей. Другой "вундеркинд" от генетики с восторгом рассказывал о том, что ждет нас в недалеком будущем. Видите ли, наука в ближайшее время будет уже готова модифицировать гены человека, и о последствиях такой революции можно только догадываться. На вопрос корреспондента о нравственной стороне дела, пионер от науки, этот мальчик в коротких штанишках, не задумываясь, ответил, что это, мол, дело общества, а науку это не волнует.

     Вот так, Эйнштейна волновало, Бора волновало, а этих недоносков от науки не волнует. "Прогресс", мол, превыше всего, "прогресс" не остановить. Хотя не надо много ума, чтобы представить себе, как эти новации и в чьих интересах будут использованы в существующем обществе.

 

     … развитие науки и техники не обеспечивает само по себе ни социального, ни духовного прогресса.

 

     … наука и религия по большому счету не исключают друг друга, а есть во многом вещи параллельные и дополняющие друг друга в духовном мире человека.

 

     … эволюционисты наивны словно дети, они находят свои аргументы вполне достаточным основанием для отрицания религии.

 

     Порхает, мечется мысль в попытках прорваться к свету. Иногда в этой мысли больше растерянности, чем самой мысли. Иногда она забавна со стороны и нередко бесплодна.

 

     … некоторые психологи на агрессивности и сексуальности ставят восклицательные знаки. Что и говорить, агрессивность нередко встречаем в живом мире, но, несмотря на это, позволю себе возразить. Возразить против того, что любовь эти господа видят падчерицей при сексуальности и агрессивности. Возможно, им и неведома любовь, как основа души человеческой…

     … как выяснилось, внешняя среда не только активно влияет на формирование личности, но и оказывает решающее влияние на формирование самой структуры развивающегося мозга… 

     … и в завершении ироническая ремарка. Если бы в человеке преобладало агрессивное начало, то при сегодняшних масштабах пропаганды насилия, при отсутствии каких-либо табу на антигуманные действия со стороны царящей идеологии люди давно бы уже пожрали друг друга.

     … и где те ученые, которые бы серьезно занялись истоками и причинами навязывания обществу насилия и агрессии.  

 

     … целостность и постоянство души - мнимые единицы. Но встречается в душе человеческой удивительная составляющая - она не претерпевает метаморфоз, она или живет в душе или умирает. Она и есть тот тонкий мостик, что связывает нас с вечностью… 

 

     … если совесть ограничиваем нашим знанием о ней, то она должна быть подвластна и управляема на основании тех же знаний. Но при этом происходит уничтожение совести как феномена души человеческой. Да и нам, слава богу, уже известна цена человеческим знаниям…

 

     …сегодня уровень духовной жизни нашего общества достиг нижайших отметок. И везде эта трескотня о национализме, как достойной идеологии. Да мало-мальски культурному и образованному человеку понятно - это не только самая первобытная идеология, но и примитивная с точки зрения теории и нередко гнусная в части практики.

 

     …печально, но христианами только числимся, думать отучились, заповеди Христа никак не вспомним. Новым идолам молимся. Сила, Деньги, Успех. И любой ценой. Но чудес не бывает. И сила, и деньги, и успех у кучки, владеющей новым алтарем. Остальным - шоу и сказки о демократии и процветании. А кто шоу не смотрит и в сказки не верит тому дурман национализма или водку в глотку. Как тут Зверю не разгуляться.

 

     Попытки переплетать науку и искусство - малопродуктивны. Симбиоз не рождает новых видов.   

       

     Поэзия многогранна и, проистекая от мироощущения, оставляет свой отпечаток во всех формах художественного творчества человека. И живет меж людьми в тех отпечатках, порождая мифы и недоразумения.

 

     … музыка – одно из самых удивительных явлений культуры. Классической музыкой  наша цивилизация вправе гордиться…

     … в поэтической душе музыка первична, слово следует уже за ней…

 

     … писательство это не деланье, подчиняющееся законам ремесла, а выдох души эти законы и творящей…

 

     … от маститого мастера слова пришлось услышать, что он стремится стоять над добром и злом. Не означает ли это полного равнодушия, и к добру и к злу, не попахивает ли мертвечиной. Писатель, если он живой человек, всегда занимает ту или иную нравственную позицию… 

 

     … людей, принимающих реальность, окружающую жизнь такой, как она есть, принято находить разумными, практичными, и это правильно. Но как назвать личность, вполне сознающую реальность, но по нравственным причинам не соглашающуюся с ней и направляющую все свои усилия на изменение её. Практичный человек скажет: новый Дон Кихот, или ещё проще – придурок. Психолог скажет, что перед нами случай, когда идеальное поглотило личность. Я думаю, что в данном случае личность сопротивляется стремлению безнравственной реальности поглотить себя, пытается сохранить свой мир. Это самооборона. Отсюда берут начало мои герои. Знаю, таких - один на тысячу. И всё же пишу о них, кто ещё напишет.   

 

     Частенько в жизни бывал недостоин героев своих произведений, ниже, что ли, была высота моего полета. И за рукопись нередко брался с подсознательной надеждой получить искупление грехов. Искупить грехи вряд ли удавалось, но вот на душе становилось несколько светлее. И бог свидетель, я тянулся к высотам моих героев как мог.   

 

     Необычайным было мое удивление, когда пришло время ознакомиться более детально с наследием Лао-Цзы. Я ощутил себя открывателем давно уже открытого. Смешанное чувство радости и печали захлестнуло меня…

     

     … так хочется иногда крикнуть: "Люди, куда вы забрели!? Назад к Руссо!" Ибо уже не народом, не гражданами и даже не подданными называют нас нынче представители власти в своих рассуждениях. В их представлении мы всё чаще предстаем просто потребителями. И никто не замечает всей мерзости такого положения: ни власти, ни "потребители". И это закономерный итог последних десятилетий…

 

     …то, что читатель здесь читает, не всегда и мыслью назвать можно. Хотел кое-что вычеркнуть. Но ведь это сразу внесет в текст неискренность. Да и разве существует способ преобразовать метание мотылька в полет птицы.  

 

     Мне снился отчий дом, и я в нём. Со мной были мои давно умершие родители. И дом этот пуст от мебели и предметов. Только стены, капающая откуда-то сверху вода, да плесень на потолке и стенах…

     Неужели всё? Что я успел сделать в жизни? Написать сотню стихов, да десяток мини-романов, да ещё всякой всячины, которую мало кто читал, и вряд ли кто прочтет в будущем…

     ... где-то в глубине души остается ещё отголосок наивной веры в существование духовной оболочки человечества, для которой я трудился, где должны остаться и мои следы. Но если это и так, то следы мои тают как инверсионный след самолета в небе, был и на глазах растаял…

 

     …и вот вспышка, это Вечность обожгла меня своим дыханием. Прощай, мотылек.  

  

 

* - из стихотворения Лины Костенко:

 

                                      И скажет Мир:

                                                             - Ты капелька во мне.

                                      Ты свет и боль в жестоком урагане.

                                      Твоя любовь – на грани, будто бред,  

                                      и вера – от наивности на грани.

 

                                      Что можешь ты, бессильное дитя,

                                      здесь сделать для духовного прогресса?

                                      - Могу я только бросить жизнь свою, губя,

                                      истории кровавой под колеса…

 

** Герман Гессе.