Проза

 

                                                                                             В тексте содержится ненормативная лексика

 

 

 

          Кто поставил эту скамейку посреди степи, в нескольких километрах от ближайшего жилья, неизвестно. Но только с неё всё и началось.

Конструкция была неказистая: две толстые трубы в основании, железный контур из уголка и две прикреплённые доски, без спинки. Выкрашена в зелёный цвет. От времени краска местами – и на дереве, и на железе – сошла и обнажила не самую крепкую древесину и благородную ржавчину. Если ржавчина может быть благородной а, собственно, почему нет.

          Скамейку расположили на небольшом склоне на берегу ручья. Возможно, ручей на картах и назывался рекой, но ему красивее подходил образ полноводного малого потока, чем неоправданные амбиции несостоявшейся реки. Сидеть и наблюдать бодрые переливы на мелководье было, кстати, так же отдохновенно, как и полноводье. Наверное, поэтому безымянное место не забывалось, а годами привлекало людей, в том числе, из самых отдалённых мест.

          Степь простиралась от горизонта до горизонта, безразличная к человеку, не предоставляя глазу причины на чём остановиться. Только несколько земляных перекатов вдоль берега и одинокая на все горизонты ива слева от вытоптанного у скамейки пятачка. Низкое, прибитое ветрами разнотравье выгорало к середине лета, и то, как нарождались новые поколения диких злаков, оставалось загадкой. Ветер, пригоняя нескончаемые валы пыли, окрашивал и без того скудную растительность в серо-жёлтый цвет измельчённого до самой малой величины песка.

Поля засевались нерегулярно: люди и техника не всегда хотели сюда специально добираться, да и прогнозировать устойчивые урожаи на этой земле было затруднительно. И если всё-таки пахали и сеяли, то далеко в стороне, не нарушая одиночество путников.

Говорят, что скамейка ведёт свою историю ещё от Антона Пришельца, был сто лет назад такой поэт. Бывало, на десятилетия про неё забывали, но неведомым образом паломничество возрождалось. Тысячи пилигримов шли по грунтовым дорогам, а кто и напрямки по полям, проводили своё время на скамье или на земле рядом.

Кто-то регулярно лавочку подновлял, ровнял опоры, менял доски. Но никто этого мастера лично не видел.

Приходить сюда принято поодиночке, редко семьями. Поначалу гости посещали это место только в летний сезон, со временем, когда желающих становилось всё больше, стали приезжать в любое время года и днём и ночью. Ведь всегда можно было наблюдать небо. Раскинувшееся вширь, как сама жизнь, такое изменчивое и разнообразное. В безразличии облаков и звёзд крылось своё послание, вроде даже как разгадал его, а истина ускользает, в вечном становлении становится уже другой, и снова гадай и умом охватить пытайся.

Для установления постоянной связи с небесами пилигримы придумали себе новое созвездие, созвездие Одинокой скамейки. «Утащили» несколько крупных звёзд в уже привычных небесных плеядах (точнее, разделили с ними), размашисто прочертили воображаемые линии повдоль зодиака – и порядок. Вот, он, только им известный ориентир.

У остановки (а к скамейке приклеилось несколько обезличенных нейтральных поименований, и упомянутое вполне оправданно имело основным смыслом остановку в жизни, остановку на отдохнуть, подумать) за годы ложился свой миропорядок. Было нежелательно подъезжать вплотную, а лучше пройти несколько километров, на самой скамейке прилично находиться не дольше часа, чтобы дать время другим. Невежливо на ней лежать, не говоря выпивать. На попытки открыть здесь торговлю люди ответили тем, что в основной массе ничего здесь не покупали, чтобы отстоять своё право на редко достижимое одиночество.

Возможно, кто-то считал это негласное объединение за секту. Но это было, конечно, не так. Достаточно сказать, что люди не знали друг друга, и никаких действий за пределами степи не совершали и ничего не проповедовали. Не считая, что каждый думал о своём, молился, думал, или наоборот пребывал в чистом бессознании, если даже переживал за всё человечество, то молча, исключительно в движениях ума и души.

 

Чтобы добраться до места, а Мария К. жила в ближайшем городе от него, она отпросилась с работы из детского сада. И втайне от мужа и дочери поехала туда в начале мая. Было чуть прохладно, но земля уже высохла и идти по ней оказалось хорошо. На всякий случай молодая женщина взяла куртку, если похолодает.

Автобус до выселок ходил редко, а иногда, не набрав пассажиров, вовсе никуда не шёл, несмотря на то, что его могли ждать на последующих остановках. Такие надрывы по ткани некогда понятной и скроенной, пусть по-своему криво, жизни наблюдались повсеместно. Взрослые подмечали эти порушения, а дети в этом росли и не видели другой жизни.

Ей повезло: оказалось немало народа, начинался дачный сезон, и бабушки уже везли саженцы деревьев и всякие садовые штуки. К полудню день повернул совсем в летнюю жару, водитель даже открыл в пазике пару окон.

Уже отойдя несколько километров от конечной остановки, женщина начала жалеть о своей вылазке.

«Что я могу попросить для дочери? Для себя я ничего не прошу – переехала вслед за мужем из областного города, как-то живём. Вот, расписались через десять лет совместной жизни. И это не смешно. А ребёнка как поднять? Иду побыть с собой. Но я так не умею. Два часа как без шумной детворы. И трудно, но уже по-другому не могу. Будут всё такие же годы, а я ничего не смогу изменить, ни в себе, ни вокруг».

В небе появился и повис в дюжине метров над Марией ястреб. Она заметила птицу по тени, которая иногда пробегала по её лицу, сам же полёт хищника был бесшумным. Повсюду витала явная или скрытая опасность.

«Как нам с ребёнком бороться с бытовой ненавистью, которая везде? И во дворе, и в школе, и на работе. Почему одним из первых проявлений у людей сейчас выделяется ненависть? Беспричинная. Вот так же висящая в воздухе, как этот ястреб».   

Остановилась, заплакала. В последнее время она стала плакать по поводу и без.

«И нет понятного пути. Что мы все делаем? По какой дороге идём и куда? Даже здесь, к скамейке, есть дорога, а там…»

Мария упорно продолжала идти. Когда она издалека приметила то единственное препятствие в степи, она замерла и стояла долго-долго, пытаясь ни о чём не думать. Закрыла глаза. В воздухе слышались свежие весенние ароматы, в тишине звучало только жужжание шмелей. Потом, когда чувство времени пропало, она повернулась и пошла обратно.

 

Вечером, уже в прохладных сумерках на скамейку сел неизвестный дедушка, не из местных. Он уже был здесь три или четыре раза и собирался пользоваться местом ещё: а что, никто ведь ничего не говорит. Во все посещения ему было одинаково. Возбуждающе и тревожно. Эти редкие чувства задевали своей острой свежестью и силой – на излёте лет все другие ощущения и переживания истёрлись, смешались в однообразное безвкусное пюре.

«Зачем я здесь? И там мне не с кем на равных поговорить, и здесь. Разве что с собой. Ну давай спросим себя о том, о чём все боятся меня спросить, что я сам не люблю выяснять. Что я, пройдя жизнь, принёс в неё? Да, признаю, что всегда ненавидел людей. Вообще не понимаю, для чего они. Сейчас уже немного устал от этого. Для чего растрачивать так много энергии, чтобы исправить сколько-то человек? Тем более, они не слушают, не стремятся к тому, что я им несу. Даже человек, который может и сделал за всю жизнь только что эту скамейку, и то как-то обозначен в мире. А исправление душ бесполезное дело. Неблагодарные. Да, трудно быть Фаустом, тьфу-ты, Мефистофелем».

Дедушка подложил руки под ноги, огляделся. Оказывается, чуть в стороне места на скамейке уже ждал новый человек. А может и не места ждёт эта загадочная тень, а пришли за его душой, подумал старик и, вскочив, быстро удалился в обратную сторону.

 

Влюблённые не спешили к скамейке. Ночное путешествие отвлекало их от проблем уже само по себе. И все нужные переживания молодые находили друг в друге. Парень и девушка были совсем юные, лет по семнадцать. Даже целовались они, ещё стесняясь и неумело – сливались губами и замирали, отстранялись телами от робости. Полных объятий, так, чтобы стараться вобрать в себя целиком другого человека, тоже избегали. Это открытие им предстояло, и они к нему инстинктивно не торопились. Подростковая любовь вызывала у них дрожь, и ребята внутренне холодели от её проявлений. «Всё ли так мы делаем? Не раню ли я свою любовь? Вдруг у нас ничего не получится? И вдруг это не имеет смысла так же, как и всё остальное?»

Они шли уже далеко за полночь, ожидая рассвета. Полная луна, расположившись совсем низко над горизонтом, как будто она прилегла на линию миров, светила невыносимо ярко, смотрела им прямо в глаза.

– Куда хочешь пойти после школы? – спросила девушка.

– Ещё не думал. Пока все силы направляю на то, чтобы её окончить. Тебе хорошо, тебе ещё год.

– Ты так рассуждаешь, как будто тебе уже сорок лет, – девушка изогнулась, чтобы посмотреть парню в глаза. – Почему ты боишься?

– Я бы может и не хотел бояться. Но сейчас все боятся. Я не понимаю, что делать. Как ещё надо учиться, чем заниматься, чтобы было всё хорошо? И не хочу, чтобы мне когда-то стало сорок. Как вообще можно дожить до такого? Чем можно дожить? – юноша снял руку с плеч девушки и стал жестикулировать, часто-часто перебирая в пальцах неосязаемую канву трудного взрослого бытия, стараясь сложить что-то понятное и чёткое, с чем можно смело идти вперёд; но в воздухе ничего не было и вылепить предметное будущее не получалось.

«Здесь, в поле, он не сможет себе сделать плохо. Как при той попытке». Она не знала деталей, но свою миссию спасти человека придумала себе сразу. И сейчас, будучи в состоянии между душевным порывом такого же одинокого существа примкнуть к подобному и растущей сердечной привязанностью, она хотела бездумно отдаться течению событий. Но при этом приглядывая за мальчиком, опекая его, и сейчас, и всегда.

– Почему я всё делаю не так? – голос прозвучал тише, переходя в шёпот бессилия. – Ты тоже жалеешь меня?

– Нет, – она взяла его за руку, мудро погладила, превосходя в женской зрелости порывистый мужской нерв. – Я просто знаю, что нужна тебе. И ты мне нужен.

Стала ложиться роса. У горизонта зарождалась заря. Торопливая первая любовь происходила на виду у луны. Благо, набежали первые в эти часы облака, они иногда закрывали глазницы ночного светила, чтобы влюблённым было не так стыдно их первого слияния. Они любились порывисто, стремясь не только друг к другу, но и выражая своими телами извечную тягу мужского и женского, как будто хотели за один раз исполнить чашу всемирной любви до краёв. А на меньшее вчерашние дети не были согласны.

В эту ночь одинокая скамейка оказалась не такой одинокой.

 

С ночной смены Лене удалось освободиться пораньше минут на двадцать. Она работала сортировщицей на мусоропереработке. Долго привыкала, но за два года втянулась. Уже не пугали ни запахи, ни порой неожиданные находки, например, убитые коты или собаки. Тем более на заводе работало негласное правило, что можно выпивать – и до, и после, и во время. Во время себе, конечно, никто не позволял: терялась концентрация, сбивался рабочий ритм, и бригадир вполне имел право дать за такое в лицо, и такое периодически происходило. Но, стоит признать, всегда по делу.

И коллеги Лену уважали. Лишнего не говорит, старательная, работает наравне с мужиками. И выпить не дура.

Когда-то она была первой девчонкой на районе. Каждый стремился познакомиться, все выказывали знаки внимания, от действительно романтичных, например, охапки тюльпанов, уворованных у куркулей в частном секторе, до нелепых, таких как полбутылки «пепси». Во времена её молодости «пепси» и другие иностранные броские штуки, даже банальные, но фирменные, полиэтиленовые пакеты были диковиной. А уж жвачка – этим можно было удивить любую красавицу. Со временем, особенно когда стала регулярно употреблять, прелесть сникла, лицо опухло, но, как считала сама Лена, в пределах допустимого. И так иногда даже было лучше: исчезло назойливое соревнование за ней, появилось больше свободы.

«Можно позволить себе экзистенциальной тоски. С бригадой с утра не хочу вместе пить – затянется до ночи. А так, для души, для борьбы с кризисом идентичности можно. Тем более, припасена чекушка. Бутылка плоская, помещается в кармане спецовки, никто не заметил».

От завода идти до скамейки было долго, несколько часов. Но женщина знала, что стоит начать идти, и любая дорога покажется в итоге не такой трудной. «И куда мне торопиться? Были бы детишки, это понятно, а так я сама всегда с собой, всегда сама своя». Лена не жалела об отсутствии детей, но и не радовалась этому, моментами бывало так, бывало иначе. «Сейчас понятно, что уже поздно. Можно даже сказать, что я счастлива. Особых долгов нет, ничего не болит. А душа с умом перемолотые – такое у всех. Да и без экзистенции я уже не могу. Иначе совсем станет пусто. А вот помучилась, полюбила ненадолго кого из компании, выпили, поругались – не то, чтобы хорошо, но прожила ещё день-другой».

В глазах рябило от конвейера и сливавшегося в единую реку мусора.

«Может позвонить Фёдору? Он весёлый. И не такой алкаш. Правда, ленивый, не захочет после работы тащиться за романтикой». Про одинокую скамейку местные слышали все, но никто из её компании, из нескольких компаний, туда не добирались. А зачем? Что им, мало что ли скамеек в городке. Да и в кустах сподручнее, чем в открытой степи.

По росе идти оказалось даже приятно. Влажная прохлада и лёгкий туман создавали ощущение другого мира, безмятежного и далёкого от переживаний. От приятных впечатлений она и не заметила, как добралась до места.

«Надо же. Что только здесь люди находят?»

Села, достала «комсомольца». Ей дедушка в деревне рассказывал, что так в его время называлась для конспирации чекушка, ноль-двадцать пять. Про него она, тогда дошкольница, запомнила только это и то, что он всегда имел для неё какой гостинец. При каждой-каждой встрече доставал из немыслимо глубоких карманов конфету или, если ничего не находилось, мгновенно мастерил для неё свистульку из акации. Зимой он наверняка тоже что-нибудь придумал бы, но Лена бывала в деревне только летом.

Про своё комсомольство она вспоминала тоже хорошее. Особенно никто не понимал, зачем это, но все дружно в нём участвовали, даже куда-то ездили в трудовые лагеря, пели у костра, начали тогда же целоваться.

Лена чокнулась со скамейкой. «Ну, подруга, наливай да запевай!» Первый глоток обдал приятным жаром, усталость уходила прочь под водочный запев. Без закуски – пить-то совсем нечего. Поставила бутылку на скамейку. «Эх, хорошо!»

Встала на бугорке, повела плечами, расстегнула ворот мужского одеяния, высвободила грудь. Запела из Янки, не соблюдая мотива: «Разложила девка тряпки на полу, // Раскидала карты крести по углам, // Потеряла девка радость по весне, // Позабыла серьги-бусы… чё-то там (забыла слова) // Тра-та-тара-тара-тара-тарарам… (опять забыла, повторяя эту пропевку раз за разом) // …Как же сделать, чтоб всем было хорошо? // Всё что было, всё что помнила сама // Смёл котейка с подоконника хвостом. // Приносили женихи коньячок, // Объясняли женихи – что почём».

Запыхавшись, присела. Приложилась ещё.

Достала телефон. «Ааа, связь не ловит. Ну так им пока напишу». Открыла группу в ватсап – «Свои». Конечно, в ней были уже не только свои, но когда свои своих, то получалось, не всем уже свои. Ну пусть. Пусть все знают.

Стала бойко набивать текста (орфография сохранена):

«Бодрого утра! Чё, не спится?»

Это она мстила разным полуночникам.

«О, не спится – не спиться. Как «быть или не быть». Сюжет!», – она боялась, что эта, ещё трезвая и оригинальная мысль может вот-вот улетучиться. Надо записать. Пусть, что многим не понравится. «Хер им во всю морду!»

Продолжила писать:

«Спиться или не спиться?! Вот в чём вопрросс!!»

«ребята всем привет»

«Хоть кто-то позвоните подлецы»

«Почему не отвечаете??» (Она забыла, что здесь нет сигнала)

«Что я уже не нужна вам как жженщина?? Ну и пустть»

«А я тут, у скамейки. Жду всех»

«Мы тут с лисой»

Она действительно увидела совсем рядом лису. Та появилась неизвестно откуда, замерла неподалёку, с любопытством смотрела на женщину.

– Чё ты ничего не говоришь? – Лена обратилась к неожиданной соседке. – Ведь думаешь же что-то. И что ты обо мне думаешь? Я бы тебе налила, да ты не будешь. Это человек только травит сам себя. Всё от неясной тоски.

Речь Лены замедлилась, мысли спутались, поначалу приятно, потом дало в маету и бесовщину. «Утром мается – к ночи бесится», – вспомнилось Лене ещё из какого-то рокера. (От автора: бесовщина – моё новообразование от слова «беситься», на самом деле существительное от беситься – бешенство, хотя не сразу можно подумать).

Лиса убежала. Лена добила чекушку. Держала уже початую некоторое время надо ртом – добирала капли.

Взялась снова писать:

«Лена медленно, но верно опустилась». Сначала написала «опускается», потом стёрла всё слово и наново затвердила «опустилась».

Солнце уже успело высоко подняться, стало припекать.

«Сухость в горле образовалась», – Лена перешла на разговор вслух с самой собой; она знала, что это у неё признак крайнего опьянения, скоро надо будет лечь подремать.

Она прошла к ручью, наполнила бутылку раз и другой, выпила.

«А-а-а-а, а вот вам всем!» Лена долго и неловко высвобождала попу из комбинезона, зашла по щиколотку в воду и с растущим удовлетворением стала мочиться с осознанием, что может быть кто-то из её знакомых – даже неважно врагов или друзей – там, ниже по течение выпьет этой такой водицы.

Не особенно застёгивая одежду, Лена вернулась на бугорок и легла на скамейку в счастливый беспробудный сон.

 

Писатель шёл сюда неделю. Мучился. В первую очередь с непривычки так много двигаться. И приходилось идти не всегда вдоль дорог, когда и по лесу, и через болота. На второй день началась ломка от невозможности сесть и писать. А не писать уже было невозможно. Поток мыслей давил изнутри, стремился выплеснуться на лист. Ноутбук он с собой умышленно не взял – чтобы скопилось в нём впечатлений и переживаний. А уж потом выдать материал на-гора. Конечно, автор не ожидал такой ломки. Стал записывать тезисами основное. Например, что писать, оказывается, можно постоянно, беспрерывно. Или, что обувь быстро снашивается.

Нынешние дороги не приспособлены для пешего путника, а бывшие ещё сто лет назад тропы наперерез по местности давно заросли. Само собой, пару раз заблудился. Теперь-то уж никто так не ходит. Единичные чудаки не считаются. Это практически так же, как с рассуждениями. Думать общими соображениями, обсуждать единые наставления можно, а рассуждать уже неправильно, стало не в традиции. Как сказала ему одна родственница: «Прекрати своё писание! Надо чтить традиции!» Писатель, правда, не понял, связаны ли эти два предложения или стоит к ним относиться как к двум отдельным посланиям. И разве рассуждать и думать это вне традиции? Может ли вообще традиция распространяться на эту сферу?

В этих мыслях, про вечное наше борение, он скоротал последний отрезок пути. Писатель вышел в середине дня к ручью ниже по течению, километрах в двух от цели. Хотя вода была ещё холодной, с дороги искупался. В самом глубоком месте было по пояс, пришлось просто плескаться, приседая. Поплавать бы не получилось при всё желании: мелко. Рыбы, средненькие хариусы, с удивлением смотрели на новое в их местоскоплении существо. Любопытства с их стороны было больше, чем опаски – они стали тыкаться в него, наверное, исследуя таким образом. Человек принял это за дружелюбие.

Одевшись и наполнив фляжку водой, мужчина пошёл к скамейке. На ней ещё сидел комбайнёр. Его могучий, похожий на перезрелого быка трактор стоял неподалёку. Наверное, селянин уже выполнил норму и пользовался редким благом цивилизации в их краях. «Понять бы, что думает человек, о чём мечтает. А может отдыхает без мыслей, ему просто хорошо от этой возможности. Посевная идёт к концу – вроде всё успели…» Но, скорее всего, он приехал сюда неспроста. Пахота не так близко. Значит ехал сюда человек для чего-то. Прознал про свойства одинокой скамейки, стало любопытно. Может и ему как счастья дополнительно, плюсом к размеренной понятной жизни перепадёт. Ведь не хлебом единым…

Писатель из вежливости сел на бугорок вдали от человека. Чтобы не мешать. А чем он может заинтересовать человека?

Пришелец стал думать. «А ведь хорошо мне стало от писания. Одно из приятных и неожиданных открытий – это возможность через писательство раскрыть других людей. Как оказалось, глубоких и думающих, способных подняться размышлениях и чувствах гораздо выше тебя. И многих из них ты давно знаешь, но мы ведём себя в обычных ситуациях автоматически, не раскрываемся. И тогда, тоже на удивление, скрывается, исчезает твоё мелкое тщеславие, и хочется больше и больше узнавать других».

Издалека послышалось дружное мычание. Местные пасли стадо коров. Это какими же мощными должны быть животные, что их не видно, а звуки «му» доносятся, как если бы кто-то рядом говорил в обычный голос.

«И хорошо, что в раскрытии людей нет противоречия с другой миссией писателя, писать портрет современности. Пройдут годы, в истории останутся события, отчёты, а дух времени может не сохраниться. О чём мы думали, что чувствовали? Это ведь важнее многого».

Вдруг его кто-то укусил за руку. На тыльную сторону ладони влезли несколько муравьёв. Который из них кусачий, было непонятно – человек сдул всех. Так не должны погибнуть.

«Получается, как в банальном школьном сочинении. А что оригинального, вот прямо изнутря можешь сказать?»

Внутренний диалог образовался сам по себе. Пока спокойный, без нервов.

«Ну и пусть, что несложно излагаю. А от себя. Вот неприятное открытие: хочется писать про хорошее и светлое, но приходится писать про другое. Мало, мало даёт наша действительность благого и перспективного. Что мы, например, сейчас передаём поколению молодых? Страхи? Неопределённость? Себя, несостоявшихся?»

Трактор затарахтел и быстро уехал, подняв облако пыли.

Писатель переместился на скамейку. «А что ещё думать, вроде всё передумал. Хорошо! Можно позагорать». Он снял рубашку. Чтобы ещё наполнить своё проживание здесь обычным смыслом, достал большую булку и стал от неё крупно кусать. 

Он решил написать про сто персонажей, сто человек, посетивших эту местность. И будет дополнять к этим нескольким, уже виденных вами, дюжинами или меньше, как пойдёт. Про частные судьбы – а от них к судьбам человечества. Достойных и недостойных иных миров. Разных.

А что в итоге началось? А началось у тех, кто здесь побывал, вот это. Стало больше частной жизни. От этого перешло к большему пониманию всего. От краткого пребывания здесь, кто-то может сказать, бегства, от их неучастия в этот час в общем, им и ещё кому-то вокруг стало лучше. Что-то люди сюда принесли и оставили, что-то, хотя бы краткие тишину и спокойствие, получили и часть забрали с собой.

 

Писатель достал краску и уже запользованную кисточку (краску – конечно, зелёную) и стал подновлять одинокую скамейку для будущих людей.