Проза

      Картина первая.

 

      Концерт  Наташи и Гарольда провалился.

ГАРОЛЬД. Скажи что-нибудь, прекрасная!

НАТАША (устало его разглядывает) Почему ты босиком?

ГАРОЛЬД. Туфли жмут… (молчание) Ну, ещё – хоть одно слово…

НАТАША. На какой барахолке ты так приоделся?

ГАРОЛЬД. Это настоящий концертный фрак…

НАТАША. Ну, да… Они там все настоящие… так на какой «блошинке» ты его отхватил?

ГАРОЛЬД. Говорю тебе, он – настоящий! Это ещё со времён Комише – оперы, когда я там служил в оркестре.

НАТАША.  Судя по тому, что он совсем новый, в Комише-опере ты служил недолго.

ГАРОЛЬД. Кажется, ты намекаешь на что-то очень неприятное…

НАТАША. Кажется, да… Я говорю о том, что тебя оттуда «попросили»… четвёртого контрабаса на замене, которому люто завидовал первый контрабас и всячески его подсиживал… Знаешь, Гарольд, я его отчасти понимаю…

ГАРОЛЬД. Да, что ты, вообще, понимаешь в театре?

НАТАША. Я понимаю, что все спектакли с твоим участием проваливались, а из зрителей приходили «три ободранных кошки». Двух приглашал ты, а одной доставался билет со скидкой…

ГАРОЛЬД. Почему ты так хочешь уязвить меня, Наташа?

НАТАША. Прости, Гарольд…. Всё это неважно, как говорите вы с

Фергусоном… Важно только то, что мы провалились… Твои « три кошки…» зевали и пили пиво… Три дранные кошки: Эльке, девушка 35-ти лет и её француз, и ещё - пожилая дама из Вильмерсдорфа, которая выиграла в лотерею билет со скидкой… Эльке не понравилось…Ты был прав, Гарольд.  «Остров Радости» - это чудесное питейное заведение, знаменитое на весь наш околоток Шарлотенбурга, подвыпивший хозяин которого иногда надрывно играет на контрабасе…

ГАРОЛЬД (смеётся) И снова ты хочешь меня уязвить.

НАТАША. Нет… Да… неважно… Мы провалились, Гарольд… мы провалились…

ГАРОЛЬД. Ты спросила – почему я во фраке? Пожалуй, я тебе расскажу… после того, как меня « попросили» из Комише-Оперы, я надевал его дважды. ...Скажи, пожалуйста, ты знаешь, что такое «серсо»?

НАТАША. Какая глупость… Серсо – детская игра… Колёсико… палочка…   скорость… Дети ловят на палочку лёгкие обручи…(улыбнулась) О чём ты, мой дорогой?

ГАРОЛЬД. В первый раз я надел фрак, когда приезжал ваш русский театр… я вспомнил, как когда-то давно, в юности, видел старика. Он всё время приходил в берлинскую Филармонию во фраке… Это было очень смешно, даже нелепо… Нарядное пугало в толпе заношенных свитеров и джинсов. Он ходил на концерты русской музыки, каждый раз как на какой-то исключительный праздник… на  удивительное торжество… После его смерти его ученики опубликовали его архив. Он всю жизнь занимался био-механикой Мейерхольда… Когда приехал русский театр, я вспомнил о нём и почему-то ощутил торжество… Волну торжества… Девятый вал… я надел фрак и пошёл на спектакль…

НАТАША. Очень глупо, Гарольд… твой вечный юношеский романтизм…

ГАРОЛЬД.  Возможно… Но театр – это серсо. Вечный танец. Вечный флирт с жизнью… (Неожиданно азартно, мастерски танцует, увлекая за собой Наташу: «Да сбрось же ты, наконец, эти дурацкие туфли!» Оба  танцуют босиком)… Итак, серсо это театр… это - тоска по красоте, наслаждение без утоления, бегство, постоянная погоня, игра… иногда я думаю, что устал и больше не попадаю в ритм… в ритм этого упоительного понимания жизни…Поворот! (резким движением разворачивает Наташу к себе) Но только иногда…а потом… Ты  понимаешь, Наташа, мы забываем, что мы живём...  Мы смертны, но мы живём, как бессмертные, по своей воле. Но если бы нам заранее показали наш конец, даже не когда он случится, а то именно, каким он будет, то, клянусь тебе! - мы бы жили иначе…

НАТАША. Это из дневника Ольги…

ГАРОЛЬД. Это из русских духовных книг…

НАТАША. Какой ты умный…

ГАРОЛЬД. Когда-то я закончил иезуитскую школу и кое-что помню о том, как устроен мир… Понимаешь, Ольга, этот старик во фраке со стопкой программок и ты…

НАТАША (смеётся) И я?

ГАРОЛЬД. Да…И ты тоже… у вас – свойство… вы заражаете людей художественной болезнью. Даже тех, которые вас не любят, даже тех, которые не хотят знать вас или о вас… Второй раз я надел фрак после твоего концерта…  Мы будем выступать вместе..

НАТАША. Я не хочу больше. Я не могу.

ГАРОЛЬД. Уже поздно… ( и снова – резкий поворот в танце)

НАТАША. Я – слабая, Гарольд… я прочитала в дневнике у Ольги – на углу Штаргардер и Грайфенхагенерштрассе у лютеранской церкви стоял маленький белый Христос на возвышении. Она вставала  напротив Него, запрокидывала голову и получалось, что они смотрят друг другу в глаза… И она всегда просила Его, а Он всегда её слышал... Она называла Его – «Мой маленький белый Христос …» Я тоже пошла и попросила Его…

ГАРОЛЬД.  О чём?

НАТАША. Это неважно… я просила впустую… Маленький белый Христос Ольги не услышал меня…

ГАРОЛЬД. О чём ты попросила, Наташа?

НАТАША. Это неважно, Гарольд… Это уже неважно… я попросила, чтобы ты согласился и больше всего на свете захотел… Вот видишь, как заразительны слова Фергусона и молитвы Ольги!

ГАРОЛЬД. Я согласился…                                  

НАТАША. Я больше не буду петь…

ГАРОЛЬД. Нет…(берёт контрабас…быстро настраивает)

НАТАША.  Я больше не буду петь никогда…

ГАРОЛЬД. Нет… ( начинает играть) А ты была права… я, действительно, очень хороший музыкант… только я почему-то забыл об этом….

 

                Картина вторая.

 

МАРТИН. Ты изменилась, Ольга…Ты – не такая, как раньше…

ОЛЬГА. Раньше  ты не знал меня, Мартин…(пауза) Ты не знал меня никогда. Я встретила Мишу сегодня утром у церкви на Штаргардерштрассе, с тем маленьким белым Христом…

МАРТИН.  Какого Мишу, Лёлечка?

ОЛЬГА.  Да не Лёлечка я тебе! Даже не пытайся, как мы… русские!… Я встретила Мишу… Мишу Чехова…  я не видела его года три… или больше! Все эти годы он был в Берлине и молчал. И все молчали вокруг … как будто бы ничего не произошло, ты понимаешь, Мартин? Ни-че-го…  Он сказал, что ровно три года назад приезжал Сева… Всеволод Эмильевич Мейерхольд… МАРТИН (холодно) Это тот немец-лютеранин, принявший православие? И почему же он не зашёл к тебе поздороваться?

ОЛЬГА. Замолчи, Мартин! И никогда, слышишь? никогда не рассуждай о тех вещах, которые близко не понимаешь… Да, он не зашёл ко мне! Не зашёл, хотя был здесь, в Берлине… И знал прекрасно, что я – рядом, на соседней

улице нашей славной русской деревеньки Шарлоттенград! Но он не зашёл ко мне… Мой Мейерхольд… 

МАРТИН (зло) Да успокойся, Ольга… Ты была его актрисой… Одной из… Служила в его театре… С годами многое меняется. Удел актрисы помнить режиссёра всю жизнь, удел режиссёра – помнить только свой спектакль. Актёры – это биоматериал, только глина для лепки. Разве ты не знала об этом?

ОЛЬГА. Замолчи, Мартин!  Миша волновался, хотя прошло три года.(с неожиданной злобой) Запинался в словах, как мальчик-заика на Рождественской ёлке …Три года это же – целая вечность для театра, как ты не понимаешь, глупый красивенький ударник! Ты что, думал - мы  вечно будем ходить по берлинским кафе, пропуская по рюмочке, и смотреть на отлёты дирижаблей? (вспоминает с усилием) « Я старался передать ему свои чувства,  скорее предчувствия о его страшном конце, если он вернётся в Советский Союз, - выдавил, наконец, из себя Миша. – Он слушал молча и спокойно, а потом с грустью ответил мне…»

МАРТИН. И что же он ответил?

ОЛЬГА. Точных слов он, конечно же, не помнил… « С гимназических лет, - сказал ему Всеволод, - в душе моей я носил революцию и всегда в крайних максималистических её формах.  Я знаю, что вы правы – мой конец будет таким, как вы говорите. Но в Советский Союз я вернусь…»

МАРТИН. Но зачем?

ОЛЬГА(с отчаянием) Вот и Чехов спросил его тоже!… И ты знаешь, что он ответил ему?  Что ему сказал Сева? «Из честности…» Просто : «Из чест- нос- ти…»… В этом он весь… Он всегда был таким – на пределе до крови, на разрыве… и даже сейчас, когда речь зашла о жизни. Он просто не может жить по-другому! Из честности, Мартин, ты понимаешь?! Да будь она проклята, эта ваша честность!!

МАРТИН. Очень жаль, Ольга! Тогда тебе придётся смириться с тем, что он не зашёл к тебе. Если бы он зашёл, он бы пришёл проститься. Проститься

навсегда, как вы, русские, очень любите! Но он решил поступить по-немецки…

ОЛЬГА(очень тихо) Оставь меня, Мартин.

 

                                    Картина третья.

 

    Прошлое. Блистательный концерт Ольги. Неожиданно, в самом конце  лопается струна контрабаса. На мгновение Гарольд застывает с поднятым смычком.  Звук лопнувшей струны. Ольга оборачивается, понимая, что случилось. Гарольд кивает ей, что продолжит играть на трёх струнах. Играет октавой выше. Ольга продолжает петь, уходя ниже, одновременно, Митя и Мартин подстраиваются под новое звучание. Заканчивают виртуозно.  Пауза. Затем – все смеются. Взрыв смеха.

ОЛЬГА (подходит к Гарольду) Если мы захотим сэкономить на скрипаче, мы просто попросим тебя оборвать пару струн на контрабасе.

ГАРОЛЬД. Я сделал всё, что мог!

ОЛЬГА. Ну, конечно, дорогой…Мне пришлось петь под скрипку.  Под плохонькую, но всё же – скрипку!

ГАРОЛЬД. У тебя недурно получилось…( перетягивает струну ) Может, всё так и оставим?

ОЛЬГА. Предпочитаю петь под контрабас. (Гарольд настраивает струны. Ольга голосом вторит случайным звукам настройки. Диалог нот и её голоса). Что может быть нежнее, мой дорогой, чем наш старинный дует  -  твой контрабас и моё контральто? Скажи мне, что я права…

ГАРОЛЬД. Ты права…

МАРТИН(достаёт папиросы) У тебя нет огня?

ДИМИТРИЙ. Я никогда не ношу с собой огонь…

МАРТИН. Напрасно…(мнёт пальцами папиросу) А, кстати, почему?

ДИМИТРИЙ. Разве ты не видишь сколько огня вокруг за последнее время?

МАРТИН. Наверное, ты прав… Знаешь, я очень устал от Германии…

МИТЯ. Вот как?

 МАРТИН. Устал жить в страхе…

МИТЯ. Это что-то новое, Мартин… а как же Ольга?

ОЛЬГА(Гарольду) Вот, вчера, у Бранденбургских ворот, - странно, да?- видела скрипача…Он хорошо играл, проникновенно... Я даже сказала ему : «Приходите в наш «Остров радости»». Но он промолчал. И тогда я снова повторила: « Приходите, да… нам нужен скрипач». А он сказал: « Я больше не ходок по Островам… я прощаюсь.»  Я засмеялась, хотя мне стало совсем не весело, просто нужно было засмеяться: «Что за страхи такие?» - «Это не страхи…- он даже перестал играть. – Скорее пророчества: скоро в Германии не останется ни одного хорошего скрипача… Наш народ не всегда точен в словах, но когда-то у нас была музыка… А вам, любезная фроляйн, не стоит прогуливаться одной по Берлину, да ещё в такой поздний час…» Я пошла назад к нашему «Острову радости», а он заиграл «Цыганку» Равеля, так остро, что я даже не смогла обернуться. Так пронзительно, как будто и в правду прощался…Такое чувство, что старый мир обезумел и прощается с жизнью.

МАРТИН(тихо) Я устал жить в вечном предчувствии смерти…

МИТЯ(озадаченно) А как же Ольга?

МАРТИН. А я женюсь на ней, и мы уедем в Америку…Разве ты не понял, пианист?

МИТЯ(смеётся) Ты опоздал, малыш…

МАРТИН.  Не смей меня так называть…(хватает его за ворот пиджака, трясёт. Митя  отбивается. Смешно, по-дурацки,  борются. Митя падает, Мартину неловко. Он помогает ему подняться.) Никогда…

ОЛЬГА(оборачивается к ним) Да вы с ума сошли?

МИТЯ. Ничего страшного, Лёлечка…Я просто упал…

ОЛЬГА. Что за день сегодня такой?  Я не могу это видеть!

                              (уходит)

МИТЯ. Ладно, успокойся, Мартин…

МАРТИН. Я спокоен…

МИТЯ. Ты очень наивен. Ты что, не понял – Ольга давно замужем?

МАРТИН. Нет, я не понял…О чём ты?

МИТЯ. Ольга…Что такое – Ольга? Она никого не любит, кроме этой своей жизни, ты понимаешь?

МАРТИН. Моя Ольга замужем? Что за бред? Это что – очередная метафора русского дворянчика из-под Киева?

МИТЯ. Можно сказать и так, малыш…Ах, да, извини, ты, кажется, запретил себя так называть (пауза). Но давай лучше об Ольге. Давай на чистоту…Ольга давно повенчалась с театром…  Всё остальное для неё – игра, новые люди, новые декорации… Где бы  она ни была – рядом с ней всегда окажутся контрабасист, пианист и ударник,  только с другими именами…Разве ты ещё не понял? Ольга постоянно играет с этим миром, но её никогда не поймать, потому что она всегда искренна в своей игре…Если она вызывает чувства, то она искренне испытывает их в ответ.   На завтра она о них так же искренне забудет. Так её научил её русский учитель Меейрхольд…

МАРТИН. Он немец.

ДИМИТРИЙ. Неважно…Пару лет назад я случайно видел вас в Люст-гардене.

МАРТИН. Следил за нами?

МИТЯ. Нет, что ты. Это не по-дворянски…Просто шёл мимо. (Пауза. Всё меняется. Настроение Димитрия. Настроение Мартина) Я подошёл к вам тогда так близко, что меня сложно было не заметить… А вы всё равно не заметили… Вы видели только друг на друга,  ты поправлял её ошибки в немецком языке, и она послушно, как школьница, повторяла за тобой...

МАРТИН. А ты подслушивал,  да, Димитрий? Прятался и подслушивал, как отвергнутый неудачник…

МИТЯ. Нет, что ты! ... Просто я так близко сидел возле вас, что не мог не услышать…(неожиданно печально) И тогда – меня поразила одна вещь в Ольге…Я раньше этого не знал… такая мгновенная и даже безыскусная искренность, которой сложно, да и не нужно сопротивляться… она плохо говорила по-немецки тогда, но меня пронзило не то, что она сказала тебе, а то, как она это сказала …

МАРТИН (удивлённо) О чём ты?

МИТЯ. Ты даже не помнишь… а я, вот, всё видел, и всё никак не могу выкинуть из головы…Ты взял её за руку, а она сказала, слегка повернув голову и как-то рассеянно скользнув взглядом по мне, не узнавая:  «Когда ты дотрагиваешься до меня, Мартин, я вся вспыхиваю… сгораю… что ты делаешь со мной? Почему у тебя такая власть?» Ну, разве так откровенно, так бесхитростно мы можем говорить с любовником на  языке , в котором мы не свободны? И что оставалось тебе?

МАРТИН. Гореть в ответ… Но я не помню…Правда… Я совершенно не помню…

МИТЯ.  А тебе и не надо…Тебе нужно только гореть, большего от тебя не попросят…(пауза) И знаешь, что я почувствовал тогда, в тот июльский вечер в Люст-гартене среди пива, фонтанов, лепета влюблённых и трепета разноцветных флажков на ветру? Это была даже не ревность… а острое, больное сожаление…

МАРТИН.О том, что это было сказано не тебе?

МИТЯ. Это было сказано и не тебе, Мартин. Она видела только свои чувства в тот момент, а ты был только поводом, чтобы они проснулись… (пауза) А сожаление я почувствовал только потому, что снова и снова получил по своим иллюзиям и в очередной раз поранился об эту женщину… Точно так же могло пролиться вино за соседним столиком, и внезапно заиграть музыка,  и подуть ветер с реки… Её чувства проснулись бы – страстно, болезненно… Ты – только повод, мальчик из бедной и очень страшной жизни. Мы, художники, чувствуем мира только через самих себя…

МАРТИН. Ты хочешь сказать – она меня бросит?

МИТЯ. Она уже бросила тебя.

МАРТИН. Ты – неудачник.

МИТЯ. Возможно…(усмехнулся) Но только как бы тебе попроще объяснить… Вот представь – сильную породистую кошку, которая потягивается, играет мышцами, охотится иногда… Ты для неё – мышка… славная, милая, очень послушная мышка, к которой она даже по-своему привязалась… потом она найдёт себе мышку поинтереснее, позатейливее и забудет про тебя, умный, способный, недоучившийся Мартин Гроос…

МАРТИН. (холодно) Да, Димитрий, я из очень простой семьи… И я понимаю только тогда, когда со мной говорят напрямую…Ольга меня бросит, а вы с Гарольдом просто так , очень снисходительно, терпите меня, потому что я – её текущий повод остро почувствовать эту жизнь …

МИТЯ.  Я бы не стал так резко…

МАРТИН. Ты у нас – г олубая кровь, Димитрий, ленивый, но чуткий ум… Что ещё сказать о тебе?... А моя мать была простой прачкой, она работала с утра и до вечера, чтобы дать мне то образование, которое тебе полагалось по рождению и происхождению… Но эта простая женщина была очень гордой…Она никогда никому не навязывала себя… Она всегда уходила первой…Так вот – я в неё. Я не буду ждать, когда Ольга оставит меня, а вы с Гарольдом по-дружески напоите меня пивом…

МИТЯ. Да не горячись ты так, Мартин! Сядь, посиди….

МАРТИН. Я плохо спал сегодня… Очень душно… Я не здоров…Пожалуй, мне нужно пройтись…

 

     Картина четвёртая.

 

 Наши дни. Наташа и Гарольд готовятся к выступлению. Занавес «Острова Радости» на половину  закрыт. Наташа выглядывает в зал.

НАТАША. Ты был прав…

ГАРОЛЬД. Я всегда прав…

НАТАША. Нет, ты только посмотри! Народу  не так уж и мало.

ГАРОЛЬД.  А что я тебе говорил? Ты видишь третий ряд?

 НАТАША. Да, Гарольд, вижу…Их всего три…

ГАРОЛЬД.  Четвёртое место в третьем ряду видишь?

НАТАША. Вижу…А что? Там сумка стоит…

ГАРОЛЬД. Да слева, слева четвёртое место…

НАТАША. Ну, мужик какой-то … с пивом…

ГАРОЛЬД. Мужик какой-то … с пивом…Это известный продюсер из Комише-Опер.

НАТАША. Ой, ладно тебе Гарольд!  Известные продюсеры не ходят в твой бар… у них  - другие маршруты…

ГАРОЛЬД.  Говорю тебе – это он…

НАТАША. Он просто похож…Такой же обрюзгший пьяница, как и ты!

ГАРОЛЬД.  Это он… Он. Почему ты мне никогда не веришь?

НАТАША. Моя проблема в том, Гарольд, что я тебе всё время верю… и всё время влипаю…

ГАРОЛЬД.  А давай его удивим? Нам всё равно уже пятнадцать минут, как пора начинать…

НАТАША (смеётся) Ну, давай!

 

                        Картина пятая.

 

         Майский дождь над Берлином.

 

ДИМИТРИЙ. Разве я сторож брату моему?

ОЛЬГА. Какая низость!

ДИМИТРИЙ. Дождь.

ОЛЬГА. Какая низость – эти твои цитаты! Иди за ним…

ДИМИТРИЙ. Но, Лёлечка, ты пойми: разве я могу отвечать за то, что происходит в голове у 23-летнего юнца?

ОЛЬГА. Иди за ним и приведи его назад. Ты понял, Димитрий?

ДИМИТРИЙ. Димитрий? Всегда – «Митя», «Митенька», - а тут – холодно, жестоко – взяла и отстранилась! Я не могу идти в такой ливень…

ОЛЬГА.  А я не могу без него! Ты хочешь, чтобы я сама пошла?

ДИМИТРИЙ. Где я его найду?

ОЛЬГА. Где хочешь.

ДИМИТРИЙ(холодно) Да, я понимаю: тебе нужен ударник в нашем ансамбле.

ОЛЬГА. Мне нужен Мартин…

 Наконец-то дождь…Здесь всегда май холодный…Может быть, дождь затушит эти бесконечные пожары? Прольётся над полыхающим Берлином?(подходит к окну) Мартин мой, Мартин…Прошу тебя, вернись!

 

                Картина шестая.

 

ДИМИТРИЙ (один) Войны не будет… Войны не будет… Войны не будет… (пауза) Я знаю, я никчёмный смешной человек. Надо мной смеётся  даже товарищ Прутиков, любитель «Интернационала»… Да, я смешной человек…Так смейтесь, потешайтесь надо мной дальше! Но никто из вас не знает , что то, что вы видите – только одна моя самая маленькая, самая ничтожная часть. И она на виду. Бесстыдно выпирает, как прыщик на чисто выбритом лице .(пауза) А я вам вот что скажу, вам, очерствевшим и обезумевшим, - художник – это всегда бездна. Отчаяние. Страсть и её мгновенное понимание… Эта женщина измучила меня, выпила из меня все чувства и жизнь. Она нужна мне , как воздух, и я всегда, всегда буду с ней, пока она первая не отвернётся. Я буду делать всё: служить и смешить её дальше, до самого конца, даже если будет очень страшно… Потому что любовь – это служение, нас так научила наша суровая Родина. Я служу ей через смех и буду только таким, каким она хочет меня видеть – нелепым, милым, вечно тоскующим… Она никогда не узнает, какой я на самом деле… Она – нежная. Зачем ей такое?...  Вот в России - Великий Пост. Начинал подтаивать снег, темнея и уплотняясь. Тягостное, как дурные предчувствия, висит охрипшее небо. И в тонком глубоком свечении рано по утру  - непроснувшиеся деревья. А мы с матушкой на раннюю литургию идём. И тут жаворонок звонко чирикнул. Как по сердцу полоснул… Я говорю: «Ты тоже помнишь такое, Лёлечка? Как мы теперь без этого утреннего марта будем жить?» А она посмотрела на меня и заплакала… Тогда я закрыл от неё свою бездну, как бы тонким ледком затянул полынью… Этот тонкий ледок, как раз и есть то, над чем вы все так смеётесь… И если вдруг по грубости своей или по любопытству вы сломаете его, то увидите то, что вам совсем не надо знать про русского человека… (пауза) И вот ещё, что я вам скажу – войны не будет… Мы люди искусства, мы сбежали из России, чтобы выжить, мы больше не можем воевать. Мы ничего не можем дать этому миру, кроме своего знания о нём… и здесь, в Берлине, мы смешались с вами – немецкими музыкантами, поэтами и художниками, с вашим знанием о мире, которого нет больше ни у кого… Вы такие же, как мы, а мы – такие же как вы… И все вместе мы слились в остров радости, живущий по своим законам и гармониям искусства…Мы не способны, мы больше не хотим воевать, и поэтому – войны не будет… Но мы способны к другому: мы можем оценить и понять, и рассказать про малейшее ваше движение, про самый неуловимый помысел преступления…И  вот тогда - бойтесь нашего суда, потому что мы, люди искусства, страшнее, всех провидцев мира. Войны не будет… войны не будет.. войны не будет… Иначе, придём мы, тихие художники, судить алчущих вас. Безжалостно и трезво… Лучшее, говорю вам, - войны не...(обрыв)

      Катрина седьмая.

       За зеркалом.

  Прошлое. Ольга и Гарольд вдвоём сидят за столом. Перед маленькой сценой «Острова Радости» – огромное зеркало, возможно – только позолоченная с затемнениями рама от него, но в сценическом пространстве может обыгрываться  - это зеркало, сквозь которое персонажи ходят сквозь времена.

ОЛЬГА(смеётся) Даже не знаю, что сказать…

ГАРОЛЬД.  Скажи, как есть…              

ОЛЬГА. Какой ты, Гарольд… Устрицы, эскарго, шампанское во льду и даже несколько орхидей в напольной вазе перед зеркалом…  Как будто бы мы не в Берлине, в 30-ых, а как когда-то в юности, в Москве… И это зеркало в бронзовой раме…

ГАРОЛЬД. Зеркало только что купил на «блошинке» у беглого румына. Там рядом дворяночка из русских продавала шубу из голубого песца. Я спросил: «Сколько?» За бесценок. Молоденькая совсем, бледная, как комнатные цветы зимой. А немецкий язык – как из книжек Шиллера… Я отдал ей всё, что у меня было. И она шубу мне суёт. Я ей: «Это сейчас – лето на носу, а после  лета  зима придёт… Вы  замёрзнете, русская барынька!» - Она смеётся, совсем как ты, Оленька: «Что вы, мой дорогой! До зимы ещё нужно дожить».

ОЛЬГА. Все доживём!(смеётся) Обожаю устриц и шампанское…У нас теперь – каждый день праздник.

ГАРОЛЬД. Теперь так будет всегда.

ОЛЬГА. Но почему? (пауза) Ты видишь - опять зарево на полнеба?…И я уже не опять понимаю, Гарольд, садится ли это солнце или снова горит Берлин?

ГАРОЛЬД.  Это садится солнце, Ольга…( задёргивает шторы) Летнее зарево по вечерам… Это  какое-то явление в атмосфере: кажется, что горит небо, но не Берлин…нет…даже не думай…

ОЛЬГА. Да пусть горит!…Не бойся ты так! А шампанское сегодня – чудесное…Кстати, где ты взял денег на всё это великолепие?

ГАРОЛЬД.  Как обычно. Занял у мужа Клары. Он очень неплохой человек. Я предвзято к нему относился.

ОЛЬГА. Он, наверное, святой, если терпит тебя так долго.

ГАРОЛЬД. Согласен. Он - святой человек. Но ты лучше  и об этом не думай.

ОЛЬГА(подходит к окну) Иногда я думаю, что мир горит, а мы -  на острове…смотрим издалека…Как ты считаешь, Гарольд, Мартин вернётся? ГАРОЛЬД. Я бы очень хотел сказать тебе: «нет», но вынужден сказать тебе: «да…Мартин вернётся…»

ОЛЬГА.  Я беспокоюсь немного.

ГАРОЛЬД. Ну, это же твои слова: « Нам нужен ударник…», и потом – когда мы хотим кого –то вернуть, он возвращается, даже если это уже не нужно…

ОЛЬГА. Так у всех…

ГАРОЛЬД. Нет, только у нас…У таких, как мы…Когда-то на войне я знал одного парня из Гамбурга. Мы вместе служили в пехоте. Славный такой… совсем мальчишка…поэт…писал ночами в блокноте, прямо в траншее…Ганс Лейп. Так его звали…Писал днями напролёт.  Я как-то спросил: «Ганс, почему ты пишешь?» - «Чтобы не чувствовать смерть…» - «А что её чувствовать? Она, либо придёт, либо нет…» А он – мальчишка совсем… Он боялся… Помню один его стишок – простенький совсем, но что-то в нём было…Про девчонку по имени - Лили Марлен, по которой он так тосковал, так томился, так боялся, что больше никогда…(смеётся) Лили Марлен, славная немецкая девушка, изменила ему, наверное, на следующий день, после того, как его призвали… Я уже и слов давно не помню, помню, что бедняга Ганс клялся, что даже если его убьют, то он призраком после смерти вернётся к ней, и будет ждать  у зажжённого фонаря, под которым они когда-то встречались… Такие простые стихи, Оленька. Почти безыскусно, но проняло. За душу взяло…

ОЛЬГА. А, правда, Гарольд, что войны не будет? Все кругом говорят…   

 

 

 

 НАТАША(смеётся) Гарольд… Зачем ты так? Зачем ты вынес из подвала

это старое зеркало и даже

пыль с него не стёр? (пауза)…

 Ты делаешь так, чтобы мне было

 легко... Беззаботно, беспечально и легко

без… Без чего, Гарольд,  должно мне

так легко дышаться? Я сказала вчера: я видела мельком на

 ходу, на

бегу на

       Эберсвальдерштрассе – просто бежала к маленькому

белому Христу за чугунной оградой . Очень

хотелось Его повидать перед тем, как мы снова приступим, ну, ты

 понимаешь, о чём я… Я же жи-

ву сейчас, ну, ты сам знаешь, чем и о чём я…но я

сказала только: на

Эберсвальдерштрассе показалась

первая сирень – не слишком ли

рано для ледяной весны?

И ты сразу же наломал где-то

гибких тёмно-фиолетовых веток – не две или три, а как будто принёс

целый куст, как будто бы принёс сад, Гарольд, и он зацвёл в

тепле комнаты, в тёплом её теле распустился упруго –

- молодым цветением, как предчувствием

жара, но я

снова сказала: не слишком ли рано

для сада? Но он страстно и властно пылал, как рана,

 которая не проходит… Гарольд, не слишком ли ?…ты умён…

 я знаю, да,

но ты так ловко научился

прятать от меня свой ум – я знаю, да , -

это чтобы я не скучала. И ты привык, что я

не скучаю, и когда

я говорю, ты

часто шутишь, не

дослушав… а жаль, что

такие сильные люди, как ты часто – часто- часто

шутят в ответ на слова,

самые важные в жизни слова, чтобы только не

принимать решения, Гарольд…ведь я

права

скажи: да, Гарольд…Я знаю, что ты

согласишься, но, возможно, не дослушаешь и снова

пошутишь, ведь, да? Но нет – теперь

дослушай до…Сама не знаю до

чего…Мне  раньше

снился сон как будто всё совсем как в жизни,

но неуловимо не так:

вроде бы зеркало на месте, стойка бара с немытой посудой, стулья так и оставлены на ночь – их забыли поднять на столы, и убрать свечки-таблетки тоже забыли, и даже веткам сирени в вазах не поменяли воду, а ведь они так быстро…

И тут…слушай меня, потому что,

ты раньше, Гарольд, только скучал или шутил…

Но в этом сне, мы вдвоём, вручную раздвигали

занавес, совсем как…

обычно…

когда тебе вдруг  так хочется

попилить твой контрабас, мы раздвигаем занавес –

- две тёмно-бордовых бархатных шторы с кистями,

купленных на «блошинке»…Но, Гарольд, там во сне

всё было иначе:  чёрные арапчата на белом снегу играли

 в снежки…И я всё думала: где же я видела ,или откуда я

помню, пока однажды….Так говорить тебе дальше?

Почему ты молчишь?(пауза) Пока однажды не вспомнила,

как в какой-то далёкой жизни  - я была актрисой и стояла на сцене, а

мейерхольдовы арапчата, точно так же, как мы с тобой, Гарольд, вручную,

раздвигали занавес… Об этой жизни я  не знала ничего…Мы же не

знаем, почему мы дышим. Мейерхольдовы арапчата…

Они не только раздвигали занавес –

безымянные слуги-статисты,

с лицами, вымазанными сажей, -они

соединяли самые эфемерные мысли о театре

с  грубой физической жизнью.

 Маленькие опорные колёсики

 в огромном сложном механизме…  в той жизни

я очень любила любить…И ещё, вторая вспышка, ты слышишь меня, Гарольд?

Только скажи, хотя бы кивни головой…

На последнем допросе –

- он в чём-то там должен был им признаться –

- признался или нет и в чём

 – неважно – на последнем допросе

 Мейерхольда были по ногам

металлическими прутьями, так,

что его ноги превратились в кровавое месиво,

и он сам не мог идти к месту казни. Его волокли…А потом

сбросили в общую яму и залили

хлоркой, чтобы скорее разъело, чтобы

месиво не смердело при первой

весенней оттепели… Гарольд…

ГАРОЛЬД. Да?

НАТАША. Какое зеркало странное…Посмотри, какие мы…Кто смотрелся в него до нас? Такое чувство, что ты где-то совсем рядом. Очень близко. А сам, наверное, пьёшь на Розенталрплатц где-нибудь с Фергусоном… А я…ты знаешь, я скучаю по тебе… (пауза) Они что, такие же были? Такие, как мы?

ГАРОЛЬД(тихо) Да…

НАТАША. «Мейерхольдовы арапчата затевают опять возню»…

     (Неожиданно сверху срывается снегопад чёрно-серого пепла. На сцене – голые по пояс Димитрий и Мартин   - как дети под первым снегом, затевают борьбу, обмазываются пеплом, и становятся чёрными, как сажа или как глухая майская ночь в Берлине, а потом вдруг замирают в страшных неестественных позах, как люди, которых сожгли заживо ).

 

 

     За зеркалом (продолжение).

ОЛЬГА.  Какое зеркало странное… Посмотри, какие мы…Наши отражения не успевают за нами.

ГАРОЛЬД. Это одна из примет, по которой мы понимаем: Господь Бог ускорил время, чтобы люди не забывали, что они смертны. Время убыстрилось для нас, но не для наших отражений, вот они и не поспевают за своими хозяевами.

ОЛЬГА. Стыдись, Гарольд! Это не ты. Это Сева Мейерхольд говорил нам в Москве двадцать лет назад.

ГАРОЛЬД. Так времени нет, Оленька!

ОЛЬГА. Ну и где вы были?

ДИМИТРИЙ. Мы гуляли по городу, Лёлечка, и очень многое обсудили …

ОЛЬГА. Помолчи, Митя…

ДИМИТРИЙ. Может быть, мне, вообще, уйти?

ОЛЬГА. Так где вы были?

МАРТИН. В аду…(подходит к Ольге, рывком обнимает её)

ДИМИТРИЙ. Я так и знал… так и знал…

ГАРОЛЬД(Мите, отвлекая) Хочешь сигарету? (Протягивает ему пачку. Митя рассеянно мнёт сигарету в пальцах, рассматривает её так, как будто видит в первый раз. Гарольд подносит  зажигалку)

ДИМИТРИЙ. Я не курю, ты разве не знаешь?

ГАРОЛЬД. А напрасно…Курение расслабляет…правда, ненадолго…

ДИМИТРИЙ. Это ты мне, мне говоришь?(неожиданно печально, без суеты) Говорят, перед Великим Потопом люди ходили и угощали друг друга маленькими порциями воды, и тот, древний мир погиб в воде. А сейчас люди ходят и угощают друг друга огнём, из этого сам собой напрашивается вывод, что наш мир…(смотрит на Ольгу и Мартина) А малыш прав…Мы были в аду…

МАРТИН(устало) Я же просил тебя…

ДИМИТРИЙ. Там, на Опернплатц вовсю идёт протест против «негерманского духа…» - «Wider den undeutschen Geist!». Двенадцать тезисов национал-социалистов о том, что есть – немецкий дух, а так же – их взгляды на литературу.

ГАРОЛЬД. Всего двенадцать тезисов? Немного…У Лютера их было 95…

ДИМИТРИЙ. В отличие от Лютера, национал-социалисты не любят долго говорить… Зато у них прекрасный нюх. Они очень хорошо знают, как должен пахнуть истинный немецкий дух. С их точки зрения, он пахнет серой и огнём…

ГАРОЛЬД(мрачно) Как бы не потянуло горящей человеческой плотью…

ОЛЬГА. Да что же происходит, наконец ?

МАРТИН. На Опернплатц – костры…Сжигают книги…Толпа беснуется.

 ОЛЬГА(Гарольду) Так ты знал?

ГАРОЛЬД. Да.

ОЛЬГА. Почему ты молчал?

ГАРОЛЬД. Я не хотел, чтобы ты боялась…

МАРТИН.  Я  не закончил университет…

ДИМИТРИЙ. Мы знаем…

ОЛЬГА. Митя, помолчи!

ДИМИТРИЙ. А что мне ещё остаётся? (нервно) Говорят, тонущий, в последние секунды перед смертью от нехватки воздуха испытывает несказанное блаженство… Это – как последняя милость… Дождя бы сейчас! Эх, пролился бы над всеми алчущими! Гарольд, Гарольд…

ГАРАЛЬД. Чего?

ДИМИТРИЙ.А  дай-ка мне всё-таки твою сигарету…(Оба курят. Димитрий кашляет, забивая кашлем иногда рассказ Мартина)

МАРТИН. Я не закончил университет…

Доучился только до третьего курса… у нас в университете

был один профессор-поляк, специалист по немецкой литературе…

по немецкому духу, как сейчас говорят…И, замечу,

очень и очень

 хороший специалист. Это я, как немец, вам всем

 говорю…Вот помню до сих пор,

как он на кафедре

диктует списки литературы:

Томас Манн, Генрих Манн,

и этот мистик – Густав Майринг…

А мы – молоды. У нас – очень много сил,

  мы просто пьяны от переизбытка наших сил

 и обещания грядущего счастья. Мы все

марксисты, как и наш профессор-поляк…Мы непросто

любим, мы боготворим его, потому что он

может научить нас…Мы ловим его каждое слово…

Он говорит: Густав Майринг –мистик, а рядом со мной

сидит Ганс Хохензее, верный мой товарищ и собеседник…

Слово «мистик» вызывает у него снисходительную улыбку..

Наш польский профессор говорит, что романтизм – это молодость

культуры, что это – либо глупость, либо – жестокость, -

- и мы жадно ему внимаем – он говорит, что

романтизм

прекрасен для искусства, но неприемлем для жизни,

и что идеи Адольфа Гитлера

сродни наивному слепому  романтизму…-

- но это только, как отступление во время лекции…-

- мы аплодируем, особенно старается мой

славный товарищ Хохензее, как ещё он может выразить свой

молодой восторг? Но наш профессор

поднимает руку, чтобы мы замолчали,

и мы замолкаем… «Тухольский, -

продолжает он, - Зигмунд Фрейд, Эрих Кестнер,

Эрих Мария Ремарк…»

А тут – на Опернплатц, -

О, как быстро перековались наши студенты!-

я многих помню в лицо…Прошло не так много

времени…А тут на Опернплатц

горят костры ,и я первым делом

узнаю славного своего товарища Хохензеа,

у которого от ровных белоснежных зубов

бойко отлетают

огненные речёвки: «Долой…

Томас Манн, Генрих Манн, Густав Майринг и Эрих Керстнер…

Долой декадентство и моральное разложение! Прах- к праху…

Я бросаю в огнь ваши сочинения…

Нет — писакам, предающим героев

мировой войны. Да здравствует воспитание молодежи.

Пусть будут очищены дымом

 сочинения Эриха Марии Ремарка.

Нет — наглости и самоуверенности.

 Да — уважению и почтительности

к немецкому народному духу.

И да поглотит пламя

 сочинения Тухольского…»

Славный мой товарищ,

Ганс Хохензее! Я не видел тебя

Почти три года,

И лучше бы я не увидел тебя никогда!

Зачем мне знать, что люди

способны на

такие разительные перемены?

Ведь не увидели же мы с тобой

больше

никогда нашего польского профессора,

как мы его ни искали!

Он увлёкся идеями

русской революции и

уехал в новое сильное и очень молодое государство,

называвшееся когда-то

Россией, и дальнейшие его

следы теряются…Как сказал ты,

мой верный товарищ Хохензее,

бывший марксист, холодно и

блестяще осмеявший романтизм и всю остальную

бесполезность

искусства: «…дальнейшие следы нашего профессора неразборчивы

на

прибрежном

песке…»

Я так и не закончил университет,

Я слишком полюбил (Ольге)

музыку…

ОЛЬГА(подходит к окну)Одного не пойму: если город в огне, то зачем зажигают фонари? Чтобы убегать было светлее?

 

 

ДИМИТРИЙ. Вот ты вспомни: Господь бесконечно испытывал Иова. Хотя ты не помнишь, конечно же, Мартин. Ты же у нас – марксист.

МАРТИН.  Лучше сразу заткнись, а?

ДИМИТРИЙ. Немец.

МАРТИН. Русский.

ДИМИТРИЙ. Лютеранин – марксист.

МАРТИН. Да, это так…И горжусь!

ДИМИТРИЙ. Нашёл чем…

МАРТИН. Честью.

ДИМИТРИЙ. Честь Лютера относительна.

МАРТИН. Зато безотносительна его смерть за его дело. Лютер указал самый короткий путь к Богу.

ДИМИТРИЙ. И зачеркнул все остальные. Он упразднил христианство. Свёл его к минимальным потребностям.

МАРТИН. Возражаю, Димитрий. Минимальная и единственная потребность – это Бог! Лютер очистил христианство.

ДИМИТРИЙ. Возражаю, Мартин. Только что мы видели, как на Опернплатц была очищена дымом немецкая литература.

МАРТИН. Но ты не смеешь…

ДИМИТРИЙ. Тихо!
( Входит Наташа).

НАТАША. Нет, ну это же надо так орать! Гарольд, Фергусон, утихли оба! Я спать не могу.(Пытается включить свет, но лампа не включается, только мигает). Ещё и сломали всё! Завтра при свечках сидеть будем…(уходит)

МАРТИН. Ты слышал, да?

ДИМИТРИЙ. Да.(шёпотом) Я только хотел сказать, что ты – лютеранин…

МАРТИН.(шёпотом) И что?

ДИМИТРИЙ. А то что вы, лютеране, не признаёте святых…Вот как у нашего человека взять и отобрать Серафима Саровского или блаженную Ксению? Ладно, допустим их ты не знаешь…Но вы же вышли из католиков.

МАРТИН(гордо) Мы от них отделились!

ДИМИТРИЙ. Да какая разница, Мартин? У вас был святой Франциск Ассизский. А теперь его у вас нету. Как вы справляетесь без него? Вот ты знаешь, кто такие святые, а?

МАРТИН. Кто?

 ДИМИТРИЙ. Святые – это друзья Бога…Вот мы с тобой друзья, да? А те – с Богом дружат всею своею душой. И показывают нам, простым людям, как коротко и кротко, без раздумий, к Нему идти. А у вас только Лютер. Оскорбил всех, обличил без разбору, и, понятное дело, - в костёр…

МАРТИН. Вот что ты ко мне пристал, а? Разве мы плохо с тобой сидим, Димитрий?

ДИМИТРИЙ. Сам не знаю… Я только хотел сказать: давай выпьем за наше дело! Ради него стоит жить. Тебя в жизни предадут все: возлюбленные, родственники…Но тебя никогда не предаст то дело, которому ты служишь. Искусство – это иллюзия. Мечта о жизни. Мираж. Так распорядился Господь. А «Господь…» - как известно…

МАРТИН(внезапно переходит на крик) « … Пастырь мой, и я ни в чём не буду нуждаться…»

НАТАША( сверху) Вы заткнётесь или нет?

 

 

 

 Прошлое. Раннее утро в «Острове радости». На стульях в одежде спят Митя и Мартин. Стол заставлен пустыми бутылками и бокалами. Митя просыпается, наливает остатки шампанского, быстро выпивает…Пианино слегка отодвинуто от стены, и за ним, прикрывшись пледом иди скатертью, спит Гарольд.

МИТЯ. У меня болит голова…

МАРТИН. Это называется похмелье.

МИТЯ. Ты думаешь?

МАРТИН. Я просто уверен, Димитрий!

МИТЯ. А всё равно – приятно, очень приятно быть пьяницей…Такой постоянный восторг, скажи?

МАРТИН(мрачно) Вчера мы пили сидр…Очень много…А потом – шампанское…потом – всё остальное…

МИТЯ. Лучше наоборот?

МАРТИН. Как говорил мой бывший друг и бывший марксист товарищ Хохензее: «Лучше не мешать!»

ОЛЬГА. Гарольд! Где Гарольд? Мне только что приснился сон…

МИТЯ. Что тебе приснилось, Лёлечка?

ОЛЬГА. Мне нужен Гарольд…

МАРТИН (мрачно) А ты был прав, Димитрий, предадут все…

МИТЯ. Нашей Лёле приснился сон, но ей не достаточно слушателей…Мы тебя не устраиваем?

ОЛЬГА. Нет…(садится за пианино)  Где Гарольд?(берёт аккорд)

ГАРОЛЬД(поднимается из-за пианино) Нельзя ли потише? Я только что лёг.

ОЛЬГА. Какое интересное место ты выбрал.

ГАРОЛЬД. Все остальные места были заняты, Ольга.

ОЛЬГА. Мне приснился сон, Гарольд! (берёт следующий  аккорд)

ГАРОЛЬД. Я понимаю всю важность происходящего, но можно не сейчас?

ОЛЬГА. Ганс Лейп…

ГАРОЛЬД. Что ты сказала?

       (пауза)

ОЛЬГА. Сама не знаю… Я сказала: Ганс Лейп…Я проснулась, но не наяву, а как бы проснулась во сне ,от сильной тревоги…Ты слышишь меня, Гарольд? Ты , как обычно, молчишь…Мне снилась музыка, мне снилось, что времени нет, что я иду по улице. Я – девочка- подросток. Мне  18-ть лет. И моё имя… Мне холодно. Срывается снег… Моё имя Лили Марлен. У меня голые ноги с разбитыми коленями. Я бежала за машиной, которая увозила от меня моего любовника. Я падала на бегу. Мой любовник мой больше ко мне не вернётся. Он умер раз и навсегда, и  я, Лили Марлен, обнимаю пустой воздух…потому что мёртвые никогда не встают из могил. У меня туфли с резиновыми калошками. Раны саднят. Мне холодно. Срывается снег. Никогда не верьте обещаниям! Ваши любовники  не придут к вам после смерти…И эта музыка, как предчувствие…Но я не хочу знать чего… Она выпила мою душу до дна…Ты слышишь меня, Гарольд? Найди Ганса Лейпа…Ты слышишь меня? Времени нет… Скажи ему обо мне…

            Картина одиннадцатая.

ГАРОЛЬД. Наташа, это только начало…

НАТАША. О да, Гарольд! А что мы такого сделали?

ГАРОЛЬД. Мы рассказали про Ольгу…Прожили несколько мгновений её жизни…

НАТАША. Да, Гарольд. Три кошки в зале были в восторге.

ГАРОЛЬД. Давай оставим тему кошек. Ты же знаешь…все эти намёки мне неприятны…

НАТАША. Ну, конечно, дорогой!

ГАРОЛЬД. Понимаешь, я сначала верил в тебя, но я не верил в Ольгу. Потом я верил в Ольгу, но не верил в тебя. Теперь я верю в вас обеих….Ведь времени нет для таких , как мы…

НАТАША. Да, Гарольд… времени нет, вообще… Но прости мне мою меркантильность…

ГАРОЛЬД. А что такое?

НАТАША. А тот продюсер из Комише – Опер , для которого мы так пели, - он, действительно, продюсер или просто похожий забулдыга с соседней улицы?

ГАРОЛЬД(суетливо) Это ты о ком?

НАТАША. Там, в заднем ряду, сидел человек в очень хорошем костюме. Он показался мне знакомым.

ГАРОЛЬД. А это – Фергусон начал новую жизнь…

НАТАША. То-то я смотрю – он был в твоём костюме…

ГАРОЛЬД. Дорогая, я же не мог ему отказать… Кстати, Фергусону очень понравилось…

НАТАША. Да, Гарольд, это очень важно.

ГАРОЛЬД. Знаешь, сколько их ещё будет, этих продюсеров?

НАТАША. Сколько?

ГАРОЛЬД. Толпы.

НАТАША. А когда?

ГАРОЛЬД. Думаю – скоро… А   пока -давай продадим зеркало на «блошинке»? Сходим куда-нибудь…  К французам с устрицами и шампанским…Тебе же нравится?

НАТАША. Даже не знаю… Мне и зеркало очень нравится…(Входят Митя и Мартин – два призрака из пошлого. Становятся рядом с Гарольдом, раскачивают зеркальную раму, как на военных фотографиях: девушка на качелях и парни в форме за ней, которых только что призвали, и они зашли проститься. И тут же, как трубы Апокалипсиса,  грозная музыка войны. И тут же – выстрел. На груди, по тонкой рубашке Гарольда, расплывается кровавое пятно.  Летит пепел, и пианист Димитрий чернеет и застывает, как человек, сожжённый в печах концлагеря. Юноша Мартин достаёт пистолет и стреляет себе в рот…)

                           Картина одиннадцатая.

 исписанные от руки, письма, документы. Мерцает ночник.

НАТАША. А сложно, однако, читать по-русски…

ФЕРГУСОН. Детка моя, Оту, ты здесь?  Над Берлином – дождь. Я вымок до нитки.