Проза

     Давид после отъезда молодоженов навалился на работу с удвоенной энергией. Роман продвигался, но для отдельных глав требовалась работа в архивах, чего Давид не любил, но понужден был делать. Попутно пытался проследить судьбы потомков Мазепы. И тут совершенно случайно напал на иной след, проследил его и поразился - в цепочке не хватало одного звена восемнадцатого века, но и без него с достаточной вероятностью выходило, что его бабушка по маме, бабушка, в квартире которой он живет, потомок Кочубеев. Пытаясь собраться с мыслями, он пробыл в архиве еще около часа, затем сдал документы и вышел на улицу.

     Пребывая в легком трансе, завернул в забегаловку, подвернувшуюся по дороге. За соседним столиком сидел мужчина лет тридцати и медленно потягивал пиво. Рядом бегал мальчик лет четырёх, периодически влезал к отцу на руки, тянулся к бутылке с пивом, брал горлышко в рот и отпивал. Отец молча наблюдал. Давид не выдержал и съязвил:

     - Не рановато ли?

     - Не представляешь, шо было, - не уловив иронии, принялся расписывать папаша: – Кажись, пару месяцев назад выпивали у тещи. Ну, туда сюда, по первой, по второй, надо покурить, значит. Вышли на балкон, теща у меня не любит дыму в натуре. Стоим, значит, курим, галдим. Подышали, протрезвели в натуре, вернулись, значит, добавить. Сели за стол, а пацан наш как заорет, и давай кусать всех в натуре. Ну, мы пока то да сё, пока вняли, шо к чему, смотрим, он того, пьяненький. Понятно, пока мы на балконе галдели, он приложился в натуре. А ты гудишь. Уже пару месяцев пацан тянется за пивом.

     - А мать что?

     - А шо мать, она сама пиво любить.

     - Ты понимаешь, что губишь своего ребенка! - вскипел Давид.      

     - Ты шо, мужик. Я с тобой по-хорошему, расписываю, значит, как оно есть в натуре, а ты волну гонишь, -  промычал папаша, разбрызгивая слюну.

     - Дебил! – бросил Давид и поднялся.

     - Я дебил? А в морду хошь?! – полез на него любитель пива.

     Завязывалась драка, но вовремя подоспел бармен и разнял:

     - Тихо, хлопцы! У нас не принято, вызову охрану.

     Давид развернулся и вышел на улицу. Уходя, слышал, как папаша за спиной жаловался бармену:

     - Слыхал, он меня дебилом определил. Слыхал?!

     Стычка вернула Давида к действительности. Дебил! - ещё раз сгоряча бросил он. – Надо же так бездушно, так тупо относиться к свому ребенку.

  

     Трезвон телефона встречал Давида уже на пороге. Не раздеваясь, прошел в комнату, поднял трубку. На другом конце голос Тараса, однокурсника и бывшего коллеги:

     - Слава богу, дозвонился. Когда заведешь мобильный? Два дня звоню.

     - Случилось что?

     - Понимаешь, есть дело. Надо бы встретиться, да времени уже в обрез. Будем решать по телефону.

     - Говори.

     - Ты бы не мог за меня месячишко в университете оттрубить?

     - Зачем?

     - Видишь ли, тут поездка подвернулась. Раз в жизни бывает, в Канаду за счет приглашающей стороны.

     - Так езжай, в чем дело.

     - Понимаешь, некому подменить. Ректор сказал, не решу вопроса - не поеду.

     - У вас же приличная кафедра, договорись с коллегами.

     - Это не телефонный разговор. Часть на больничном, часть черт знает где после известных событий, а кое-кто за дела на выборах отстранен от работы и прикомандирован к прокуратуре. При встрече расскажу подробнее.

     - Предмет?

     - Социология.

     - Нет, нет.

     - Но ты же работал у нас.

     - Когда это было, при царе Горохе.

     - Давид, не ломайся. Только семинары, три группы, три дня в неделю. Ну, ерунда же. Очень прошу. 

     - Ладно, уговорил.

     - Спасибо. Я знал, что не откажешь.

     - Ближе к делу.

     - Завтра в девять утра в центральном корпусе у проректора по учебной части. Оформим на месяц трудовое соглашение. Хорошо?

     - Хорошо.

     - Не задерживайся, у меня в два часа вылет из Борисполя.

     - Буду вовремя.

     - До встречи.

                   

     Ночь выдалась беспокойной, донимали сны.

     Мазепа, кряхтя, поднялся с Матрены и направился в сени справлять нужду. Оправившись, подошел к большому зеркалу. В тусклых отблесках свечи в упор глянул на себя. Зеркало ответило надменным пустым взором. Через распахнутый ворот рубахи проступили глубокие рубцы. И тут же перед Давидом промелькнула история с Фальбовским: голый Мазепа, привязанный задом наперед к лошади, мчится напролом сквозь лесную чащу. Ещё через мгновенье опять старик перед зеркалом, глаза налиты кровью. Резким движением запахивает ворот рубахи и с остервенением вновь лезет на Матрену. В ожесточении делает ей больно, она стонет. Он впивается в губы, будто стремится вытянуть из её тела молодость.

     Давид очнулся от сна с чувством глубокого омерзения. Придя в себя, пробурчал: меньше надо рыться в архивах. Но в голову всё же лезли мысли: а что если бабушка имеет отношение к колену Кочубеев по линии Матрены? Бр-р-р, придет же на ум. И потом, больше десяти поколений ушло, какие гены, какая кровь. Это всё одно, что вино разбавить в десять раз, смешав с другими, и пытаться понять на вкус, какая она, эта десятая часть. И всё-таки.

     Давид вскочил с постели, сел за стол и принялся вычерчивать родословную бабушки с наложением на неё хромосомного обмена, как он его представлял. И, вычертив, пришел к выводу, что цепочка наследственности могла быть несколько раз прервана. Неплохо бы проконсультироваться у профессионала. С этими мыслями вновь лег в постель и уснул.

     И чуть было не проспал. Благо университет в нескольких кварталах от дома. Ровно в девять, запыхавшись, Давид вошел в приемную проректора. Тарас уже ждал.

     Теперь ждали вместе проректора. Тарас тихо пояснял, делясь больше эмоциями, чем сведениями:

     - В прокуратуре и службе безопасности сшивают папки уголовных дел о нарушении закона при выборах. Спешат предъявить показательные примеры и под раздачу как всегда попадают беззащитные. Но здесь важно побыстрее умыть конкурента, сделать его сговорчивым. Органы давно стали инструментом в борьбе за власть. Слава богу, пока без зловещих эксцессов для университетов. Нет худа без добра, зачахшее образование и наука мало сегодня интересуют власть.

     Давид больше от скуки вставил фразу:

     - Стоит ли переживать. Одни олигархи потеснили других, только и всего. Для нищей страны всё одно. 

     Тарас будто не слышал и продолжал:

     - А как нынче кончают бывшие министры? Двойным выстрелом себе в голову. Каково? Заметаются следы, зачищаются плацдармы.

     А в это время на телеэкране в приемной царил триумф: новое правительство принимало поздравления, леди в белом представляла парламенту своих министров и цвела в улыбках, зал рукоплескал стоя. Давид, поглядывая на телешоу поверх головы секретарши, думал: пришло время министров-дилетантов, время политических клоунов.

     Появился проректор, подмахнул бумаги Тарасу и вновь исчез.

         

     Удивительно устроен человек. Еще ночью Давид имел психические проблемы, его донимали коллизии, а к вечеру как-то осело. И всё же история с архивом оставила отпечаток в душе - нечто напоминающее чувство вины, вины неизвестно за что. Подработка в университете пришлась будто бы кстати.

     Студенты в любую эпоху народ энергичный, веселый, с надеждой на будущее. Ныне же Давид натыкался в потаенных местах учебного корпуса на группки, натыкался и спотыкался об отрешенный взгляд. В первую же неделю обнаружил экземпляр и у себя в аудитории. Взял за руку и выволок в коридор. Возвратившись, поинтересовался:

     - И что с подобным у вас делают?

     - А ничего не делают, - послышалось в ответ.

     - Но он же явно под наркотиком.

     - Не, трамадолу нажрался, - констатировал звонкий голос, и дальше смех аудитории.

     - Не понимаю, что здесь смешного. Ведь ваш товарищ погибает.

     - Не он один. Этим трамадолом торгуют в коридорах.

     - Но надо же что-то делать, - произнес Давид растеряно.

     - Вы что, не знакомы с проблемой? – поинтересовался голос из первого ряда.

     - Да как-то не приходилось сталкиваться.

     - Ничего не сделаете. Здесь большие барыши особам, - и парень, сидящий перед Давидом, показал пальцем вверх. 

     - Трамадол ерунда, наркотиками торгуют, - раздался другой голос.

     - Ерунда не ерунда, - продолжил первый: - Но и после него последствия такие, что мало не покажется. Вон Пилипенко с третьего курса нашего фака, два года посидел на трамадоле и получил эпилепсию.

     - Да, - подхватил третий: - И не только он. И до паралича доходит.

     - Спасибо за ликбез, молодые люди, но как ваш коллега умудряется при этом учиться? как добрался до третьего курса?

     - Очень просто добрался. Предки при бабле. Он в прошлом семестре ещё и стипендию получал, - раздался вновь голос из последнего ряда.

     - Ладно, - с горечью заключил Давид: - Перейдем к семинару. Что у нас сегодня?

     И, открыв журнал, добавил:

     - Этнический фактор и формирование социальных представлений. Кто первый?

     Но ребятам хотелось поговорить на свободные темы:    

     - А нам еще не давали понятия о социальном представлении!

     - Мы не знаем, что такое этнос!

     - Нам весь последний месяц рассказывают о нации!

     - А правда, что Мазепа был порядочный человек?

     - Правда, что Шухевич с нацистами не сотрудничал?  

     Давиду пришлось остановить этот поток. Он поднял руку и, когда аудитория утихла, негромко сказал:

     - Вижу, вы не готовы к семинару. По случайному совпадению занимаюсь в эти дни историей жизни гетмана Мазепы. Так что расскажу немного, а там уж сами решайте, что за человек был Иван Степанович Мазепа.

                                                         

     Всем хорош молодой православный шляхтич Иван Мазепа. И собою ладен, и ловок, и образован, и умен, и при дворе польского короля комнатным дворянином зачислен. Но не так сладка жизнь православного при дворе короля, как малюется. Сверстники и придворные без конца подразнивают, смеются. А то встретят в потаенном углу и откровенно издеваются. Не выдержало оскорбленное сердце, вскипела горячая кровь, и обнажил молодец шпагу. А притеснители рады, смеются, кричат: смерть за преступление! Но сжалился король Иоанн Казимир, рассудив, что не со злого умысла действовал молодой дворянин, потому просто отлучил от двора.  

     Ничего, не пропадет Иван и без королевского стола. Он и польский знает, и немецкий, и латынь, не говоря о русском. Быстро дослужился он у Дорошенка до генерального писаря. Ему уже и дипломатические дела поручает гетман правобережья. И вот спешит Иван Мазепа в Константинополь, к самому султану. Но ловок не только он, ещё ловчее Сирко с левобережья, и вот ведет он Ивана в малороссийский приказ, ведет к боярину Матвееву.

     И здесь в первый раз по настоящему проявился истинный талант Мазепы. Как он сумел понравиться боярину, как сумел из обвиняемого стать допущенным к самому государю Алексею Михайловичу, бог его знает. Но полагаем, что благодаря своим дипломатическим способностям. Получив грамоту от государя, не стал Мазепа возвращаться к Дорошенке, а остался на левом берегу у гетмана Самойловича, остался воспитывать гетманских детей. Видно знал, что делал, ибо через несколько лет был пожалован чином генерального есаула. Очень высокий чин, выше только гетманская булава.

     И зачастил Иван Мазепа в Москву и поразил Голицына своей образованностью. Известно, что воспитание, любезность в обращении и ловкость ума не одному Мазепе помогали в карьерных делах. Провалился крымский поход, и козлом отпущения сделали Самойловича. А Мазепа не только избежал наказания, но и вышел в гетманы. В Сибирь отправили бывшего благодетеля, отправили с толпой родственников и сторонников, дабы с первого дня власть нового гетмана была прочна.

     И теперь Малороссии не до борьбы между значными и чернью. Тут ухо держи востро, а то и вольного казака ни за что ни про что в подданство отдадут и земли лишат. И что за панщина такая по земле украинской пошла? Отроду народ не батрачил, а теперь самі на панщину ідуть, і діточок своїх ведуть*.  Что гетман с народом делает, что с Украиной творит, стонет ненька  под ним. Зато царь московский доволен: порядки одни и те же потребны, что в Московии то и в Украйне. Очень хотел Иван царю угодить. Чтоб не призывал тот к отчету за полки компанейские, за родственное окружение. Давно бы уж хохлы Мазепу уходили, да стрельцов остерегались.

     Ох и везуч Иван Мазепа. Явился в Москву Софье кланяться, а власть взяла и переменилась. Другой наверняка на плаху угодил бы, а этот нет – быстро, очень быстро сообразил, как новому правительству поклониться. Да так поклонился, что и царь Петр засчитал его преданным слугой, и долго будет считать, до самого рокового момента. Рад Петр, что гетман есть враг казацким устремлениям к равенству и свободе. Шаг за шагом транжирит гетман за царскую благосклонность то, что осталось от Богдана, то, что было завоевано его саблей. 

     А что же сабля самого Мазепы? По тылам в основном её блеск слепит недругов. На бранном поле казацкая кровь льется, а Мазепе царские подарки и ордена достаются. И главное, чем больше жалобится гетман в Москву на беспокойный дух своего народа, чем больше бранит запорожцев, тем больше подарков и расположения получает от царя.

     И что теперь недруги для Мазепы, что их доносы и козни? Что может фантазер Петрик или доверчивый Палий? Крепкий был орешек Василий Кочубей, да и его голова пала к ногам Мазепы. Вот ещё, надумал мстить за поруганную честь своей дочери. Подумаешь, молоденькую крестницу затащил к себе в постель старый гетман. Законы, как известно, не для власти писаны. Она сама их пишет, сама и перепишет, если нужда возникнет.

     Двадцать лет гетманства, дряхлеет тело, усыхает ум. И уже не поспеть за  молодым и резвым Петром. Карл поворотил на Малороссию, царь требует Мазепу к себе, да не просто, а возглавить казацкую конницу. Сойтись со шведом с саблями наголо – это не на Матрену лазить. Изворачивается старческий ум в уловках, но царь настойчиво требует к себе. Надо на что-то решаться.

     Ну и лихач же гетман Мазепа - на исходе жизни затеял такую кампанию как переход в лагерь Карла. Но просчитался в этот раз гетман. И ум, и хитрость подвели его. Пал гетман Мазепа, бог с ним. Больно, что пала и Украина, пала надолго, на столетия.

     Осадил Меньшиков по приказу Петра столицу гетманскую Батурин…

 

     Раздался звонок, извещавший об окончании пары. Давид произнес: "Вот с той поры и повелось на Украине то, что ныне с некой легкой руки называют политикой и политиками. На сегодня всё, ребята. Про судьбу Батурина прочтете сами. А на следующее занятие подготовьте заданную тему. Иначе придется принять меры. Это будет, конечно, не месть Петра, не Батурин, но колы в журнале появятся. До свидания".

     И Давид покинул аудиторию. Горько было сознавать, что ненасытному чреву зверя приносится в жертву и молодёжь. Чтобы как-то развеяться, отправился домой длинным кругом, через Владимирскую. Проходя мимо Софии, поднял глаза и вздрогнул от неожиданности – показалось у стены храма стоит мама с протянутой рукой для милостыни. Нервным движением выгреб всё, что было в кармане, и отдал старушке. Та прошептала: храни тебя Бог, сынок, - и семенящим шагом удалилась в сторону Золотоворотской. От её слов Давида бросило в жар, стало невыносимо стыдно. Стыдно за страну, где старики вынуждены просить на хлеб, стыдно за свою беззаботность и забывчивость в отношении родителей.

     А возле памятника Богдану в это время бородатый дед кричал перед малочисленным сходом:

     - Дожились, люди добрые! Надо же, бабу в генеральные писари! А она ещё и в гетманы норовит! 

 

 

  

     Утро выпало серое, промозглое. Давид гнал машину по автостраде на Чернигов. Знакомые с детства места стояли в печали, взору попадались всё чаще заброшенные поля, вымирающие села. Боже, что делаешь с нами, шептал Давид, неужели всё повторяется, и через сотни лет вновь дикое поле.

     На сумасшедшей скорости его обогнал джип, слетел после на обочину и тут же наехал на женщину, протянул по земле метров тридцать и помчался дальше. И всё это на глазах у Давида. Он резко затормозил, бросился к потерпевшей и остановился. Из раскроенного черепа на влажную землю истекали мозги. Давид отпрянул, вскочил в машину и, рванув с места, пустился в погоню.

     Вряд ли удалось бы нагнать. Но километров за десять джип стоял на трассе, а хозяин осматривал помятый бампер. Давид объехал и стал поперек, заблокировав движение. И тут же, выскочив из машины, подбежал к джипу и ухватил хозяина за шиворот. Задыхаясь, выкрикнул: мразь!  Мразь сопротивлялась, дохнуло алкоголем. Рванул за куртку, та разошлась, открыв погоны полковника милиции. Давид вначале опешил, затем взорвался - отскочил к своей машине, схватил монтировку и бросился на мента. Тот пустился наутёк, Давид за ним, но, несмотря на всю злость, настичь не мог. Когда дистанция между ними увеличилась, Давид прекратил преследование и, тяжело дыша, возвратился к машине. Ничего, сволочь, к машине своей ты вернешься, - подумал он. Но сволочь уходила всё дальше и дальше, то ли от страха, толи ещё по каким соображениям. Давид выругался, снял с джипа номера, повредил ударами монтировки карбюратор, забрал ключи и сел в свою машину. Дрожащими руками завел мотор и тихо тронулся с места.

     Если милицейский чин садится за руль на подпитии, убивает человека, а затем бежит с места преступления, чего ещё ждать в этой стране, - бормотал он, пытаясь успокоиться.

     

     Родительский дом встретил запахом лекарств. Мама обняла сына и заплакала. Вышел отец, похудевший, с бледным лицом. С укоризной посмотрел на мать и тоже обнял сына.   

     Отец держался бодро, мать суетилась: сынок, наверно проголодался, давай я тебя покормлю. Давид знал, что ритуала не избежать, потому молча кивнул головой и отправился мыть руки.

     Сын ел молча, а мать с отцом сидели рядом и смотрели на него. Смотрели, будто хотели насмотреться на всю оставшуюся жизнь. Мать интересовалась: не надо ли добавки, наелся ли, вкусно ли. Давид обнял её и поцеловал. Она прижалась к нему.

     - Рассказывайте, как вы тут, - потребовал он.

     - Всё в порядке, сын, - поспешил ответить отец. – Я вот окончательно вышел на пенсию, больше не оперирую. Но нам с матерью хватает и пенсии. Ты не волнуйся.

     Мама всхлипнула, не удержавшись, и сквозь слезы проговорила:

     - Папа серьезно болен.

     Давид пристально посмотрел на отца.

     - Не слушай её. У нас всё в порядке, - резковато бросил тот.

     - Он отказывается от операции. Поговори с ним, может быть можно ещё что-то сделать, - причитала мама.

     - Оставь нас, мать, на пару минут, - попросил отец.

     Когда вышла, он, глядя на Давида, произнёс:

     - Послушай меня, хирурга с сорокалетним стажем. За долгую жизнь я сделал множество операций. Кто-кто, а я уж знаю, когда есть смысл оперировать, а когда надо оставить человека в покое.

     - Диагноз откроешь?

     - Диагноз общеизвестен - старость. И болезнь эту лечат только глупцы, - улыбнулся отец.

     - Ну, может быть, есть надежда? Даже если доля процента следует попробовать, - пытался переубедить Давид.

     - Процент, может быть, и есть, да что толку в нём. Я не собираюсь оставаться инвалидом на шее у матери.

    - Отец, а я на что?

    - У тебя своя жизнь, и нечего её разменивать на всякий хлам.

    - Зачем так говоришь? Я ведь твой сын.

    - Вот потому и говорю, что сын. Я всё обдумал и решил. Окончательно и бесповоротно. Пожил достаточно, пора и честь знать. И потом, всё что мог уже совершил. Бессодержательная жизнь мне не нужна. Так что закончим этот разговор. Зови мать, постараемся её успокоить.

     Вошла мать. Отец подошел, обнял и ласково произнёс:

     - Ещё поживём, старушка. Не оплакивай заранее. Всё в воле божьей, и я отдаю себя этой воле… да что это мы всё обо мне. Давид, немедленно рассказывай, как там у тебя дела. 

     До глубокого вечера старики пытали сына, слушали, пускали вопросы по новому кругу, просили повторить. Давид объяснял, рассказывал, стараясь избегать неприятных для родителей моментов.

     Утром отец настоял на том, чтобы Давид отправился в Киев. С предчувствием неминуемых утрат покинул тот родительский дом.