Проза

пока⃰

ловишь слово голубиными ладонями, дышишь на замерзшие капли прошлого, стряхиваешь боль бумаги, разрываешь лозы, лианы, колючую проволоку сложившегося, выбиваешь слово из глыбы-головы долотом, отсекается все лишнее, удивленно поводит глубоким глазом  лось среди зубьев леса, ветки побочных смыслов хлещут по лицу, неучтенной идеей проскакивает белая ласка по вероятно белому снегу, голова, как огромное дупло, в котором живут ласка и нега, никогда не выбегающие наружу, даже если кому-то кажется, что они выбегают и охотники гоняются за ними с ружьями, бухгалтер подсчитывает количество следов на  снегу и сдает баланс, снег никогда не бывает белым, никогда, слышите, никогда, красным, когда слишком долго выбиваешь слово из головы долотом, голубым, когда захочется им любоваться, розовым, когда тебе кажется, что воздух хочет прочесть отрывок из своего дневника, серебряным, когда больше нечего сказать, золотым, когда больше незачем говорить, зеленым, когда отворачивается с потрескавшейся красной коркой кожи бомж, смахивая слезу, коричневую от мороза, певучим, когда от слова открошивается ненужный кусок, скол, крупинка, пылинка, падающая на стеклянную поверхность смысла, она неподвижна, или дает трещину, или визгливо хрустит под ногами больших рыб, которые сосредоточенно ходят по лесу, раздвигая деревья руками, фиолетовый снег вторит им хохотом, в огромных воздушных ямах дремлют умершие охотники, уставшая нога срывается в  пропасть, обретая по дороге другое тело, идет снег, сверху беспрестанно сыплется мраморная крошка, кто-то неустанно обрабатывает скарпелем⃰⃰ ⃰  вершины слова, белая ласка хватает зубами черную букву, убегая, за буквой тянется веревка дыхания, веревка вьется  и застывает на морозе, повисает огромный лабиринт дыхания в дупле, где снег все-таки белый  и нега, лабиринт вращается в робком поиске освобождения и словесная упряжка неистово петляет по необъятным просторам дупла, тишина нового снега заволакивает пространство, когда идешь по небу, вниз головой, вздрагивая от вскриков случайных звезд, попадающих под ноги, вырывая с корнем ненужные образы, остается разомкнутая вселенная лосиного глаза с кромкой льда, письмена воды, судорожно замерзающие, белая на белом свивается в узоры неуловимая ласка, стремительно удаляющаяся от того, кто не умеет читать белым по белому, большие рыбы сосредоточенно ходят по лесу, раздвигая деревья руками, они ищут новый снег и глубокий глаз лося, из которого можно пить круглую вселенную, они похожи на сердце, сделанное в форме снежка, сжатого горячими руками для того, чтобы лететь, разбиваясь в ненужные куски, сколы, крупинки, пылинки, белого комка, который выпрыгивает из дупла с каждым вдохом, летящее икаром слово, скомканное или расправленное, исчезающее, гибнущее  на земле другого, слово-сердце, и все больше белых комков ищут в лесу новый снег, притворяясь большими рыбами, раздвигающими деревья руками

__________

⃰ ⃰Скарпель – инструмент для гладкой обработки камня.

слышишь

маслянистый плеск темноты, стекающей со ступней, смех улавливающих свет стоп, шаг, стоп, ах - на стопах, прокладывающих лунную дорожку над бездной, границу разумения, пахнущую потерями и естеством стихий, пятна зыбкого света, позвоночником дрожащие на воде, - времени, распахнутого над землей объятиями, вслушиваешься в собственную тьму, пока свет не превратится в лица - других, чужих, иных, несущих новую тьму, слышишь, как происходит в тебе момент сотворения, в каждый миг вновь и вновь разделяющий и соединяющий свет и тьму, чувствуешь очищенное время, натянутые провода, струны адресата, еще не созданного пространством, только отзвучивающего мягким итальянским senti, где слышишь - чувствуешь; фигуры, оглаживаемой, ощупываемой струением звука,  внутренним виражом винтовой лестницы звучания, врезающегося в плоть, превращающего плоть в слух, вырезающего душу  наподобие ушной раковины, где чувствуешь слухом кожи и слышишь вещество бескрайнего, звук закручивается ступенями винтовой лестницы, по которым уходишь к себе, в себя, где лестница превращается в веревочную и болтается над бездной, и только наверху, на поверхности, в другой незнаемой глубине, остаешься формой времени, маской времени, чучелом услышанного, замираешь, предугадывая совпадение траекторий страсти, санного следа неисполненного, лыжни никогда не звучавшего, лжи угаданного, в движущейся пустоте мрака разрастается игра, опустошенность, игра в опустошенность, трезвучия в тональности перемен, действия в процессе покидания дома, где дом - это неподвижность; оставления неподвижности слуха, ведущие к превращению слуха в звучание, где темнота тает на острие слуха, где звучание ведет к забвению слуха, где медленно вращается вселенская дверь-вертушка, вход-выдох, перекати-пространство-время, где чей-то мир обрушивается всей роскошью своих звуков, раздаривая их прохожим и приезжим, звон трамваев, цоканье копыт, танго-вальс-рэп с расстоянием в тридцать лунных метров, колокольный перезвон старых башен, открывающих дом вечности, наполняющих слух кислородом задумчивости, окликая многоголосое и многоязыкое разнотравье глаз, рук, ног, - «Польша - наш дом», разносится по площадям Кракова, самосохранение кружится в вальсе с солнцем, в лучах самосохранения, прекрасного как солнце, сидит под Вавелем резчик по дереву с озерными глазами, каждый прошедший мимо прибавляется фигуркой в его неутомимых руках, грустно и тепло, солнечно и одиноко, любовь и тоска рвутся в разные стороны, чтобы остаться вместе, слова над площадями Кракова шепчут голосами фонтанов, маревом мимоз, звучат затихающими шагами, еле слышно шаркающими, словно всхлипывающими, чиркающими  по брусчатке -  «человек как инструмент превращения Неизвестного в Известное» ⃰, шаги, слова, вспыхнув, известив, уводят в неведомое и уходят сами, затихая в густой, маслянистой темноте вновь неизвестного, где зябко позванивает зловещее «не сидеть по деревам», подтачивая дом чужим слухом, выманивая на свет звучания, разворачивая душу - ягину избушку - внутренней стороной наружу, заставляя твое подобие крутится монеткой на ребре, когда не выпадает ни орел, ни решка, когда внятен порой торопливый шаг Бога, заглядывающего в колодцы соборов, где он слышит улыбки и опущенные веки, сжатые губы и сложенные руки, - словно плеск и шорох свежей листвы, хлопающей, вздрагивающей, живущей в прежде безмолвном пространстве многоэтажного неба

_____________

⃰ Витольд Гомбрович, из «Дневника»

звучание

сухое, исполненное солнца или томимое влажным говором, оплетенное предчувствием, как травами, предслышанием, избиранием ощущений, превращающихся в зеркало звучания, тех, что будут зафиксированы раствором звучания, шершавыми и ворсистыми натянутыми веревками, солнечными косами замирающих ощущений, повторяющих форму невидимого тела звучания, солнечного сплетения, догадки, обретшей самостоятельность существования, подобно колокольчику в горах Крита, - он звучит, возвещая закат и рассвет, ты не видишь ни пастуха, ни его проворных коз, но знаешь о непреложном законе мироустройства и слышишь его гармонию, о которой знает мудрый и чуть насмешливый козий взгляд, лукаво отдающий нам звучание лучей и ветвей, оплетающих день, свивающих гнездо, чтобы поселить в нем птенца истины, маленький козий взгляд, полыхающий закатом, глядящий сквозь ритмичные движения гор, пляшущих в воздушной палитре перед приближением ночи, зовет в свой карий двояковыпуклый мир, где посередине стоит старый стол, на нем лампа с непрозрачным абажуром в форме колокола, кто-то листает бумажные страницы, одни пропадают в темноте, другие высвечиваются теплым светом внимательной лампы, порой, испещренные знаками -  то ли буквами, то ли нотами, листы возвращаются в облако света, слышно, как от них отслаиваются, поднимаясь выше, кантаты Перголези и пьесы Листа, звучание шествует, поглотив тех, кто слышит, вобрав движение, оставляя тело неподвижно стоять на обочине дороги, зависать в средоточии существования, где полнота бытия умещается на острие души, пока другое звучание знакомым окликом не заставит поднять глаза, увидеть склоны гор, тонущие в предвечернем лиловом сумраке, бегущие с вершин в долину оливковые рощи, различить тихое позвякивание колокольчика, пронизывающее мироздание, отражающееся во вздрагивании полевых колосков и стеблей тысячелистника, готовое обернуться скрипкой и валторной, вобравшее все мелодии мира, сотворенное, ставшее независимым, подобно танцу, звучащему на обломках трагедии, танцу Лабиринта, поднимающемуся, как пар, над островом, отзвуком, остатком камня, брошенного гекатонхейрами, живущее маленьким богом внутри каждого танца, звучание, вышедшее из берегов повседневности и границ видимости, обретшее тело, открывающее окна и двери  иной реальности из безмолвия сиесты, растекшейся сияющим жаром по гравию и крошкам песка, по жилистым стеблям олеандра, вспыхивающего малиновыми пятнами света, по белым стенам, с которых соскальзывают голоса, по оставленным переулкам, среди расступившихся волн дневного рокота, уводящее за собой

вертикальной

цепочкой спускаются с неба звезды в колодец ночной земли, перешептываются травами, вспыхивают светляками, пощелкивают ветками, изумляются рыбьим безмолвием, обретая себя в доме, дупле, гнезде меняющейся и неизменной души, соединяющей небо и землю, переходящей из безмолвия в звучание, они парят сверкающими частицами смеха, тягучими каплями слезной смолы, разъединенными деталями словесной архитектуры, ощупывая внутреннее пространство и наполняя его причудливыми конструкциями, лицо неба становится нашим слухом, колодцем, по которому крадется робкая истина, выгрызая, откусывая куски реальности, сбрасывая шкуру мягкого длинного тела повседневности и вглядываясь в яблоко обещанной вечности, привязывая тоску на веревочке слова, где она переминается с ноги на ногу, ожидая пока ты добудешь ей корм, там, может, она станет добрее, что-то повернется в пространстве и отделится изображение, тронутся мельчайшие, почти прозрачные крошки песка, понесутся еле заметными струйками вниз, с отвесной поверхности, наполненной неслышимым звучанием и незримыми контурами, от поверхности отделится осанка, благородная гармония, изящество форм, и стройный олень, готический храм животного окружения, двинется в танце форм, укрываясь в янтарном времени суток, словно наскальная живопись, отслоившаяся от скалы, протягивающая лучи своих наитий, уводящая в сердце мира лабиринтом соответствий, вертикалью времен пугающе близких, где мерное дуновение ветра метаморфоз переносит олений клич в волчий вой, лесной моноспектакль сырого волка между своим и не своим часом, серой обреченности, зализывающей поношенные бока, слипшиеся ворсинки на пустой белой равнине кожи, голоса, для которого вся вселенная один вздох, пронизывающий утробу, недра, просторы, свивающиеся в гнездо белого кролика, маленькой капли, круглой дробной минуты, ищущей укрыться в дупле безвременья, - жующего, мягкого, забывающего олений клич и волчий вой, - но с неизбежностью прозрачности обретающей крылья, румяное сверкание заката и взгляд снегиря, взмывающую звучащей сферой, знающей примирить начало и конец, где хрустящее солнцем яблоко, звучащая сфера снегиря, начало и конец, клюв слуха, способный вместить всю полноту бытия, отодвинувшееся дно, куда - о дно - спускаются с неба звезды вертикальной цепочкой, цепляясь за края и стены - одно

прозы

произрастание в проеме слышимого, прозревание незримого, вызревание звучания, замирающее дыхание, прозорливое говорение, вслушивание в прозрение, обращенность к невидимому, чье существование отзвуком живет в тебе, лось, выходящий навстречу утру, ребенок, бегущий к морю, автор, угадывающий автора в читателе, прозывание - облекание именем, обличение и окутывание, свертывание и развертывание, и прозывание - протягивание зовом сквозь - колодцы уха, дупла безвременья, гнезда чувствования, возводящее поручни над отчаянием слуха - день дребезжит тишиной и сонная муха вспоминает струящийся зной, обессиленно стекающий за тобой на подносы будней, и никто как ты приколот булавкой к белому шуршанию дня, радостные бабочки порхают вокруг, их миновала рука энтомолога, прозрачная ночь переложит тебя своим стеклом, дымкой папиросной бумаги, чтобы кто-то мог перелистнуть страницу, - деда, а почему люди все время что-то пишут… все пишут и пишут? - это потому, что когда все исчезнет, рухнут башни, искрошатся стены домов, мебель превратится в мельчайшую труху, книги растворятся в земле, эти, которые написанные… конструкции, они же в нас… они станут, ну, это как бы ступени, и каждый сможет идти по ним, - сквозь отчаяние слуха, соринкой попадающего в круглый белый глаз дня, глядящегося в зеркало самого себя, сквозь дыры разорванных заблуждений, скользя ногами разума в пустоту оставшуюся от осыпавшегося привычного, хватаясь руками пережитого за перила звучания, где память вздрагивает веткой, забывшей о птице, рассыпает во влажном воздухе капли росы, дождевой влаги, нити стеклянных бус, несущихся, закатывающихся в неведомые уголки пространства, искрящихся игривой лаской и негой неведения, неровными шагами, смородиновым глазом лося, янтарной смолой заката и маслянистой темнотой ночи, падающих в райскую траву в укромном уголке души, куда возвращается птица, играя огнем перьев, пением слов, где полюса бессвязного бормотания и неминуемой точности раскрывают объятья раю отсутствия социального, холодной маски другого, раю беззаботного и нерукотворного, взывающего к тексту действия, жеста, трепыхания, незнания о языке, к кропотливому существованию жизни, обращенной к неречивости и тишине, в которой все дали и выси слетаются на твою ладонь, словно проснувшиеся слова и полнота бытия умещается на острие души

__________________

⃰ «Пока слышишь звучание вертикальной прозы» (перформативная проза). Публикация осуществлялась в журнале Юрия Кувалдина  «Наша улица» (№220 (3) март 2018, №223 (6) июнь 2018, №224 (7) июль 2018, №225 (8) август 2018, №226 (9) сентябрь 2018).