Жизнь как есть

Всегда хотелось оставить войну прошлому, книгам, воспоминаниям, чтобы она ушла из снов и размышлений, закончилась, и хорошо, пусть остается только память, великая и печальная. Но кто-то всю жизнь при слове война отворачивается и меняет тему разговора, и ты понимаешь, что человек словно разминулся со своей жизнью, прожил ту, к которой вынудили обстоятельства, а причиной стала война. Города и народы разминулись со своей жизнью, подмененной войной, ее вязкое вещество продолжает свое отравляющее действие… Как писал в начале Первой мировой В.Ф. Эрн в тексте своего выступления «От Канта к Круппу», признавая войну «великим духовным кризисом»: «внутренняя транскрипция германского духа в философии Канта закономерно и фатально сходится с внешней транскрипцией того же самого германского духа в орудиях Круппа». Однако, как сейчас кажется, «высшая правда», которую противопоставили «восстанию германизма как военного захвата всего мира»  государства и, в особенности, каждый сражающийся и потерпевший от войны человек, каждая личность, переключавшаяся в режим экстренной мобилизации и готовности к гибели, потребовала слишком больших, истощающих внутренних затрат, как в Первую, так и во Вторую мировую. В конце своей речи В.Ф. Эрн прозорливо призывает увидеть в опыте германского милитаризма – опыт всечеловеческий, и в дальнейшем уклониться от подобного пути. Суть войны, пусть сопряженной с «великим духовным кризисом», остается одна – убийство.

Как жить и творить после войны, после фашистских концентрационных лагерей – вопрос, разрешимый только на своем собственном, личном уровне, бессмысленно отвечать на него глобально и теоретически. Особенно отчетливо понимаешь это, соприкасаясь с людьми, пережившими подобный опыт. От многих, очень многих слышишь, как тяжело очевидцам, как они годами молчат, пытаются рассказать и не могут, не в силах преодолеть тяжесть переживаний. Но время накануне 9 мая становится особенным, когда сильно ощущается встречное движение – услышать и понять, какая она, настоящая война, та самая, отгремевшая, ушедшая и вечно остающаяся, и – отдать часть своей реальности, знать, что будешь услышан, что та правда, которая открылась тебе, станет понятной другим. Ценность каждого свидетельства исключительна, будь то В. Астафьев, Примо Леви, В. Гроссман, Бруно Апиц  или человек, с которым довелось общаться после долгого его молчания. Слова Твардовского «пусть не слышен наш голос, вы должны его знать» - в данном случае – аксиома. Встреча с Евгением Васильевичем Букреевым стала тем взрывом прошлого, которого слушающий пытается избежать едва ли не больше говорящего. 

Опыт войны часто оборачивается в человеке силой и мудростью на всю жизнь. Но он расслаивает человека, навсегда оставляя часть где-то там, в руках смерти.  Мы встречались с Евгением Васильевичем несколько раз, я записывала его рассказы, не переставая удивляться как можно столько вынести и суметь рассказать об этом. Надо отдать должное его дару рассказчика, практически режиссерскому видению происходившего. Но чувствовалось и другое – передо мной человек, сильнее которого мало кого можно найти, но и человек с содранной кожей, человек, укрывающий в себе ребенка, ребенка, которого ведут на расстрел.

Хочется привести часть рассказа, подготовленную самим Евгением Васильевичем полностью, без изменений. Это небольшой отрывок из того повествования, которое довелось услышать, повествования, которое могло бы лечь в основу книги или кинокартины. Участник этих страшных событий – ребенок, которому едва исполнилось шесть лет, ребенок войны.

«В 1942 - 1943 гг. готовилась операция по освобождению Беларуси под кодовым названием «Багратион», нужны были данные о противнике: численность, состав, наличие вооружения и боевой техники, места дислокации, укрепления, места расположения и т.д. 
Генштаб из Москвы забрасывал в тыл врага разведывательную группу с десятью рациями — группу возглавлял майор Наумович. Все фамилии, по понятной причине, вымышленные. В задачу группы входил сбор разведданных, передача их в генштаб Москвы, ведение диверсионной работы, работа с населением. 
В составе этой разведгруппы воевал мой отец Букреев Василий Ильич. Информация о немцах в генштаб поступала регулярно. Немцы были взбешены, у них под боком работали радиостанции, и Москва получала всю необходимую информацию. Гестапо вели охоту на эту группу с целью её ликвидации: засылали своих разведчиков, прочесывали леса, вели разведку самолетами и т.д. Но тщетно… Но у них была еще одна связующая ниточка - семья Букреевых (мать и двое сыновей), чтобы выйти на эту группу, мне 6 лет, а брату 4 года. Гестапо нас пытали по ночам и пытки были изощренными… Им нужны были хоть какие-то данные, которые вывели бы Гестапо на разведгруппу, в которой служил мой отец. Тяжело вспоминать о допросах… Вот один из них: ночью вломились в двери, забрали маму и меня и повели в штаб танковой дивизии (СС Викинг или «Мертвая голова»). Гестапо находилось в здании бывшей школы, меня вырвали из рук матери и по коридору потащили в отдельную комнату. В комнате стол, заваленный конфетами, печеньем, шоколадом… За столом вполне культурный офицер ласково усадил меня на стул рядом с собой, мне предложили еду и потихоньку расспрашивали, а я на все отвечал одной фразой, которой научила меня мама, чтобы нас не расстреляли: «Отдайте моего папу». Офицер не выдержал и ударил меня ногой, я отлетел вместе со стулом, на меня набросилась овчарка, мама услышала мои крики, ворвалась в комнату и закрыла меня своим телом от собаки. Дальше нас повели на расстрел, поставили к стенке, я прижался к матери, думая, что это конец, но стреляли поверх головы. Такие пытки продолжались длительное время, я сильно заболел, не мог ходить, температура 40, двухстороннее крупозное воспаление лёгких, я умирал, мама тоже. В одну из ночей, к нам входит немецкий офицер, подходит к маме и говорит, что он свой, коммунист, и для подлинности предъявил свой партбилет, за подписью Эрнеста Тельмана – это был врач танковой дивизии СС. Он рассказал, что он убедил свое начальство в Гестапо использовать методы, которые известны только ему, чтобы выйти на разведгруппу, а на самом деле хотел спаси нас с мамой. Он вывез нас в отдельный дом, подальше от штаба, снабжал нас продуктами и лечил, и вдруг в какое-то время исчез, возможно, его расстреляли, я точно не знаю. Нас готовились расстрелять, но за час до расстрела нас предупредила разведчица, бросайте все и бегите, скоро наступление Красной армии на Могилев. В итоге нас освободила Красная армия, вошедшая в Могилев».

Последние три предложения приведенного отрывка на самом деле содержали целую повесть о побеге, - с разведчицей, рано утром проникшей в деревню, с матерью, схватившей двух детей и икону, с белоруской «бабой Женей», подпоившей караульного своим, сорокоградусным «шнапсом», направлявшей бежавших, приказавшей рыть окопы в единственно возможном для этого месте, поскольку бежавшие оказались меж двух огневых позиций.  –  Атака началась, едва спасавшиеся успели прорыть углубления в земле возле старого зернохранилища. Уши перестали слышать от чудовищного грохота и свиста, все болело, земля, деревья и доски вихрем кружились в воздухе, женщины не выдерживали и вскакивали, но «баба Женя» каким-то чудом схватывала их за ноги и стаскивала назад в окоп. И вдруг все смолкло. В наступившей тишине над головами навис танк. – Кто здесь русский, -  вопрос пробирал до костей, поскольку никто не сомневался, что это вновь немецкий контроль. И только одна – тетя Маруся – не выдержала, делайте что хотите, вылезла к танку – руки в боки – я русская! И до оцепеневших людей, вдруг, донеслись звуки слез, смеха, объятий, поцелуев. Танкист сгреб мальчишку в охапку, усадил рядом с собой – хочешь, покажу, как он едет? – Танк двинулся, а потом резко затормозил. Мальчик навсегда запомнил ход танка на рессорах по взрытому снарядами полю. Испуганная мать выхватила ребенка, все обняли танкиста на прощание. Танк удалялся плавно, почти радостно. Он успел проехать метров двести, не больше. Взрыв танка мальчик запомнил тоже навсегда.

Вот маленький эпизод из рассказа Евгения Васильевича, которому во время первых лет войны едва минуло шесть. А еще был концлагерь на оккупированной территории, куда после «сортировки» направляли тех, кто выбрал не «Германия – жизнь – работа», а «Родина – лагерь – расстрел», - именно такой выбор сделали его мама и папа. Из лагеря чудом удалось бежать.

Ежедневное, ежеминутное, ежесекундное сверхчеловеческое напряжение войны прорывалось порой только в паузах и во взгляде. Как это часто бывает, подготовленные вопросы оказались не нужны. Самым важным стало то, что собеседник был готов сказать, что считал главным он сам. Самое главное он говорил очень тихо, опустив голову. «Мы не должны смотреть на них через мушку прицела», не должны видеть в немцах только врагов, как в примитивных фильмах последних лет, напоминающих компьютерные стрелялки. «Как я могу смотреть эти детские фильмы? Все было намного сложнее». В память врезались фразы: «Мы слишком много пережили». «Победил народ». «Россия должна быть сильной». Что такое настоящая война, стало понятно, когда пришло ощущение, что тяжело и страшно отпускать этого, еще несколько часов назад совершенно незнакомого человека, в повседневную жизнь, где ему трудно говорить  и вспоминать о войне, где реальность и память во многом смещены по отношению друг к другу, где пули врезаются в стену над головой, потому что расстрел – это, в том числе,  разновидность пытки, где взрывается и взрывается танк, и маленький мальчик кричит и кричит «отдайте моего папу». Когда война молчит, она продолжает убивать.