Проза

Большие оранжевые башмаки, в которые весело влезает парень размытой восточной внешности, радуясь, что официально разрешено становиться ребенком,  - пока влазишь  в кломпы, становишься ребенком, стоишь в них глянцевым туристом, вылазишь бывалым путешественником – лакированная досказанность сувенирного магазина, узорчатые зайчики и ветряные мельницы – ножи блендеров и мясорубок, каждый их поворот высекает неведомую энергию из неведомого вещества, ваша принадлежность к национальному государству – спрашивают при покупке шоколадки, в общую копилку измученных впечатлений, настороженных узнаваний, опрометчивых смешений, старости, пригибающей к земле, заката и восходящей улыбки всепонимания, граничащего с младенческим любопытством. Ты представляешь, я проснулась среди ночи, и мы пересеклись с ней на кухне и она… сейчас я смотрю сыры в амстердамском аэропорту… и они сказали, что обязательно сходят… так, какую-нибудь мелочь к обеду – молодая дородная итальянка с бледной кожей цвета голландского неба,  шуршание оберток и невысказанных возмущений, торопящих друг друга, переминающихся живой, нестройной очередью. Моложавый, кареглазый, с карманами, набитыми электроникой, с кольцом из дутого золота, в авантюриновом браслете, с розовым шрамом на локте, с потертым рюкзаком, где нити прохудившейся ткани свисают непредвиденной бахромой, со взглядом Марата, гражданин Французской республики, направляющийся в Базель. Юная негритянка с белым рюкзачком, воздушная и четкая, как литография, жующая белую булочку по направлению к Женеве, топ пять английской беллетристики, два темных субъекта, детально снимающих кэноном со сменным объективом закоулки просторных коридоров, где розово-серые блики витрин граничат с со столиками кафе, продуктовые лавки переходят в книжные студии, сияние дешевых бриллиантов теряется в лабиринтах багажных лент и движущегося эскалаторного пола. Бескрайние светящиеся пространства, распахнутые вовне, где исчезающие кучки прилетевших кажутся редкими каплями дождя, мгновенно просыхающими в смеющейся сухости сущего, отдыхающего от самого себя. Потоки коридоров, уносящиеся в необитаемый воздух, поля, расчерченные как план будущей жизни, неприкаянные деревья, уставшие от гостеприимства полей, охряные треугольники крупных птиц, замершие  посреди полей одним из углов кверху, словно врезаясь в небо, замолкшие и вслушивающиеся в беззаветный, неослабевающий крик голубя, пронзенного холодным молчанием металлических прутьев, заботливо установленных на карнизе над входом в московское метро, в непроходимый крик, несогласный со смертью, в шорох земли на краю моря, в шорох моря на краю неба.

Помоги мне, Господи, восклицает итальянец без надежды на понимание, складывая мобильный в карман, иронично оглядывая свой багаж, живые скульптуры ожидающих рейса, сминаемый, сдуваемый световыми потоками громадных бескрайних коридоров, по которым шествует сознание выходящего из наркоза. Скрещенья металлических реек, опор, дробление отражений, наложение силуэтов, цветовых пятен, сумасшедших линий, живущих своей жизнью в сумраке бетонных стен, навеcов, укрытий, захватывающих тебя в свой движущийся мир, диктующих, нашептывающих, заставляющих, направляющих, куда и зачем – Бог весть, не знает этого ни путешественник, ни тот, кто им движет, встряхивая в аэродромных автобусах, заставляя совершать шаги в забвенье о пункте назначения.

 Архитектура ветра, место, где ветер соорудил самую долговечную конструкцию, вожделенное место гибели кораблей, укрепления стен над новорожденным городом, выпрашивания суши у моря, приюта у ветра, морг, музей, обзорная площадка. Место, с которым хочется говорить без конца, мечтая о большой сухой и надежной обуви после недели ощущения себя цаплей, чья обувь – болотные травы  и мокрый озерный берег, рассматривая пестрые вкрапления оранжевых кломпов, блестящих, расписанных цветами и узорами, где-то в них скрываются Босх и Ван Гог, место, открывающееся в кружении, когда самолет отдает тебе два крыла и можно попробовать преодолеть все круги, вглядываясь в монохромную гамму слой за слоем, рассматривая перспективу к линии горизонта и просвечивающий грунт, плоскость, загрунтованную морем.  Хочется выглянуть из окна самолета, чтобы поскорее проникнуться воздушной задумчивостью речных видов Гойена, выполненных в тональности старых желтоватых листов альбомов-об-искусстве, пропавших дешевым лаком  просто сработанных книжных полок, с паучьей сетью трещин,  ощутить природу нежного желтоватого сияния цвета молока матери, окружающего землю, бросающего догадку в море, поселяющегося на облаках, пока самолет, ставший твоим телом, добросовестно определяет границы тверди. Пока самолет, ставший твоим телом, самозабвенно мчится по полям от  Polderbaan, не обращая внимания на мили и секунды, забыв о самолете, движимый неведомой силой, тянущей канатами световых потоков в свои коридоры, разводящей в разные стороны, диктующей непонятные причины, выводящей абсурдные следствия, пока он обретает способность видеть остановившуюся в параллельном движении жизнь автомобилей, упругие нити вьюна на ветках деревьев, поцелуи Иоанна во влажной траве, пока. Приземляешься на место разрушенных кораблей, устремляешь лицо навстречу морскому дыханию, в полях, автострадах, в воздухе, везде – море, море осыпающихся фигур, предметов, ненужных слов, движений, великолепно выполненных вымыслов – отречения от присутствия, непрерывно крошащаяся матрица, возрождающаяся в надежде на чудо – от приземления до взлета – порт, гавань, пристанище, жизнь, архитектура ветра.

За взлетом край земли. За краем земли – чужой, незнакомый текст, который разгадываешь от приземления до взлета. И когда, наконец, остаешься в небе, в этом месте уединения, где, направляясь в сторону себя, не имея сил изумляться, спрашиваешь, что такое любовь, чем радость отличается от страдания, где прячутся другие, когда розовеют колосья к закату, если ответы находятся, согласно киваешь. Внизу неумолимые ветряные генераторы срезают белой косой воздушные массы, город, ведомый каналом, останавливается на краю земли перед морем, разрывается плоть берегами канала, город как подлежащее, подчеркнут одной чертой, линией дамбы, как подлежащее, огражден от бездействия, тонко очерчен край земли.  Облака протягивают руки к морю, боясь оступиться, не решаясь оставить землю, черные тюльпаны островов распускаются подобно снам, фантасмагорические видения суши, снисходительно оставленные морем, покоятся в желтоватом сиянии цвета материнского молока, делаешь первый шаг, земля остается позади, но кажется, ты еще здесь, окутанный дробностью и множественностью, сияние слепит глаза, земли нет, море сливается с небом, и кажется невозможным сделать следующий шаг, но почему-то идешь и идешь, вслушиваясь в шорох моря на краю неба, в шорох неба на краю жизни.