Проза

«Живописная местность!» – сказал я про себя, любуясь петляющей в высокой траве дорогой. Впрочем, петляла она бессмысленно. Здесь, на поле, проще было бы проложить путь по прямой.

Сражение закончилось; я чудом уцелел, но был ранен. Это была открытая рана в области живота. Разодранная одежда позволяла мне видеть ее, но, на свое счастье, чувствовал я ее несильно. Точнее, рана принесла мне с собой два ощущения: одно – словно мое сердце переместилось к животу и бьется там о стенки чего-то, второе – странная резь, напоминающая острое чувство голода.

Я не мог вспомнить, как попал в бой, кто с кем сражался, участвовал ли я в бою на чьей-то стороне или лишь наблюдал за ним; я не был уверен даже в том, что битва вообще состоялась. Главным свидетельством в пользу этого была моя рана; косвенно говорила об этом также земля, неравномерно развороченная на всем протяжении поля. Грязная, влажная, она была выпячена наружу большими жирными комьями и наполовину завалила меня самого, как одеяло. Груды ее торчали среди моря травы, как своеобразные курганы, и можно было подумать, что поле стало площадкой для отправления неизвестных мистических ритуалов.

Боль ощущалась то сильнее, то слабее, то вовсе умолкала, то вновь просыпалась. Я ворочался, стараясь устроиться поудобнее, найти положение, в котором боль бы совсем прошла; но чем больше я ерзал, тем лишь ухудшал ситуацию. К тому же, мне вовсе не следовало бы глядеть на рану, а я, напротив, не мог от нее оторваться.

Рана была четырехугольной, до краев наполненной алой кровью. По ее границе ползла муха, наклонив голову, словно пасущаяся коза. Ее перемещение вызывало у меня легкую щекотку. Приподнявшись на локтях, я склонил голову над раной и долго глядел вглубь ее. Рана своей формой напоминала почтовый ящик, и мне захотелось засунуть в нее руку и пошарить внутри: вдруг оказалось бы, что она таит в себе какое-то неожиданное послание?

Мое ухо задела чья-то щека; я обернулся и увидел, что вместе со мной в рану смотрит полевой фельдшер. Даже теперь, увидев его, я ничего не слышал: он замер – то ли от восхищения, то ли с напряженной сосредоточенностью высматривая что-то в ране – и, казалось, даже не дышал.

На поверхность раны поднималась и лопались мелкие пузырьки, время от времени от центра по кровавой глади расходились круги. «Это от дыхания – объяснил фельдшер, поймав мой вопросительный взгляд. – Вы же дышите, вот поверхность и колышется». «Правда, красиво? – спросил я. – Жаль, нельзя зарисовать ее. Правда, даже если бы у меня были с собой краски, мне помешало бы еще и то, что я совершенно не умею рисовать». «А по-моему, это весьма нелицеприятное зрелище, – сказал фельдшер. – Правда, я ее не разглядывал, я смотрел на свое отражение. Постарел я за последние годы, прямо скажем». «Ничего, умоетесь, причешетесь, будете выглядеть приличнее», – успокоил его я. «Все равно, годы уже не те, – вздохнул он. – Настает момент, когда вдруг это понимаешь». «Это еще не страшно, – сказал я. – Многие и вовсе уже умерли». Ничего не отвечая, он, низко наклонившись над кровавой гладью и внимательно разглядывая свое отражение в ране, стал ковырять прыщ на своей щеке, потом другой – на лбу. «Поосторожнее! – сказал ему я. – Не капните мне гноем в рану!» «Да-да, сейчас, сейчас», – раздраженно отмахнулся он, достав из кармана расческу и принявшись водить ей туда-сюда по своим редким седым волосам. «Теперь еще и перхоть! – сказал я. – Смотрите, она сыплется и может попасть в рану! Прекратите!». Я попытался отползти от него, но он схватил меня за плечи и не дал сдвинуться. «Не дергайтесь, дайте закончить!» – сказал он. Мне пришлось подчиниться. Эх, был бы я цел, вот задал бы ему!

«Раз уж вы здесь, осмотрите меня», – раздраженно сказал я фельдшеру. «А вы на что-нибудь жалуетесь?» – уточнил он. «Нет, но я ранен», – ответил я. – «Почему же тогда не жалуетесь?» «Потому что боль можно терпеть», – сказал я. «Значит, рана несерьезная, – заметил он. – Я могу идти дальше». «Нет, это еще надо проверить! – сказал я. – Мало ли, вдруг она сильнее заболит после, когда вы уже уйдете». – «Раз она до сих пор сильно не болит – значит, и опасаться нечего». «Нет, осмотрите! – крикнул я, испугавшись, что он и впрямь уйдет, и даже вцепился обеими руками в его ногу, чтобы не отпускать его. – Вдруг я умру!» «Ладно, показывайте, что там у вас», – проворчал он, опускаясь передо мной на колени, словно убежденный этим аргументом. «Вот», – сказал я, указывая пальцем на рану.

«Что же, начнем осмотр», – сказал фельдшер и принялся отстегивать с моей руки часы. «Что вы делаете? » – удивился я, попытавшись оттолкнуть его. «Мне нужно пощупать пульс», – сказал он. «Щупайте на другой руке», – сказал я. – «Нет, мне нужно на этой». «Не дам!» – воскликнул я. – «Тогда я не буду осматривать!» Мне пришлось подчиниться. Стащив с меня часы, он, впрочем, пульс мерить не стал, а принялся снимать и обмундирование. К счастью, одежда пропиталась кровью и крепко прилипла к моему туловищу. «Своя рубашка ближе к телу», – довольно прокомментировал это я. «Но так очень неудобно осматривать!» – возмутился фельдшер. «Ну, тут уж я не могу помочь», – ответил я.

Нахмурившись, фельдшер вновь приблизил лицо к самой поверхности раны и принялся обнюхивать ее. «Пустяк! – вынес он свой вердикт. – Впрочем, чтобы вы не волновались, я заштопаю ее».

Фельдшер убрал расческу и мои часы – пока он копался в чемоданчике, я успел увидеть, что он с собой носит еще и бритву, ножницы, одеколон и пилку для ногтей – и извлек катушку швейных красных ниток. «Ну вот, сейчас в минуту заштопаем вас», – сказал он. «Лучше бы зашить потщательнее», – сказал я: меня беспокоил его легкомысленный подход. «Да тут большой работы и не требуется, – сказал он, напевая, тщетно стараясь продеть нить в игольное ушко. – Царапина-то ерундовая. Можно было бы и вовсе ничего не трогать, я зашиваю только для того, чтобы вас успокоить». «Нет, вы уж сделайте все на совесть, – повторил я. – Честно говоря, вы вовсе меня не успокоили, наоборот, встревожили». «Ну, это уж ваше дело, – сказал он. – Можете бояться сколько влезет. Я вам со всей ответственностью заявляю, что ваша царапина пустяковая. Мальчишка, который поранил коленку, и то имел бы больше оснований для беспокойства, чем вы. Вы легко отделались, можно сказать, вышли сухим из воды!»

Я с сомнением покачал головой: тут он явно хватил лишку, рана-то была огромная. Мне была неясна беспечность фельдшера. «Может быть, вы просто неквалифицированный медик? – спросил я. – Тут невооруженным взглядом видно, что дело серьезное». «А если вы так считаете, то сами себя и спасайте», – проворчал он, раздраженный еще и тем, что никак не мог вставить нитку в иглу. Я замолчал.

Глядя на то, как неуклюже он вставляет нитку, я начал терять терпение. «Дайте я вставлю!» – сказал я. «Еще чего! – воскликнул он. – Я и сам справлюсь. Вы, конечно, считаете себя лучшим медиком, чем я, а все-таки, раз вы обратились ко мне за помощью, ответственность лежит на мне, и я сам должен это сделать». Тем не менее, поскольку мое вмешательство еще больше выбило его из колеи, его старания были тщетны. «Нужно передохнуть, я совсем выбился из сил, – сказал наконец он. – После сумею это сделать. А вам доверять нельзя, еще сделаете что-то не так, а отвечать придется мне». «Что за глупости!» – воскликнул я.

Он ничего больше не сказал, и, обессиленный, тяжело дыша, лег на землю. Порывшись в своем чемоданчике, который оказался неожиданно вместительным, фельдшер извлек из него белый металлический термос с нарисованными на нем маками. Этот термос показался мне чем-то домашним, уютным; мне захотелось прижать его к себе и погреться об него. Я протянул было уже руки к термосу, но фельдшер, неприятно удивленный моим жестом, успел переложить его подальше от меня. Мое поведение так смутило его, что он не стал даже пить и торопливо убрал термос обратно в чемоданчик.

Видимо, решив поскорее отделаться от меня, фельдшер снова принялся за работу, да еще с таким остервенением, словно все поставил на карту и вознамерился доказать себе и окружающим нечто неимоверно важное. Наконец ему удалось впихнуть нитку в иглу. «Вот видите! – торжествующе сказал он. – Мне удалось это сделать! Еще рано отправлять меня на свалку, а?» «Нет никакого подвига в том, чтобы вставить нитку в иглу», – сказал я. Он явно обиделся такой низкой оценке его мастерства, и все-таки, кусая губы, принялся заштопывать рану. «Осторожнее! – взвизгнул я, глядя на то, как грубо он это делает: его руки так и виляли из стороны в сторону, нитку он втыкал в местах живота, сильно удаленных от раны. – Мне же сейчас будет больно!» «Прекратите учить меня моей работе, я сам знаю, что и как делать», – процедил он сквозь зубы. К счастью, больно мне действительно не было, но я боялся, что он случайно проткнет какой-нибудь важный орган. «Кончайте дрожать, – сказал фельдшер. – А то и впрямь ткну где-нибудь не там, весь труд пойдет насмарку». Я постарался не дрожать, и все-таки у меня сердце в пятки уходило, когда я видел, как он неумело, криво, словно школьник, тут и там втыкает иглу, проволакивает ее и делает новый стежок. Носки – и те аккуратнее штопают.

«Ну, вот и все», – сказал он, завязывая на конце нити узелок и обкусывая ее. Выглядели результаты его работы весьма жалко и неряшливо. «Да уж! Я сам бы сделал лучше», – сказал я. «Вот и делали бы, а вы вместо этого меня звали, – сказал он. – Следовало бы поблагодарить меня за труд, а не ворчать. Что ж, я знаю, тем, кто работает бескорыстно, благодарности ждать не приходится». Я не стал отвечать – так он мне надоел. Фельдшер собрал свои инструменты, встал, сделал иронический жест, словно, прощаясь, приподнимал шляпу, и отправился прочь, зажав подмышкой свой чемоданчик.

Не зная, куда податься, я поднялся и бесцельно двинулся по дороге, ведущей к кромке леса. На некоторых участках пути земля была безобразно разворочена. Иногда она поднималась под углом, волнами, а в других случаях целые ее пласты вставали практически вертикально – казалось, будто она вздыбилась после удара огромного кулака. Подчас мне приходилось перебираться через целые стены земли, глубоко впиваясь в нее пальцами, заползать по земляным навалам, прижимаясь к ним всем телом; я беспокоился, как бы земля не попала мне в рану – но другой возможности продолжать путь в любом случае не было. Кроме того, путь мне иногда преграждали воронки – вероятно, оставшиеся от попадания артиллерийских снарядов; некоторые из них были огромными, как кратеры.

В рыхлой, влажной, недавно вывернутой из глубины земле виднелись корневища растений, копошились черви и маленькие черные жуки. Усиливалась жара, воздух наливался тяжестью, идти мне становилось все труднее; забравшись на очередной бугор, странно напоминающий своими очертаниями человеческую голову, я прилег и задумался.

Рана, несмотря на свои большие размеры, сейчас не пугала меня – может быть, из-за успокаивающего отзыва о ней фельдшера, или из-за того, что не болела. Мне даже было как-то приятно, что она ровная, аккуратная, правильной формы. Я не представлял себе, какое орудие могло бы оставить на мне такое повреждение. Может быть, это была вовсе не рана, а, скажем, следы хирургической операции – или даже произведение искусства?

И было ли сражение? Несмотря на необычную обстановку, происходящее казалось мне чем-то будничным и заурядным – как будто в том, что я внезапно очнулся с раной посреди изрытого поля, было нечто естественное. Я не мог вспомнить, как я очутился здесь, кто я, чем я занимался прежде. Надетая на мне форма могла оказаться и не военной; она вполне могла бы сойти, например, за форму железнодорожника или какого-нибудь инспектора. Можно было представить, что на поле велись сельскохозяйственные работы, ход которых я должен был проверить – и, возможно, угодил под машину или получил удар в живот копытом лошади. Эта версия представлялась маловероятной – но полностью исключить нечто подобное было нельзя.

Было и другое объяснение происходящего, которое интуитивно и казалось мне верным. Возможно, мой приход в сознание на поле был просто началом моей жизни, рождением, необычной формой появления на свет? В этом случае нечего было удивляться отсутствию у меня воспоминаний – ведь прежде я просто не существовал. Можно было предположить, что рана – не повреждение, а просто часть меня, что я был создан с ней и должен теперь прожить странную и, вероятно, короткую жизнь. Мне стало интересно, как эта жизнь продолжится и чем закончится. Я с трудом поднялся на ноги и двинулся дальше по разрытой дороге.

Преодолев на своем пути несколько земляных груд, я увидел впереди человека. Это был еще один фельдшер – необычайно тощий старик с длинным, мясистым, утолщающимся на конце носом, похожим на кухонный пестик. Хотя кожа его была смуглой, на ней проступила нездоровая желтизна – наверное, от усталости.

«Что там у вас?» – крикнул мне фельдшер. Вероятно, из-за того, что я шел, согнувшись и прижав руки к животу, чтобы шов на ране не разошелся, он подумал, что я несу тяжелый груз. «Это у меня рана на животе!» – объяснил я. «Ах, вот оно что! – сказал он мне. – Значит, видно, хватит мне прохлаждаться, нужно оказать вам помощь! Я рвал полынь, поскольку ее запах помогал мне успокоиться, но теперь достаточно отдохнул и могу поработать». Я сразу почувствовал расположение к этому человеку; было видно, что это намного более ответственный специалист, чем первый фельдшер. Приблизившись к нему, я разжал руки и выпятил живот, чтобы продемонстрировать свою рану.

«Дело плохо, – сказал он, нахмурившись, как только увидел ее. – У вас начинается нагноение, нужно срочно в госпиталь, да и там, собственно, вам никто не сумеет помочь». «Какое безобразие! – возмутился я. – А первый фельдшер, которого я встретил недавно, утверждал, что у меня пустяковая царапина. Посмотрите, как неряшливо он заштопал ее – вопиющая, возмутительная халатность!» «Ах, вот оно что! – расстроенно сказал медик, с досадой хлопнув себя по лбу. – Конечно, мне тоже следовало вам это сказать. Тот человек сообразил скорее меня. Ведь умирающим не говорят, что они обречены; зря я это сболтнул, надеюсь, вы будете настолько великодушны, что простите меня». «Ну, что поделаешь, вы же не виноваты, что меня вот так задело», – примирительно сказал я. «Пойдемте, я помогу вам добраться до госпиталя», – сказал мне фельдшер.

Когда мы пошли вместе, выяснилось, впрочем, что он ослабел еще больше меня – вероятно, вымотался; ему приходилось опираться на мое плечо, всячески цепляться за меня, так что я из-за него несколько раз едва не споткнулся. Теперь, под тяжестью его тела, повисшего на мне, рана у меня все-таки заболела. У фельдшера был виноватый вид – вероятно, он осознавал, что вместо помощи оказался для меня лишь обузой – и я при виде этого не решился его ругать.

«Ну, вот мы и пришли, – сказал он наконец. – Теперь я вас оставлю». «Но мы приближаемся к железнодорожной станции, а никакого госпиталя тут и в помине нет», – недоуменно сказал я, опасаясь, что он просто решил меня бросить. «А это и есть госпиталь, – сказал он. – Принюхайтесь!».

Действительно, в воздухе стоял сильный запах медикаментов, но я никак не мог взять в толк, как госпиталь помещался в таком маленьком строении. Станционное здание, сложенное из кирпича, было одноэтажным; здесь едва хватило бы места на билетную кассу и каморку диспетчера, какой там госпиталь. Я подошел к строению и несколько раз обошел вокруг него, пытаясь понять, как мне проникнуть внутрь: никакого входа тут не было, единственная железная дверь была заперта на массивный висячий замок и имела такой вид, словно к ней уже лет пять никто не прикасался. «Эй, есть тут кто-нибудь?» – крикнул я, но никто не отозвался. Осмотревшись, я без удивления понял, что фельдшер успел уже скрыться – наверняка он не хотел брать ответственность за меня и воспользовался тем, что я отвлекся, чтобы потихоньку ускользнуть. Мое присутствие привлекло внимание только стаи собак, которые бродили около станции: с каждым моим очередным обходом вокруг строения за мной увязывалось все больше их – сначала одна, потом две, потом три, а теперь уже шесть или семь. Я не на шутку перепугался: вдруг они сейчас набросятся на меня? От страха, не зная, что предпринять, я засунул руку в крошечное окошечко билетной кассы, и, продолжая звать людей, стал шарить внутри. Внезапно пальцы мои ткнулись в что-то теплое, изнутри раздались неясные приглушенные звуки, и вдруг я ощутил острую боль в ладони. Я поспешно выдернул ее из окошка. По ней струилась кровь: меня резанули ножом!

«Что же мне теперь делать?» – в растерянности подумал я. Собаки распределились вокруг меня так, чтобы не оставить мне пути для отхода; кажется, они готовились к атаке. Я прижался спиной к стене станционного здания, чтобы исключить возможность нападения сзади, и лихорадочно соображал, что можно было бы предпринять против них. Вооружиться мне было нечем, и оставалось только звать на помощь. «Помогите! Караул! Уууууааааа!» – заорал я во всю мочь. Мельком я отметил про себя, что последний возглас получился глупо похожим на «ура», но исправлять это было уже поздно.

Из-за угла станции неожиданно снова появился второй фельдшер; он подозвал собак, и те отбежали от меня. «Посмотрите, что со мной сделали в вашем так называемом госпитале! – воскликнул я, размахивая у него перед носом окровавленной рукой. – Это что, называется лечением?» «А вы чего ожидали? – спросил он. – Не надо было совать руки, куда не просили. Вы же видите, какой госпиталь тесный, места там очень мало, вполне возможно, что вы ткнули в доктора или больного. Вы могли помешать поведению хирургической операции, а то и сорвать ее! Да и незачем было так истошно орать – собаки ведь вас не трогали, а своими воплями вы могли отвлечь сотрудников госпиталя или разбудить больных, если кто-то из них спал». «Но ведь в таком госпитале поместится от силы человек пять! – воскликнул я. – Непонятно, зачем было устраивать его в таком маленьком помещении». «Но ведь другого помещения просто нет», – резонно заметил фельдшер. «И как же я попаду туда?» – спросил я. «Никак. Вы не сможете, – сказал он. – Но это и не нужно. Вам все равно ничем не смогут там помочь, я же сразу сказал. Честно говоря, я и сам не знаю, зачем привел вас сюда».

«Получается, я обречен?» – спросил я. «Да, – кивнул он. – Если хотите, я могу сказать собакам, чтобы они загрызли вас». «Хорошо», – согласился я, почувствовав, что другого выхода из сложившейся ситуации нет. Тогда он подозвал одну из овчарок, огромную псину размером с добрую лошадь, и указал ей на меня пальцем. Она одним прыжком подскочила, подмяла меня и с хрустом сомкнула челюсти на моей голове, на лбу и подбородке. Я успел услышать удивленный возглас фельдшера: «Она откусила ему лицо!»