Проза

Но такая воздушная симпатия достаточна для совместных развлечений, поездок на моторных лодках летом на песчаные косы с девочками на один день  (девочек тоже будешь видеть несколько абстрактно: не будешь, например, понимать, что тебя привязывает, но неожиданно для себя радоваться при случайной встрече потом) – или для другого времяпрепровождения. Более того, эта симпатия может сохраняться годами и переходить в нечто совершенно неподвластное: в чувство обязанности отдать свое время на совместные, задуманные не тобой дружеские мероприятия – и будешь уже с удовольствием собираться, если тебя позовут, хотя за минуту до этого ты ни о каком товарище не думал,  и будешь спрашивать, кто он мне, что нас привязывает друг к другу, и не вспомнишь. Истина уже покинула тебя, а чувство обязанности осталось, и ты просто уверен, что непременно ему подчинишься – странно много такого в наших днях, в наших поступках.       

Но в старых «Икарусах» имеется темный закуток для отдыха шофера. Закуток, куда я ушел от вопроса друга: «Взял сеть для меня у матери на фабрике?». Занавешенный плотными шторами, он собирает всех салонных курильщиков, всех сыплющих анекдотами, и всю дорогу там весело. На этот раз в закутке в одиночестве сидел по виду бандюга в ярко-красном шарфе и пьяно шепелявил что-то, качаясь. Я собрался пойти назад к другу, когда меня привлекли чисто шоферские слова из его нескончаемого повествования о горькой жизни: «Талонов мешок, но на талонах же не поедешь». Я легко согласился с этими словами, сел напротив и прислушался. А он назвал кучу щебенки, к которой его когда-то не допустили загружаться,  - «осыпная», людей, поднимающих руку на обочине, - «грачами», - речь восхитила меня. Я слушал, оцепенев.        

… Из деревни он прибыл в Переславль шалым, с острым и светлым умом и желанием обхитрить весь мир. Будучи шофером, он много ловчил, возил груз налево и хищно пользовался «немощью жителей»  приболотных деревень, продавая им щебенку и все, что мог. Но, негодяй без опоры, он и сам не знал, как он жалок даже при своей убежденности, что он умнее всех. Он был неуч и не разбирался в машинах, он был лентяй  и не хотел работать:        

«По полям моя машина скрипит. Была бы новая, не скрипела бы. Я ее в ремонт ставил. А там я сам не лазаю, я в машине баран. Я под машиной не копаюсь, у нас положено, что это слесари делают. Привел я ее туда, а домкраты у них такие – машину подбросили, как игрушку, к потолку. Моя машина висит, как игрушка. Я говорю: ребята, я вам самогонки привезу мешок из дома, только вы мне ее протяните на ремонте до понедельника. Приезжаю, говорят: « Ты что не приходишь? Машину давно с ремонта сняли». Мне прогул. Прихожу я к ним, в портфеле вино – я же как человек. Что же вы, говорю, я вас Христом-Богом просил: ребята, не сделайте, а протяните.         

Кому скажешь, не поверят, засмеют. А у них так: я тебе сейчас сказал, ты через минуту забыл».        

…Он сменил сто мест работы. В «Икарусе» он все еще смеялся над шоферами: «Носятся, как гонщики. Им эта дорога во сне снится».        

А у него уже разлаживался дом, не стало уюта, ночевал он частенько у сестры, христарадничал он уже у деревенских родственников, не было денег и никогда не будет желания работать. Но он  по-прежнему восхищался своим умом, сыпал меткими словами, пил и надеялся, что с такой легкостью он обманет всех еще раз, как обманул когда-то немощных жителей деревенский хищник, скопивший на щебенке «кучу денег». Он был горд своей прошлой удачей, и, судя по тому, что он много болтал об этих своих трюках и любимой машине, жизнь его отошла в прошлое. Сейчас он живет с неохотой и много пьет. Опутан он надписями в трудовой книжке, плохими характеристиками, слухами и толками, а когда тебя подозревают в плохом на каждом шагу и тебе не верят, нужно, как мать моя говорит, заслужить, а он надеялся по-прежнему на  удачу, не хотел отказываться от гордости  собой и высокомерия, и шел вслепую, напролом, и его обижали, травили…         

…Он схитрил. Внутри пальто у него был мягкий ситцевый карман, и он с утра носил в нем четвертинку. Он раздавался в пальто, как самовар деревенский. За пазухой мог пол-ящика таскать, четвертинку за пазухой не услышал никто. Выпивохи отчалили, когда у него в кафе деньги кончились. Он наружные карманы вывернул. Друзья, а не верят. А родня дала ему на билет четыре рубля с копейками. Билет ему побоку: он с   шофером «Икаруса» три года катался, со знакомыми  он ощущал себя предприимчивым и умел договориться…         

Глаза у него пьянели особенно сильно, и он едва различил, как рядом село чучело и ему улыбнулось. Приятно стало. А потом подумалось: может, оно поможет?  «Откуда едешь?» –  спросил он у чучела. «От матери», – услышал. И он в тревоге все и выложил. Надо, чтоб оно поняло его – что он многое может. Да он всю правду скажет, ничего не скроет, может, за правду, скажем, поможет. Потому что кто тебе даром правду скажет, спросил он у чучела, ты что? Курильщики приходили, как по очереди. И у него замирало сердце при виде каждого приходящего – может ли помочь? Он говорил беспрерывно, чтобы они сошлись на голос и компанией все решили. Он удерживал за рукава, и тогда от него отсаживались. Остался один … этот, «от матери». Но как он выложился, это чучело перестало поддакивать, Он встревожился и попросил хотя бы рубль на такси…        

Сначала я слушал, оцепенев. Я видел мир таким, как видит его другое существо, во всем похожее на меня. Точными словами он достиг своего, я заразился его рассказом. При этом я понял, что ничем не могу ему помочь. А он протревзел в конце пути и просто попросил у меня рубль на такси, и мы расстались. И непонятно было сначала, по первому впечатлению после расставания, зачем он так долго рассказывал мне о своей машине…        

… Друг мой, между тем, не забывал про меня.        

Он долго молчал, глядя в окно. А потом, наконец, спросил меня, когда же я буду стараться насчет обещанной ему сети: он не смог купить сам ее на фабрике, мол.        

Мне стало обидно, потому что мне казалось, что он об этом никогда не напомнит. Я начал мямлить, говорить – моему-то другу! – примерно следующее: « Обязательно что ли обнаруживать, что на деле ты ничего не умеешь? Не достаточно ли – просто для хорошего самочувствия – ощущать себя крепким и практичным человеком? Не стоит ли себя ощущение –  как видит моя душа вас, любителей Бунина и Хемингуэя, – что в наше время к людям пришла новая мода  казаться практичными, пускать пыль в глаза? По-моему, все люди кругом всего лишь пускают пыль в глаза. Я, обещая сеть, подделался под общее, как мне казалось, поветрие не быть, а делать вид, как бывает поветрие иметь вид современного, или начитанного, или власть имеющего».         

За нос водить человека долго нельзя, гнев моего друга дал о себе знать. Он стал смотреть на меня, и я чувствовал его взгляд на лбу, подбородке, и почему-то и мой лоб, и впалый подбородок мне стали не нравиться, словно я в неприязненный момент разглядел свое лицо в грязном зеркале – белесое и уродливо носатое.        

…С унынием я понял, что друг мой унесет этот пристальный взгляд с собой, к нашим общим приятелям-книголюбам, те заразятся этим взглядом и будут смеяться, и былой мой авторитет среди  них упадет на самую низшую точку. Все-таки эти приятели, по самой сути своей, практичные люди.         

Друг смотрел в окно.  Ночь воздействовала на всех нас. В дороге петляли огни встречных машин. Приближаясь, ослепляли весь автобус громадные грузовики, шофер ругал наглецов-встречных, а они сыпали мимо нас, гремя кузовами и отворачивая во мрак злые и красные вблизи, воспаленные фары. Друг смотрел в окно…