Проза

Сад Туберозова.

ТУБЕРОЗОВ колет дрова.

Возле крыльца свалена куча разномастных чурок.

На столике выставлен самовар для вечернего чая.

Жарко. Гуляют куры. Запел петух.

ТУБЕРОЗОВ разгибается, потирая поясницу, слушает петуха.

ТУБЕРОЗОВ. ТЕРМОСЕСОВ.

 

Выступает ТЕРМОСЕСОВ.

     

      ТЕРМОСЕСОВ.  Виноват-с…  Променад совершал… Не хотел беспокоить-с.

      ТУБЕРОЗОВ.  Чем обязан?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Относительно просвирнина обеда… извинения-с желаю принести.

      ТУБЕРОЗОВ.  А вам на что извиняться? Вам не стыдно.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Не стыдно! Однако беспокойно! Глупца обидел.

      ТУБЕРОЗОВ.  Ахиллу Андреича? Не бойтесь его. Он уж забыл про вас!

      ТЕРМОСЕСОВ. Разве? (со скрытой досадой) Я так и думал!

 

Перегибается через ограду, трогает цветы.

 

А ведь правда, дурак дьякон. Доводы логики на него не действуют. Люблю я эти провинциальные садочки! И всё-то в них есть: и табак душистый, и георгина разная, и лучок-чесночок; такой покой, такая разумность, такое, знаете ли, кроткое припадение к земле; но в этом ведь и высшее  намечается! Порыв!

      ТУБЕРОЗОВ.  Вы стихи пишете?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Я? Хотел бы! Таланта нет! Хотя столичные литераторы, знаете, сейчас очень остры сделались! Такое выдают!  Режут! По живому! Порой под стол хочется залезть от их правды!

      ТУБЕРОЗОВ.  Сударь, пожалейте моё время! Говорите, зачем пришли?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Мне давеча говорили про вас, что вас чёрный народ любит, а начальство не жалует.

      ТУБЕРОЗОВ. Да вам-то что за интерес?

      ТЕРМОСЕСОВ.  А будто бы на ваши проповеди высшие обижаются? А я рад! Я рад! Я сам ненавижу этих высших! Горды! К нам! к червям смиренным! – горды-с!

      ТУБЕРОЗОВ.  Да  что за несуразицу вы городите? Сами ведь придумали?

      ТЕРМОСЕСОВ. Сам-с…

      ТУБЕРОЗОВ. Вот и видно. Нет у нас таких дураков!

      ТЕРМОСЕСОВ. А вот, положим, пред Богом все равны?

 

ТУБЕРОЗОВ только машет рукой, не отвечая пустомеле.

 

Эта аксиома известная. Так ведь можно и напирать на неё в проповеди?  А ведь известные умы… государственные деятели, усматривали же вред в переводе Библии на народные языки? Ведь можно толковать в опасном смысле? Ведь найдётся же среди сонных попов свирепый поп, бесстрашный поп. А если такой поп свирепствует за возвышение Руси и за народность, не разобидит ли он правительство? Ведь ежели средь государственных забот пред правительством ваша Русь выпрется, а за нею ещё и народное достоинство притащится?! Правительство об такие заковыки споткнётся, батюшка! Взвоет! Оно государственно мыслит и машину государственную крутит и денно и нощно, и денно и нощно! У него уж голова болит, а он всё крутит, и крутит, и крутит…

Ни сна ни отдыха… крутит…

      ТУБЕРОЗОВ.   Да что крутит-то? Эк вас перемкнуло!

      ТЕРМОСЕСОВ. Машину крутит! Чтоб не встала! И где ему, при такой заботе неусыпной, где ему, правительству, хотя б  минутку выкроить на Русь вашу и народное достоинство, будь оно неладно! Конечно же,  дуется  правительство! Оно посреди других стран расположено и мыслит оно политически! А тут поп. Русь какая-то… Народишко за ним жмётся, за попом… выглядывает – мол, правительство, проса дай! Голодно нам!

      ТУБЕРОЗОВ.  Откуда про просо вынюхали? У нас, действительно, неурожай в сим году.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Будто бы вы к губернатору с просом этим приставали настырно, чем их превосходительство в гнев ввергли! Они ведь даже и не знают, что такое просо. А вы им – что народишко повымрет с голодухи. И по другим начальникам  таскались… в ногах путались…  До белого, можно сказать, каления, довели всю городскую управу!

      ТУБЕРОЗОВ.  Голода ждём.

      ТРЕМОСЕСОВ.  Во-от! Они голода ждут, а правительство, что ж,  треснуть должно? Как дети, ей-богу! Кашу им дай… Может, вам и ложку к каше выстругать?

      ТУБЕРОЗОВ. Наш народ и есть ребёнок.

      ТЕРМОСЕСОВ.  А правительство виновато? Правительство, вы поймите, оно не народное никакое! Оно государственное! И не так, чтоб и особо  русское. Ему на просо ваше начхать в самом высшем смысле! А тут, я повторюсь, поп. Встрял. И – ни  обойти –  ни объехать. Волнует народишко. О, социалисты дети рядом с таким попом!

      ТУБЕРОЗОВ.  Вы шпион?

      ТЕРМОСЕСОВ. Да что же это весь город ваш с ума посходил по шпионам? Да, я шпион.

      ТУБЕРОЗОВ. К доносу матерьялов ищете?

      ТЕРМОСЕСОВ. Ба! Ба! Ба! Ищу, врать не стану. С доносом меня в тайную жандармерию примут. Мечта, а не должность!

      ТУБЕРОЗОВ.  А зачем вы мне открылись?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Азартен-с! Игрок по жизни, хоть за карты ни ногой! Засим, имею честь откланяться!

 

Уходит, на ходу кричит:

 

Успейте опередить, господин поп. Ваш контрдонос супротив моего!

 

ТЕРМОСЕСОВ уходит.

 

      ТУБЕРОЗОВ.  Вот, ты, поп, и потребовался. Воевал ты с расколом, не сладил. Воевал с поляками, не сладил. Теперь ладь с этой дуростью, ибо это уже плод от чресл твоих возрастает. Сладишь ли? Погадай на пальцах.

 

Заметил проходящего ДАНИЛКУ.

 

Милый, поди-ка сюда!

      ДАНИЛКА (не идёт) Здравствуйте, отец протопоп!

      ТУБЕРОЗОВ.   Что ж, мне через забор с тобой здоровкаться?

      ДАНИЛКА. (опасливо) Вы ругаться станете.

      ТУБЕРОЗОВ.   Стану. А ты - иди!

 

ДАНИЛКА опасливо входит. Подходит под благословение и тут же отскакивает подальше.

 

Вот, скажи мне, добрый человек, кем ты сам себя почитаешь?

      ДАНИЛКА.  Вольным гражданином, отец протопоп!

      ТУБЕРОЗОВ. Это я знаю уже. А с чем едят твоё вольное гражданство?

      ДАНИЛКА.  Как это – едят?

      ТУБЕРОЗОВ.  Ну хорошо, хорошо. Что оно такое есть – вольное твоё гражданство?

      ДАНИЛКА.  Надсмехаться изволите, отец протопоп? Вы министр юстиции. Вы всё про всё знаете!

      ТУБЕРОЗОВ.  Да не обо мне же речь, драгоценный мой! А знать хочу, что у тебя здесь, здесь, здесь! (тычет Данилке в лоб).

      ДАНИЛКА.  Извольте, я скажу!

      ТУБЕРОЗОВ.  Сделай милость!

      ДАНИЛКА.  К примеру, я могу на все сословия плевать.

      ТУБЕРОЗОВ.  Зачем?

 

ДАНИЛКА не знает.

 

Зачем тебе плевать на все сословия? Тебя весь город терпит, а ты плеваться удумал.

      ДАНИЛКА.  Я сказал для  наглядности, отец протопоп. У меня нет в мыслях плевать. Я знаю что меня за это в Сибирь отправят.

      ТУБЕРОЗОВ.  А если тебя в Сибирь не отправят, захочешь плевать?

      ДАНИЛКА.  Захотить – захочу, а удержусь. Плевать невозможно, отец протопоп, потому как непременно отправят. А я вам не дурак!

      ТУБЕРОЗОВ.  Я знаю, что ты не дурак.

 

ДАНИЛКА  польщён.

 

Ну хорошо, ну, положим, за тебя большой человек заступится, от него вся Сибирь зависит.

      ДАНИЛКА. На что я ему сдался, отец протопоп? До меня никому дела нет, окромя вас. Ведь я сирота!

      ТУБЕРОЗОВ.  Вот же бестолочь! Если тебе бумагу охранную выдадут, что нельзя тебя в Сибирь, станешь плевать?

      ДАНИЛКА.  Стану-с.

      ТУБЕРОЗОВ.  Да почему?!

      ДАНИЛКА.  Не знаю-с!

      ТУБЕРОЗОВ. Выходит, твоё равенство – людей охаивать?

      ДАНИЛКА.  Это не я-с, это учитель Варнава Васильич объясняли, что всех уравнять надо.

      ТУБЕРОЗОВ.  Через хайку уравнять?

      ДАНИЛКА.  Что ж делать, отец протопоп, если другого пути нету! Куда не ткнись, никакого равенства кругом!

      ТУБЕРОЗОВ.  Ты скажи, зачем тебе равенство? Ты хочешь, чтоб, к примеру, наш градоначальник или там… полицеймейстер  стали как ты? Или, ты  сам станешь,  как градоначальник?

      ДАНИЛКА.  Это никак невозможно, отец протопоп. Как градоначальник, мы не смогём. Пущай лучше они к нам.

      ТУБЕРОЗОВ.  А кто же управлять городом станет?

      ДАНИЛКА. Об этом Варнаву Васильича спросить надобно. Они учитель!

      ТУБЕРОЗОВ. Оставь учителя своего! Скажи мне, вольный комиссар, ты и на меня, на попа своего, плевать будешь?

      ДАНИЛКА. Помилуйте, отец протопоп! Не губите! На вас же сан!

      ТУБЕРОЗОВ.  Сибири боишься?

      ДАНИЛКА.  Да какой – Сибири! За  вас Ахилла Андреич по роже  так смажут, что не сходя с места Америку увидишь!

      ТУБЕРОЗОВ.  Да ведь гражданство твоё попа отрицает, и церковь отрицает, и кричит, что Бога нет!

      ДАНИЛКА. Это в Петербурге так говорят. А у нас ещё боятся.

      ТУБЕРОЗОВ. Вольные разве могут бояться?

      ДАНИЛКА.  Вас боятся-с. Если вы откажетесь крестить и отпевать? ХаОс наступит!

      ТУБЕРОЗОВ.  Не забивай себе голову, не забивай, не забивай глупостями! Ступай себе с Богом.

 

ДАНИЛКА уходит.

Появляется НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.

Господи помилуй! Николай, народ шатается…  страшно… до самых глубин своих шатается.  Умру  лежачим камнем и... потеряю утешение сказать, что силился по крайней мере присягу выполнит и возбудить упавший дух собратий.

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  Авось, не умрёшь, поп…

      ТУБЕРОЗОВ.  Знаю, что умру. Не спорь, Николай!

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  Не знаешь, поп. Я знаю!

      ТУБЕРОЗОВ.  Что ж ты попу своему перечишь, человек?

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ. Я тебе перечить буду, поп. Я тебя не боюсь, оттого, чо я калечка и уродик. На потеху людям добрым живу и не жалуюсь. Меня ты не обидишь. А я тебе правду скажу, которую твоя уязвленная душа ищет.

      ТУБЕРОЗОВ.  Где ж ты её отыскал, правду, маленький?

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  А в России, батушка. Спокон веку Русь Святая врать не умела. Она и теперь правдой напоённая стоит.

      ТУБЕРОЗОВ.  Где ж правда, Николай? Правители из Руси уже машину великую мастерят, и людей вместо гаечек прилаживают.

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.(тихо смеётся).  Ах, поп! Раскрой очи пошире и гляди – где машина, где гаечки?  Что видишь? Свет великий исходит. Машина ль свет пускает, дурень?

      ТУБЕРОЗОВ.  Славно мне тебя слушать, милый и чудно… Говори ещё…

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  Я говорю, батушка, говорю, сударь мой, мне уж поздно молчать, крепостному человеку.

      ТУБЕРОЗОВ.  Чей же ты крепостной, опомнись, Никола! Тебя твоя боярыня перед смертью на волю отпустила…

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  Отпустила, батушка. Да я не ушёл.  Великая утешительница была госпожа Плодомасова. Пред самим  Наполеоном не сморгнула. А и что ей Наполеон, великанше? Она  коняшку могла дланью усмирить. Кулачком-с. Народ крестьянский питала в лютые годины. Говорит: «Мужик голодает? Ну и я буду!» Вот и сидим, и грызём овощик какой-нибудь. Мне-то легко, а она женщина дородная, на пирогах-кулебяках возросла… А ещё и мечтать, бывало, возьмётся: «Вот бы  женить тебя, Николаша, на хорошей карлице, и вывести  маленьких пыжиков…» Очень ей хотелось племя пыжиков вывести, и домик им в саду поставить соразмерный. И мебелишку, и посудку крошечную натолкать  в домик этот… «Государыня-утешительница, позвольте к ручке подойти – говорю. Поцелую ручку и  в слёзы: – Не отдавайте меня в домик к пыжикам! Дозвольте подле вас помереть!»

      ТУБЕРОЗОВ. Слушаю я тебя, Николай, как старую сказку.

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  А она тянется, батушка, старая сказка, как ей кончиться, сказке, когда вся Русь жива и всяк на своём месте стоит? Нет, не  ушёл я из крепости… а и куда, государи мои, зайцу старому идти прикажете? Всю-то никчёмную жизнь свою в ножках у благодетельницы на коврике спал. Вязали в четыре руки… молились… в окошки смотрели – метель ли свистит, дождик ли хлещет, солнушко ли смеётся… мы всё спицами своими – трр-трр-трр – ровно крылышками… и молимся, государи мои, молимся за весь честной мир наш… и такой покой у нас, государи мои, такая тишина благорастворённая… Жизнь!

      ТУБЕРОЗОВ.  Так в крепости и стоишь?

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  В крепости, батушка мой, в ней одной во веки веков.

      ТУБЕРОЗОВ.  Да чей же ты раб такой и кто господин над тобой?

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  А её, государь мой, матушки-великанши, питательницы и утешительницы, госпожи России остаюсь верным крепостным человеком, пока не зароют кости негодящего калечки.

 

                          Из тьмы химерической вырывается ТЕРМОСЕСОВ.

 

      ТЕРМОСЕСОВ. Никаких отпеваний, зарываний и прочего визгу! Кости в кунсткамеру!

      ТУБЕРОЗОВ.  А этот зачем выперся?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Тайный приказ тайного жандармского управления! Карлик является собственностью государства и подлежит медицинскому анатомированию и сохранению в спирте, как редкий образчик русской особи карло-уродского типа!

      ТУБЕРОЗОВ.  Давай уйдём от него, Никола? Зачем нам слушать  непотребства его?

     

                                   ТЕРМОСЕСОВ страшно пугается, что уйдут.

 

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  Куда нам идти, батушка? Он уж повсюду растёкся.

      ТУБЕРОЗОВ.  Когда успел?

      ТЕРМОСЕСОВ. А вот успел же! Пока вы молились всем миром – тогда и успел! Уже и ответ пришёл. Вот, извольте удостовериться: «Благочинного Старгородского прихода протоирея Савелия Туберозова за революционные взгляды, вредные целям правительства, за свирепый и дерзкий характер, а также за агитацию свобод для церкви и русского народа  запретить в служении… сроком…»

      ТУБЕРОЗОВ.  Это что ж такое, Николай?

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ. Это жизнь кончилась, батушка. Начинается житие.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Донос, донос это! А я предупреждал! Я вам  форы давал! Могли успеть… упредить… Так, мол и так – смуту революционную сеет, народ в смущение ввергает… Проворонили, отче! Вот -  ответ уж пришёл. И принят, принят на службу в тайную жандармерию Термосесов! В тайную! Жандармерию! Ах, какая служба славная!  Ах, сгодился, поп! Ценный ты человек! Не уходи из России, поп. Скоро самое веселье и начнётся!

 

 

Пышный сад акцизной чиновницы Бизюкиной.

Красивая беседка, украшенная фонариками и гирляндами.

В беседке накрыт стол с дорогими приборами, обильными закусками, вином, пивом и мёдом.

ТЕРМОСЕСОВ и БИЗЮКИНА.

На Бизюкиной наимоднейший парижский туалет, драгоценности.

 

      ТЕРМОСЕСОВ.  Послушайте, Бизюкина, ведь этак, маточка, нельзя. Ну так «да» что ли? «да»?!

      БИЗЮКИНА.  Да я не знаю.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Да или нет? Да или нет?!

      БИЗЮКИНА (вырываясь). Не хотите ли чаю?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Нет, этим меня не забавляй. Я голова не чайная, а я голова отчаянная.

      БИЗЮКИНА.  Тогда вина? Го-сотерн? Го-марго?  Где же Препотенский?

      ТЕРМОСЕСОВ.  На что тебе Препотенский? Он дурак! Ты слаще мирра и вина! Давай сольёмся в поцелуе! (целует Бизюкину)

      БИЗЮКИНА. Вы, однако, слишком дерзки!

      ТЕРМОСЕСОВ. Те-те-те! «Вы слиськом дельски»! А совсем «не слиськом», а как раз впору! Да говори мне «ты»! Ведь я тебе «ты» говорю!

      БИЗЮКИНА.  Вы просто наглец! Вы забываете, что мы едва знакомы!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Ни капли я не наглец и ничего я не забываю. А Термосесов умён, прост, естественен и практик от природы, вот  и всё.

      БИЗЮКИНА.  Вы у нас без спросу поселились и кабинет моего мужа заняли!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Такою дрянью упрекаешь Термосесова?!

      БИЗЮКИНА.  Конечно, нет!

      ТЕРМОСЕСОВ.  А  на нет и суда нет. Ты слушай Термосесова. Термосесов рассуждает просто: если ты умная женщина, то ты понимаешь, к чему разговариваешь с мужчиной на такой короткой ноге. А если ты сама не знаешь, зачем ты себя так держишь и со скелетами пляшешь, так ты, выходит, глупа и тобою дорожить не стоит.

      БИЗЮКИНА.  Вы очень хитры.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Хитёр? На что же мне тут хитрость? Разумеется, если ты меня любишь, или я тебе нравлюсь…

      БИЗЮКИНА.  Кто же вам сказал, что я вас люблю?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Ну, полно врать!

      БИЗЮКИНА.  Нет, я вам правду говорю. Я вовсе вас не люблю, и вы мне нимало не нравитесь.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Ну полно врать вздор! Как не любишь? Нет, а ты вот что: я тебя чувствую и понимаю, и открою тебе, кто я такой… только для этого нужно убежать вдвоём…

 

БИЗЮКИНА пятится.

 

Эх, вы, жёны, всероссийские жёны! А туда же, с польками равняются! Нет, далеко вам ещё, подруженьки, до полек! Дай-ка, Измаила Термосесова польке, она бы с ним не рассталась и горы бы Араратские с ним перевернула!

      БИЗЮКИНА.  Польки – другое дело.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Почему другое?

      БИЗЮКИНА.  Они любят своё отечество, а мы своё ненавидим.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Ну так что ж? У полек, стало быть, враги – все враги самостоятельности Польши, а наши враги – все русские патриоты.

      БИЗЮКИНА.  Это правда.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Ну так капут твоим врагам: «Полюби и стань моей, Иродиада!» Получишь ты голову Туберозова и качан дурака Ахиллы, только закрепи и сделай это как следует! (целует её). Вот это честно! Что ты жжёшь меня очами, беловыйная Данка?

       БИЗЮКИНА.  Может быть это ошибка…

      ТЕРМОСЕСОВ.  Ошибка!

      БИЗЮКИНА.  Третьего дня я бриллиант оставила у Препотенского.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Украл! Жулик, жулик твой Препотенский. Дурак и вор.

      БИЗЮКИНА. Препотенский не жулик. Он дурак, но человек порядочный.

      ТРЕМОСЕСОВ. Так что из того, что порядочный? Всё одно – дурак! А где дурак, там и подлец!

      БИЗЮКИНА (указывает на галстук с булавкой ТЕРМОСЕСОВА).  Вот он…

      ТЕРМОСЕСОВ.  Где? Где? (вертится)

      БИЗЮКИНА.  Да вот же, вот, под кадыком у вас.  В галстухе. Это мой!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Твой?

      БИЗЮКИНА.  Мой.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Твой?!  В галстухе?!  Так  смотри же, какой он твой!

 

ТЕРМОСЕСОВ срывает бриллиант и проглатывает.

 

      БИЗЮКИНА. Вы мой  камень съели…

      ТЕРМОСЕСОВ.  Ам – и нету! Камень  твой индюк склевал! А Термосесов вперёд летит! И у него планы! Дым из ушей, пламень из ноздрей. Вещая каурка!  Хочешь со мной? Хочешь? Слышишь, копытом бьёт Термосесов? Седлай жеребца, Антиопа; помчим, товарищ,  в дали грозовые! (ржёт конём).

 

БИЗЮКИНА отшатывается.

 

Дура ты, мать моя! Никакой революции в тебе нету!

      БИЗЮКИНА.  Я не умею верхом… то есть, я совсем не то сказать хотела…

      ТЕРМОСЕСОВ.  (передразнивает) «Я не тё скязять хотеля». Скучно мне с тобой. Провинциалка ты!

      БИЗЮКИНА.  Однако, вы дерзите всё время! Со мной никто так не разговаривал прежде!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Прежде… забудь про прежде. Плюнь, разотри, в клочья порви своё прежде! Если ты, конечно, новый человек, а не курица.

      БИЗЮКИНА. (надувшись) А всё-таки мне мой камень нужен.

      ТЕРМОСЕСОВ.   Ну зачем тебе? У тебя вон их сколько!

      БИЗЮКИНА.  Вы совсем полиции не боитесь.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Донос подашь?!

      БИЗЮКИНА.  Да как вы можете?!

      ТЕРМОСЕСОВ (протягивает столовый нож). Режь - доставай!

 

(БИЗЮКИНА отшатывается от ножа)

     

      БИЗЮКИНА.   Вы… вы несносны!

      ТЕРМОСЕСОВ (привлекает к себе Бизюкину). Ну не мучь меня,  не томи, видишь – горю? приказывай, нимфалинка , я твой весь, я всё исполню…

      БИЗЮКИНА.  Вы булочек скушайте.

 

пауза

      

     ТЕРМОСЕСОВ. Так ведь ждать придётся.

      БИЗЮКИНА.  Я подожду.

 

ТЕРМОСЕСОВ,  не выпуская из объятий БИЗЮКИНУ, играет её холёной ручкой.

 

      ТЕРМОСЕСОВ. Ручка у тебя белая, душистая, и этой ручкой ты будешь копаться в…?!

      БИЗЮКИНА.  Я Фёклу пошлю!

      ТЕРМОСЕСОВ. Вместо себя народ пошлёшь?  

      БИЗЮКИНА.  Какой народ?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Фёкла – народ?

      БИЗЮКИНА.  Фёкла – народ. (думает) А как тогда быть?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Отступись.

      БИЗЮКИНА.  Но…

      ТЕРМОСЕСОВ.  Не «но», а камень твой в революцию пойдёт.

      БИЗЮКИНА.  Так это для революции?

      ТЕРМОСЕСОВ.  А ты что подумала? 

      БИЗЮКИНА.  Непостижимый человек!

     

ТЕРМОСЕСОВ целует БИЗЮКИНУ.

Входит ПРЕПОТЕНСКИЙ, кричит на ходу.

 

      ПРЕПОТЕНСКИЙ. Мои кости удрали! (видит целующихся, качается). Ты! Ты! О ты!

      БИЗЮКИНА (скрывая смущение). Го-сотерн? Го-марго?

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Ты! Вся в виссонах и лалах!

      БИЗЮКИНА.  Тогда, может быть, пива?

      ПРЕПОТЕНСКИЙ. Отдалася…

      БИЗЮКИНА.  Да как вы смеете!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ. …роскоши и неге отдалася. Забыла и предала.

      БИЗЮКИНА.  Да что это с вами? Вы будто в горячке!

      ТЕРМОСЕСОВ.  А это профессор ревнует, что у него  кобылу из стойла увели!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ (простодушно). Какую кобылу?

      БИЗЮКИНА. (ПРЕПОТЕНСКОМУ).  Пошляк! Как это мелко, Варнава Васильич! Об таком рассуждали, а сами!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Я не рассуждал! Я ревновал! То есть, совсем напротив – я не рассуждал, а  я ревновал!  Я вам правду режу!

      ТЕРМОСЕСОВ.   Режет он, слышишь, Мессалина! Зарежь его сама, наконец! Отрави плебея!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ (ТЕРМОСЕСОВУ, иронично) Благодарю-с за плебея!

      ТЕРМОСЕСОВ (лениво) Шучу.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ (БИЗЮКИНОЙ) Ты! Ты! Ты!

      БИЗЮКИНА(опасливо)  Вы опять начинаете?

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Ты нарядились и этим предали всех наших! Да-с!

      БИЗЮКИНА. Ну так и оставайтесь с вашими «нашими», Препотенский! А я вас знать больше не хочу!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  О, вы так взяли? Так?!

      БИЗЮКИНА.  Да, я так взяла, так! Да! Да! Да! Да! Вы мне надоели!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Мне мало, что у меня кости украли, меня теперь предатники сорают!

      БИЗЮКИНА.  Ну вот! Теперь у него и «предатники» пошли! Я вам больше не соратник!

      ТЕРМОСЕСОВ.  А что это с ним?

      БИЗЮКИНА. Это он, когда волнуется, прегнуснейше слова путает!

 

ТЕРМОСЕСОВ  веселится.

 

      ТЕРМОСЕСОВ.  Это я люблю. Я люблю, когда смешные.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Да-с. Вы теперь не посмеете меня одного бросить… потому что стрельба и резьба… и яды в питие… а вы в платьивых красотах…  а ведь это коварно!

      БИЗЮКИНА.  О, да вы, я вижу, обличаете? Ну, так подите ж прочь совсем!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Не пойду!

      ТЕРМОСЕСОВ. На-ка, выпей  лучше это лампопо, Цицерон.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Я не буду. Я головой слаб.

      ТЕРМОСЕСОВ.   Да ты не чинись!  У нас с Дашей по-простому. Таковского лампопо ты не пивал, брат. По собственному рецепту.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ (слабо) У меня болит голова. (пьёт). Однако… приятно-с…  необычные ощущения… жар как будто окатывает…  (надувается энтузиазмом). Тогда позвольте, я скажу! Тезисно, набросками…

      ТЕРМОСЕСОВ.  Речь приготовил? Изволь. Я люблю речи.

      БИЗЮКИНА. Вы сядьте. Вы мне посуду перебьёте!

 

ПРЕПОТЕНСКИЙ, напротив,  шатко забирается на высокое.

     

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Ну-с? Вы скелет украли? Так мы над этим посмеёмся! Ха-ха-ха! Мы себе новый достанем. Вы и этот украдёте? А мы опять достанем! Вы – своё! Мы – своё! В России этого добра полно. Да-с! Пока вы кислороду небесному молитесь, мы скелет утвердим. Потому что скелет  один правду говорит. Из скелета человек произрастает, на нём наращивается и с него сползает, чтоб землю полезно удобрить. Поэтому мы решительно в землю ложимся, потому что мы знаем смерть. А вы не знаете смерти, потому что вы скелета не видите, а Бога видите. Вы народу кричите, что на нём Дух Божий? Зачем это? Народ – биология. Вы о спасении, а мы о пищеварении. Спасения никто не видел, а пищеварение каждый знает… (потирает живот). Полезное мы у вас возьмём, потому что у вас есть полезное. Про равенство, про не воруй, это мы возьмём для гигиены народа. Небо мы запретим. Надоело ваше небо пуще горькой редьки! Жизнь будет быстрая! Родился – поработал – умер! Родился – поработал – умер. Вы крикнете, что народу  зацепиться  не за что? Пожалте – вот вам скелет. Мы скелет воздвигнем и народ к нему пригоним - вот твоя середина, суть и основа. Мы в жилищах скелетики поставим в красном углу под лампадками, мы детям в ладанках костей толчёных насыплем, мы вечную жизнь запретим, мы дадим жизнь полезную, короткую и жадную! Ура, товарищи! (вопит от страха,  и машинально крестится, глядя за спины БИЗЮКИНОЙ и ТЕРМОСЕСОВА)

 

В  саду, у  задней  стены беседки, над перилами поднимается пугало.

Все оборачиваются, пугало  глумливо мотается над перилами.

Наконец поднимается над перилами хохочущий АХИЛЛА.

 

      АХИЛЛА.  Здорово, дети тьмы!  (запрыгивает в беседку).

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Пугало… пугагало…

      АХИЛЛА.  Сам ты пугагало, Варнак, а это новый человек! На! (Бросает пугало к ногам ПРЕПОТЕНСКОГО). Меняюсь. На скелет.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Вы украли мой скелет, кости мои! Вы вор!

      АХИЛЛА. Ты, брат, глуп. Кости эти не твоя собственность, а, значит, я не вор. Я их земле предал, как и подобает христианину.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Но и не ваша же они собственность!

      АХИЛЛА (озадачен)  Не моя.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  А где же вы их взяли?

      АХИЛЛА.  У тебя под кроватью взял.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ. Ага-с! Выходит вы вор!

 

АХИЛЛА озадаченно молчит.

 

Молчите! Значит, сами и признаёте за собой!

      АХИЛЛА (упрямо). Пускай я буду вор, а христианина без погребения оставлять не позволю!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  А кто вам сказал, что он был христианин?

      АХИЛЛА.  Ясное дело, и так видать!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ. Да-а? Что вам видать?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Он был из жидов!

      АХИЛЛА.  Быть того не может! У жидов у всех хвостики, а у этого не было!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ. Вот! Вот вам, пожалуйста, наглядный пример мракобесия! Господа-соратники, подтвердите: сей индивидуум есть прямая жертва божественных мечтаний! Хвостики! Вы про гомо сапиенса  когда-нибудь слыхали, господин дьякон?

      АХИЛЛА. Послушай, учитель, ты болтай, болтай, только пропорции знай: ты помни, что я духовная особа.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Вы же не станете отрицать, что мы все есть гомо сапиенсы?

      АХИЛЛА.  Вот опять! Ну,  не ожидал я, что ты такой подлец!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ. Я подлец?

      АХИЛЛА.  Разумеется! После того, как ты посмел меня, духовное лицо,

таким гадким словом назвать – ты больше ничего, как подлец.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  А что ж тут особенного – гомо сапиенс?

      АХИЛЛА. Нет, не «особенного», а ты бойся, потому что мне ваше вольномыслие уже надоело, и я ещё вчера сказал отцу Савелию, что он не умеет, а что я, если возьмусь, так всю вашу вольную гнилость выпущу.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Да разве гомо сапиенс это вольномыслие?

      АХИЛЛА.  Цыть, сквернослов!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Нет, почему гомо сапиенс, это вольномыслие?

      АХИЛЛА.  А! А! Ты, брат, знать хочешь? Ну так я ж тебе не отец Савелий! (закатывает рукава рясы). Айда за сарайки!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Вот какие у вас аргументы?!

      АХИЛЛА.  А! А! Ты и такие  слова знаешь? Так я их все вытрясу из тебя! Ты у меня забудешь сквернословить!  Идём же, Варшанка! Один на один!

      ТЕРМОСЕСОВ  (навеселившись).  Оставь его, Ахилла, малохольного. Выпей лучше лампопо.

      АХИЛЛА.  Да что за ланпопо такое?

      ТЕРМОСЕСОВ.  Не ланпопо, деревенщина, а лампопо. Мёд с пивом.

      АХИЛЛА.  Это питие я знаю. Это не ланпопо никакое, а пивомедие. У нас его на поминках пьют. Только оно с ног враз валит.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Нет, это лампомо, а пивомедие, это совсем другое. Выпей.

      АХИЛЛА. (БИЗЮКИНОЙ).  У вас, чиновница, вина всегда хорошие – всё го-го да маго. После ваших рацей  дорогу  домой не найти!

      БИЗЮКИНА.  А вы не вина, вы  эту смесь выпейте, дьякон!

      ТЕРМОСЕСОВ. Я тебе говорю, выпей. Я хочу!

      АХИЛЛА.  Ну что ж, извольте. Совершу маленький опрокидонт.

      ТЕРМОСЕСОВ.  И не маленький, а большой. (наливает в ведёрко).

      АХИЛЛА.  Ну что ж, изволь, выпью этот ковшик. (пьёт).

      ТЕРМОСЕСОВ. Каково?

      АХИЛЛА (помолчав).  Славно, что ты приехал к нам, Термосёска.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Это лампопо, брат, славное!

      АХИЛЛА.  Нет, не ланпопо, а дай-ка, Термосёсушка, я тебя поцелую!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Что ж… изволь…

 

 Целуются

 

      АХИЛЛА.  Жалко мне, что ты погиб, Термосёсушка!

      ТЕРМОСЕСОВ. С чего это я погиб? Преотлично я здоров! Оставь эти глупости!

      АХИЛЛА.  Грядет зверь лютый…

      ТЕРМОСЕСОВ.  Какой там ещё зверь? Это тебе лампопо в башку ударило!

      АХИЛЛА. Не ланпопо, а зверь огненный с цепи в аду сорвётся и придёт пожрать нас за грехи. Господи, спаси и сохрани!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Это кто ж тебя так напугал?

      АХИЛЛА. Отец Савелий.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Отец Савелий не мог тебе такую чушь сморозить про зверя. Ты что-то путаешь, брат.

      АХИЛЛА.  Мне учёности не хватает, я это знаю. Мне в училище Логика не давалась.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.(ехидно) Как же-с, наслышаны! Вас и с клироса выгоняли. Хор уже дальше поёт (ТЕКСТ) а вы  застряли на одном месте, гудите своим басом: и скорбьми уязвлен, уязвлен, уязвлен… так, что посреди прихожан давка начинается.

 

Все трое глумливо дразнят АХИЛЛУ, поют хором: «И скорбьми уязвлен… уязвлен…»

    

       АХИЛЛА. (хмуро)  Знаю это за собой… А вот, вы, дорогие мои, все погибнете! А ты, Варнава,  ты первый на очереди!

      ТЕРМОСЕСОВ.  После меня!

      АХИЛЛА.  Э! Термосёска, об тебе даже и речь не  идёт! А вот ты послушай, Варнава, вот явится зверь, он тебя, Варнаву Васильича Препотенского, тирана скелетного, без сомнения пожрёт.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Да за что же? За что пожрёт-то, позвольте спросить?

      АХИЛЛА.  А за пустодушие.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  За что? Какое вы сказали «душие»?

      АХИЛЛА.. В тебе совсем души нет, учитель.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Как нет?

      АХИЛЛА.  Ты не гомонись, не вертись, сядь, послушай. Ибо грядет зверь и с ним воинство антихристово и будет царство его тысячу лет! И наступит мрак великий, и взойдёт во мраке звезда диавола, и напитается та звезда кровию уловленных человеков, и станут люди искать света, но найдут только свет той кровавой звезды, и поклонятся ей, ибо будет время диавола, а царь будет зверь.

      БИЗЮКИНА (иронично).  Вы нас очень испугали, дьякон. И звездой красной и дьяволом.

      АХИЛЛА (согласно)  Это страшно, чиновница.

      БИЗЮКИНА.  Ну а вы? Вы ведь в сане. Зверь вас пожрёт или нет? В рясах будет жрать?

      АХИЛЛА. Вы, чиновница, об звере самое дикое представление имеете. Зверь не модистка, чтоб на одеяние глядеть. Он по свойствам души жрать будет.

      БИЗЮКИНА.  Это я понимаю, дьякон. Это всё моё  жалкое детство мне твердили. Ну, а всё-таки вы как себя видите?

      АХИЛЛА.  Исповедающие веру Христову первыми падут… Мне, чиновница, ваших деток жалко. За что их зверю уготовили?

     БИЗЮКИНА. Мои дети вырастут и вас убьют, дьякон.

      АХИЛЛА. (потрясён)  Дарья Николаевна, вы не любите своих детей!

      БИЗЮКИНА. Мои дети просветятся необратимо.

      АХИЛЛА.  Вы давеча с костями срамились, у старухи-просвирни оскандалились. А теперь на деток своих клевещете. Не понимаете, что на сановное лицо руку поднимать нельзя? Экая вы беспросветная особа, чиновница!

      БИЗЮКИНА. Свергнут! И кресты посрывают! И купола пособьют, а в храмах нитяных фабрик наставят. Для  угнетённых рабочих.

      АХИЛЛА (потрясён).  Такого не будет, чиновница!

      БИЗЮКИНА.  Будет! Потому что Россия ваша – грязная баба. Она сидит на задворках Европы. Над ней весь Запад смеётся. И нам теперь стыдно, что мы русские! У России никаких устремлений нет, а Запад уже давно - шагнул! Запад Бога выбросил, а материальную сторону вознёс, и народы Запада легко задышали!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Она, Россия, хочет, чтоб мы идиотами стали!

      АХИЛЛА.  Нет, брат, идиотом ты чрез науки стал, а на Россию ты врёшь!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Экую кислятину, развели… По мне,  так и в России жить можно, ежели с умом…

 

Входит ДАНИЛКА  с мешком. Таинственно жестикулирует. Бросает мешок.

 

      ПРЕПОТЕНСКИЙ  (прыгает к мешку). Моё!

      ДАНИЛКА.  Точно так-с. Проверено. Черепушка, разные хвостики – всё в целости.

      АХИЛЛА.  Ах, каналья, зачем же ты их отрыл?

      ДАНИЛКА.  Не я отрыл, отец дьякон! Видит Бог, это свинья отрыла, В овраге, где вы их закопали. А ребятишки череп на палку насадили и бегали! Я уж смекнул, что это Варнавы Васильича череп и вот – принёс.

      ПРЕПОТЕНСКИЙ  (высыпает мешок, проверяет кости).. Никому не отдам, никому, моё!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Законченный идиот!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Пусть я идиот. Зато у меня идеи! Я за них – в каторгу!

      ТЕРМОСЕСОВ. Мёдом намазана тебе твоя каторга?

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  А как же страдание? Устыдить этих вот? Без страдания победы нет! Я знаю, что страдать буду! Во имя нового человека! (Ахилле) Так ведь и у вас, и у вас – без страдания в рай не входят. А у нас, а у нас вот – (воздевает вверх череп). Я жду, я зову, я готов!

      АХИЛЛА (ревёт).  Отдай, грешник!

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Не отдам! Не отдам! Не отдам!

      АХИЛЛА.  Не гневи  же  ты меня, несчастный!

      ВАРНАВА  (падает на кости, сгребает их под себя). Ну-ка отними! Ну-ка отними!

 

Безобразная сцена отнятия костей у Варнавы.

АХИЛЛА хозяйственно сгребает кости в мешок.

 

      АХИЛЛА.  Не твоё, глупец, а Богово, околотень ты нечестивый! (уходит).

      ВАРНАВА.  Казак! Бурсак!  Мужик! Чёрт верёвочный! (всем). Вы видели, как он меня мял?  У меня синёвы по всему телу и болова голит!

      ДАНИЛКА.  Господин учитель, дозвольте, я сбегаю и обратно их отрою? Я подсмотрю, куда господин дьякон их спрячет!

      ВАРНАВА.  Бегите, товарищ комиссар!

      БИЗЮКИНА.  И задайте ему хорошенькую баню, это наглому дьякону!

      ТЕРМОСЕСОВ. Граждане, граждане! Не суетитесь! Отрыл-зарыл, так мы никогда дела не кончим. Врага сокрушить – кто желает?

      ВСЕ (нестройно). Все! Все желают!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Препотенский, дьякон тебя измял, унизил, в пыли извалял, давай на него донос напишем? Его в острог посадят.

      ВАРНАВА.  Я-с? Я-с? Я-с?!

      ТЕРМОСЕСОВ. Ты-с! Ты-с! Ты-с!

      ВАРНАВА. Это низко. Резать, стрелять, пожалуйста. Бомбу брошу! Но доносы писать  Варнава Препотенский не станет!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Величия в доносе нету? Ну и дурак. (ДАНИЛКЕ). Подписывай, комиссар! Ведь дьякон и тебя обидел!

      ДАНИЛКА.  Никакой обиды не было. Это мы так, промеж себя уж кончили. Как вашей милости будет угодно, а я не подпишу!

      ТЕРМОСЕСОВ.  А твоей милости не угодно раз десять по рылу получить? Подписывай, подлец ты треанафемский, а то…  в Сибирь без обыска улетишь! (сильно бьёт ДАНИЛКУ под дых, тот сгибается). Задушу, никто не схватится, потому как ты  вымесок безродный. (душит).

      ДАНИЛКА.  Ради Господа, освободите! Всё, что угодно, подпишу. (подписывает).

      ТЕРМОСЕСОВ.  Гражданин, ежели ты до времени пробрешешься…

 

ДАНИЛКА перхает и машет руками.

 

Я тебе, пролетарию, всю рожу растворожу, щёку на щеку помножу, нос вычту и зубы в дроби превращу! Ну а теперь полно здесь перхать! А ну -  марш отсюда!

 

ДАНИЛКА убегает.

 

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  Вы сильней Ахиллы! С вами я его теперь не боюсь!

      ТЕРМОСЕСОВ.  Да и не бойся. Повержен твой Ахилла.

      БИЗЮКИНА.  Вы демон революции.

      ТЕРМОСЕСОВ.  Пускай хоть и демон. Я тебе сказал, что два твоих врага будут разбиты?

      БИЗЮКИНА.  Я преклоняюсь…

      ПРЕПОТЕНСКИЙ.  И я…

      ТЕРМОСЕСОВ. (сосредоточенно гладит живот). Мне, пожалуй, пора уединиться…

 

 

 

В саду у ТУБЕРОЗОВА.

 

ТУБЕРОЗОВ читает. Шумно вбегает АХИЛЛА.

 

      ТУБЕРОЗОВ. Что это ты так… и бежишь, и пыхтишь, и сопишь, и топочешь?

      АХИЛЛА.  Это у меня, отец Савелий, всегда, когда бежу… Вы разве не заметили?

      ТУБЕРОЗОВ.  Нет, этого я не замечал. А ты отчего же об этом лекарю не скажешь, он может помочь.

      АХИЛЛА.  Ну вот, лекарь. Лекарь мне давал лекарство, я его враз выпил, а меня не взяло. Да Бог с ним, с лекарем. Ведь вот, вообразите, отец протопоп, ведь у нас с вами теперь победа!

      ТУБЕРОЗОВ.  Какая ещё победа? Что ты новое затеял, Ахилла?

      АХИЛЛА.  Ах, отец Савелий, перестаньте вы всё время робеть и удивляться. Ведь я так ловко всё устроил! Ха-ха-ха!

      ТУБЕРОЗОВ. Что? Что ты опять устроил?

      АХИЛЛА.  Вы только вообразите, отец протопоп, Варнава-шельмец спрятал мертвеца у себя под кроватью! Так ведь я же из-под носа у него и стянул! Но там такой пудромантель  устроился – свинья отрыла кости, а комиссар Данилка их обратно принёс к учителю. Но вы, отец Савелий, будьте покойны, мертвец теперь в надёжном месте, так что вы смело можете ложиться спать.

      ТУБЕРОЗОВ.  Великий Господи, что это за злополучный человек!

      АХИЛЛА. Кто это, отец Савелий?

      ТУБЕРОЗОВ.  Ты, искренний мой, ты!

      АХИЛЛА.  А по какой причине я злополучен?

      ТУБЕРОЗОВ.  Кто, какой злой дух научает тебя всё это делать?

      АХИЛЛА.  Да что такое делать?

      ТУБЕРОЗОВ.  Лазить, похищать, ссориться!?

      АХИЛЛА.  Это вы меня научили. Вы сказали: путём или непутём этому надо положить конец; я и положил. Я вашу волю исполнил.

      ТУБЕРОЗОВ (всплеснув руками)  Мою волю! Да что за дьякон такой легкомысленный!

      АХИЛЛА.  Натурально исполнил, отец протопоп. У Варнавы до сих пор кости ломит.

      ТУБЕРОЗОВ.  Вот, что, братец, ты дурак есть и я тебе предсказываю, что если ты ещё от подобных своих глупых обычаев не отстанешь, то ты без того не заключишь жизнь, чтобы кого-нибудь не угодить насмерть.

      АХИЛЛА.  Полноте, отец Савелий, я не совсем без понятий. Я ведь даже гомо сапиенса от учителя стерпел!

      ТУБЕРОЗОВ.  Кого-кого ты стерпел?

      АХИЛЛА.  Стыдно повторять, отец Савелий, вы таких бранных слов и не слышали никогда!

      ТУБЕРОЗОВ. А ты знаешь ли, что означает гомо сапиенс?

      АХИЛЛА.  А что сие означает?

      ТУБЕРОЗОВ.  Гомо сапиенс – человек разумный!

 

АХИЛЛА глубоко сконфужен.

 

      АХИЛЛА (бормочет)  А ведь я его чуть не уконтрапупил за это…

      ТУБЕРОЗОВ.  Что  это, в самом деле, отец дьякон! Ты духовное лицо, у тебя полголовы седая, а, между тем, куда ты не оборотишься, всюду у тебя скандал: там ты нашумел, тут ты накричал, там то повалил, здесь это опрокинул; так везде за собой и ведёшь беспорядок!

      АХИЛЛА.  Не знаю я, отчего это так и, всё-таки, значит, это не по моей вине, а по нескладности, потому что у меня такая природа, а в другую вы это напрасно располагаете. Я скорее за порядок теперь стою, а не за беспорядок, и в этом расчислении всё это и сделал.

      ТУБЕРОЗОВ.  Виноват! Кругом виноват! И не перечь!

      АХИЛЛА (искренне)  Виноват, батя.

      ТУБЕРОЗОВ.  То-то!

      АХИЛЛА  (повеселев)  Отец Савелий, вообразите, а ведь в храмах нитяные фабрики скоро наделают!

      ТУБЕРОЗОВ. (испуганно)  Что ты врёшь, Ахилла! Ты добрый мужик и честный христианин, перекрестись. Кто тебе это сказал?

      АХИЛЛА.  Что ж делать? Я ведь, голубчик, и сам этому не рад, но против хвакта не попрёшь. А сказали мне это у Термосёски.

      ТУБЕРОЗОВ.  У кого-с?

      АХИЛЛА.  Да-с… Да что вы так волнуетесь, отец Савелий? Термосёска милейший человек!

     ТУБЕРОЗОВ.  Милейший?!

      АХИЛЛА.  Да-с. И просвещённый. Ведь он из Петербурга, не то, что мы с вами.

      ТУБЕРОЗОВ.  И чему же тебя научили там, умный дьякон?

      АХИЛЛА.  Ах, отец Савелий! Зачем я стану смущать вас, ведь вы оробеете.

      ТУБЕРОЗОВ.  Да оставь ты заботу о робости моей. Ты рассказывай!

      АХИЛЛА.  Извольте-с. Вольномыслие народ захлестнуло-с. Ведь вы не станете отрицать этого хвакта?

      ТУБЕРОЗОВ.  Вот опять! Что за «факт» такой? Брось эти жалкие слова. Ахилла!

      АХИЛЛА.  Отчего жалкие? Сейчас их все говорят!

      ТУБЕРОЗОВ.  Ну и пусть говорят, а ты не говори.

      АХИЛЛА.  Хорошо, не буду. Ведь речь об другом. Ведь вот вы , отец Савелий, не можете  с вольномыслием совладать! Я-то могу, я хвактически на них давлю – где смазать, где окрикнуть, ну, вы знаете!

      ТУБЕРОЗОВ.  Знаю, продолжай.

      АХИЛЛА.  Стало мне интересно, отец Савелий, а откуда оно исходит – вольномыслие?

      ТУБЕРОЗОВ.  И что ж ты надумал, мыслитель?

      АХИЛЛА.  И не мыслитель. А надумал я вот что, отец Савелий. Если уж вы,, министр юстиции, не можете вольномыслие остановить, то, значит, так тому и быть!

      ТУБЕРОЗОВ.  Чему быть, Ахилла? Говори немедля!

      АХИЛЛА.  Вообразите, отец Савелий, они зверя не убоялись!

      ТУБЕРОЗОВ.  Какого зверя?

      АХИЛЛА.  Адского зверя, отец протопоп. Ни Варнава, ни чиновница не убоялись. Ну, уж тут я только руками развёл.

      ТУБЕРОЗОВ. (сухо)  Чему ж ты так удивился, дьякон? Ведь они безбожники.

      АХИЛЛА.  Это совсем другое, отец Савелий! Что они в Бога не веруют, это ладно!

      ТУБЕРОЗОВ.  Да как же это ладно?! Как это может быть ладно, если это  не ладно совсем, а дико и преступно?

      АХИЛЛА.  Да я знаю, что дико! Так ведь Господь наш добр, и милосерд, и долготерпелив, потому Варнавка с Бизюкиной гордыней своей кичатся. Но когда они зверя не убоялись, я сам видел, что не убоялись, то тут уж, отец Савелий, против силы не попрёшь…

      ТУБЕРОЗОВ.  Какой ещё силы, дьякон? Что за новую силу ты отыскал, несчастный?

      АХИЛЛА.  А вот что, отец Савелий. Должно вознестись материальному. Всё-всё вот это… (неопределённо машет по сторонам). Да вы не печальтесь, душечка, я и сам не рад, да что же делать!  Материальное, батя, это которое пощупать можно…

      ТУБЕРОЗОВ.  Будь добр, не объясняй мне свойство материи.

      АХИЛЛА.  Хорошо-с, я не буду. А вот оно вознесётся в торжестве. А духовное выкинут. Совсем. Русское всё обсмеяно будет за то, что оно мечтаниям предаётся более, нежели матерьяльному. А немец тут как тут – первый выскочит как чёрт из бутылки и -  пальцем в нас тыкать. Да это бы нам ладно – ихний немец человек некультурный. А вот тут, батя, вы скрепитесь, душечка, потому что так оно должно быть и против этого никакого средства нет – нас с вами порешат.

      ТУБЕРОЗОВ.  Как порешат?

      АХИЛЛА.  Топорами-с. Мы с вами, отец Савелий, народ наш русский назад тянем, а он всё более вперёд хочет, он теперь материальное возлюбил. Ну так что ж теперь делать, душечка, голубчик, так тому и быть!

 

Пауза

 

(тревожно). Это ничего. Это прогрессия, батя. А мы с вами  кто есть? Темнота. Отсталость. Хоть вы и министр юстиции, но материального ведь не признаёте! От этого хвакта ведь не увильнуть!

      ТУБЕРОЗОВ. Пойдём-ка, я тебе что-то покажу.

      АХИЛЛА.  Извольте.

 

Взявшись под руки, идут в глубь сада, откуда видны купола церкви.

ТУБЕРОЗОВ указывает на купола, потом на землю.

 

      ТУБЕРОЗОВ  (строго).  Стань поскорее и помолись.

 

АХИЛЛА опускается на колени.

 

Читай: «Боже, очисти мя, грешнаго и помилуй мя». (сам кладёт первый поклон).

АХИЛЛА, с глубоким вздохом кладёт первый поклон и читает: «Боже, очисти мя, грешнаго и помилуй мя.»

 

(вторит ему).  «Боже, не вниди в суд с рабом Твоим.»

 

Молитва длится до полного очищения АХИЛЛЫ.

 

      АХИЛЛА.  Знаете, отче, когда я молился…

      ТУБЕРОЗОВ.  Ну?

      АХИЛЛА.  Казалось мне, что земля была трепетна.

      ТУБЕРОЗОВ. Благословен Господь, что дал тебе подобную молитву!

 

Входит ДАНИЛКА.

 

      ДАНИЛКА.  Письмо отцу протопопу.

      АХИЛЛА (читает надпись) От Владыки, отец протопоп! Удостоились! (подаёт письмо)

      ТУБЕРОЗОВ (читает).  Удостоился.  Из сана извергнут. За  непокорность…

 

 

 

Там же.

ТУБЕРОЗОВ болен. Он возлежит на ложе в глубине сада.

ПРОСВИРНЯ поит его отваром.

 

     

      ПРОСВИРНЯ.  Одну ложечку… и ещё одну.   С молитвою и поможет… вот, Варшана всегда это питьё пьёт, а посмотрите какой он – точно пустой.

 

АХИЛЛА покашливает.

 

Да что тут покашливать, Ахилла Андреич, дружочек, ей-Богу, пустой! Молока утром пьёт до бесконечности, чаю с булкой кушает до бесконечности, жаркого с кашей тоже, а встанет из-за стола, опять весь до бесконечности пустой, - это болезнь. Отчего так, отец протопоп?

      АХИЛЛА.  Послушайте, просвирня…

      ПРОСВИРНЯ.  Что, дружочек?

      АХИЛЛА.  Ну его к лешему, а?

      ПРОСВИРНЯ.  Как же! Как же, отец дьякон! Ведь я говорю ему: скажи, Варнаша, как встанешь утром: «Наполни, Господи, мою пустоту.» и вкуси петой просвирки, а он не хочет. Почему так, отец дьякон?

      АХИЛЛА.  А бес его знает! В нём кишечность густая очень. Матерьяльность его душит.

      ПРОСВИРНЯ  (машет руками у носа АХИЛЛЫ).  Каково это матери слышать?!

      АХИЛЛА (равнодушно). А чего? У научных у всех так – густая кишечность.

      ПРОСВИРНЯ.  Вот и я тоже говорю, отрекись, Варнаша, от скелета, и Господь тебя вылечит, а он не хочет. (плачет).

      АХИЛЛА.  Просвирня, ведь отец Савелий сейчас слаб и ему вас слушать просто противно!

      ТУБЕРОЗОВ.  Не гомонись, дьякон! Марья Николавна, не плачь, рассказывай.

      АХИЛЛА.  Ну вот! Я только хотел сказать, что вам беспокоиться нельзя!

      ТУБЕРОЗОВ.  Мне беспокоиться можно! И нужно! Нужно!

      АХИЛЛА.  Тогда я устраняюсь! Разбивайте своё сердце, сколько вам заблагорассудится!

      ПРОСВИРНЯ. (устыдившись, неуверенно врёт).Всё уже устроилось, отец протопоп. Варнаша уже присмирел до бесконечности. Он, узнав про вашу болезнь,   все свои гадкие занятия забросил и грустен стал до бесконечности. Ведь он добрый до бесконечности ребёнок!

     ТУБЕРОЗОВ. Молись за него, Марья Николавна… глядишь, и сын твой вправду выправится.  По молитве матери дитя спасается.

     ПРОСВИРНЯ.  Молюсь,  душечка, отец протопоп; до бесконечности, молюсь… (уходит).

     АХИЛЛА.  Баточка… батя! Ты чего глаза закрыл?!

     ТУБЕРОЗОВ (приходя в себя) А? Чего? Где я?

     АХИЛЛА. Дома ты, баточка, дома у себя! Вот он – я пред тобой, а весь Старгород у калитки твоей стоит!

     ТУБЕРОЗОВ.  Нет, я только собираюсь домой. (помолчав) Благодарю Его… открыл мой ум и смысл, дал зреть его дела…

      АХИЛЛА. Побудь ещё, побудь ещё со мной! Помнишь, баточка, как меня бес сомнения опутал и молитвою очистился я? Я с тех пор переменился, батя. Я будто сам ушёл из себя. Печаль во мне теперь, но в ней же и радость. Как же это так – в печали радость моя?

      ТУБЕРОЗОВ.  Болела  твоя душа, Ахилла и умерла, и вновь воскресла.

      АХИЛЛА.  Научи же меня, старец великий, как мне себя исправлять, если на то будет Божия воля, что я хоть на малое время останусь один? Силой своею я был горд, но  на неё я больше не надеюсь…

      ТУБЕРОЗОВ.  Да, был могуч ты и силён, а и к тебе приблизится час, когда не сам препояшешься, а другой тебя препояшет.

      АХИЛЛА.  А разум мой ещё силы моей ненадёжней, потому что я, знаете, всегда в рассуждении сбивчив!

      ТУБЕРОЗОВ. На сердце своё надейся, оно у тебя бьётся верно.

      АХИЛЛА.  А что ж я взговорю, если где надобно слово? Ведь сердце моё бессловесно!

      ТУБЕРОЗОВ. Слушай его, и что в нём простонет, про то говори, а с сорной земли сигающих на тебя блох отрясай.

 

На садовой тропинке появляется НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ, он тихо и беспрерывно читает: «Боже, очисти мя, грешнаго и помилуй мя. Боже, не вниди в суд с рабом Твоим.»

 

      ТУБЕРОЗОВ.  Старая сказка прощаться идёт.

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ (подходит). Я это, батушка, я. Надобно, государь мой, подать обязательную записку, что вы не станете проповедовать против начальства и смущать сердца прихожан народными бедствиями… Ведь все ваши проповеди громовые у них в ящичке лежат, ведь на каждом листочке, в уголку подписано: «смута». Ведь они просят вас покориться! Утешьте их, попросите прощения!

      ТУБЕРОЗОВ.  Не могу, Николай, не могу! Я никогда не был дерзок и других по мере сил своих удерживал, потому каяться в том, чего не совершал, не могу.

      АХИЛЛА. Он не будет, не будет!

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ. Очень начальники  скорбны чрез вас, отец протопоп!

      ТУБЕРОЗОВ.  Не могу, закон не позволяет.

      АХИЛЛА.  Ну вот! Я ж говорил! Я бы сдался! Я начальства, страсть, как боюсь!

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  Что же делать, сударь мой? Как попу помирать без прощения?

      АХИЛЛА. Ах, прах меня разбери, закавыка какая! Ты, Никола, скачи с тем, что есть – прошение всем городом составляли. Авось разжалобим.

      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ.  Я поскачу. Я их напугаю судом людским и Божьим. Я от них не отойду, пока прощения не вырву! А они меня никуда не посадят, потому что я уродик и калечка.

 

НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ уходит.

 

      АХИЛЛА.  Видишь, видишь, теперь, батя? Всем миром  за тебя ломимся! Отец Савелий? Отче, очнись! Что ты, что ты… Ну пугай ты меня… встань, друже…

 

КАРТИНА 5.

Там же.

Из дома в сад выходит АХИЛЛА. Он читал заупокойную.

 

      АХИЛЛА Баточка! Встань! А?... При мне при одном встань! Не можешь, лежишь, яко трава.  (читает из Евангелия от Иоанна.) «Яко грядет час и ныне есть, егда мертвии услышат глас Сына Божия и, услышавши, оживут…» (замирает) Ведь он уже теперь услышал глас Сына Божия и ожил… Я его только не вижу, а он здесь.  Батя, батя, где же ныне дух твой? Где твоё огнеустое слово? Подкинь мне, малоумному, духа  твоего! Батя!

 

Затемнение

 

(мечется по саду) Мир ти! Мир! Я тебя тревожу! (читает наугад) «В мире бе и мир его не позна…» Чего это я ищу? (читает) «И воззрят нань его же пребодаша». Памятник. Поставлю тебе памятник, отче. В пять сажень. В десять! Ангелов по краям  налеплю. Золота сусального пуда два уйдёт. А где  я столько денег возьму? А дом продам. Сабли свои. На что мне  теперь сабли? И коня, коня продам. Прощай, конь. Прощай, моя жизнь. Ты кончилась. А я ещё здесь. Зачем же я здесь один? А! Памятник!  Я тебя прославлю, отче! Чтоб ещё на въезде в наш город  всякий путник зрел твое великое блистание! А что это я такое думаю? Зачем памятник? Ведь ничего не будет! Земля сгорит и небо сгорит. И времени не будет. Ничего.  А что же мне нужно? И что такое я отыскиваю? Какое зачало? Какой ныне день? Где ты, отец мой?!

 

Из-за деревьев подходит ТУБЕРОЗОВ.

 

      ТУБЕРОЗОВ.  В  начале  бе слово и слово бе к Богу и Бог бе слово.

      АХИЛЛА. Что это, Господи? А мне казалось, что умер отец Савелий.  Я проспал пир веры! Я пропустил святую заутреню!

      ТУБЕРОЗОВ.  Заснул?

      АХИЛЛА.  Согрешил, отче… Меня не пустят на пир веры? Меня обнесут пасхальными брашнами?

      ТУБЕРОЗОВ.  Стань сюда, одесную от меня.

      АХИЛЛА.  Что это, отче, вижу я? Свет, а не жгётся?

      ТУБЕРОЗОВ.  Кто есть вечный свет?! Отвечай!

      АХИЛЛА. (полным дьяконским басом). «Един Бог во святой Троице споклоняемый, Он есть вечен, то есть не имеет ни начала, ни конца своего бытия, но всегда был, есть и будет.»

      ТУБЕРОЗОВ. (с улыбкой)  Аминь.

      АХИЛЛА.  Вообразите, отец Савелий, ведь я, по дурости своей, решил было, что вы того…и скорбью великой исполнился, и рыданиями сотрясаем был, ах, как славно, что мы теперь вместе!

      ТУБЕРОЗОВ  (уклоняясь)  Не нужно, Ахилла, про то говорить. Мне теперь нельзя этого слышать.

      АХИЛЛА.  Так вы умерли?!

      ТУБЕРОЗОВ.  Ну что ты брякнул сейчас, дьякон? Всё бы тебе с плеча бухать!

      АХИЛЛА.  Ах, я дурак! Ведь вы уже там, отче! (удивлённо). Но отчего же я-то не рыдаю? Со мной-то вас нету! Я ведь рыдаю много, отче, голова моя, как раскалённый шар сделалась, а в груди что-то рвётся и стонет. Можно ли мне без тебя остаться, батя?

      ТУБЕРОЗОВ.  Не упрекай Бога, Ахилла. Тебе надобно теперь за живыми пуще смотреть, чтоб и они узрели этот свет дивный и предстали пред Господом с чистым сердцем!

      АХИЛЛА.  Я буду смотреть.

      ТУБЕРОЗОВ.  Только не дерись!

      АХИЛЛА.  О, нет, батя! Я драться больше не буду. Потому что я  стал мудр почти как ты. А у нас, батя, у нас всё по- старому. Просвирня давеча осмелела и Термосеску прогнала со двора. Уж Варнава бесился!

      ТУБЕРОЗОВ  (трепеща)  не мучь меня, Ахилла. Нельзя ведь мне больше… о милой земле… отодвинься чуток… обжигаешь меня…

      АХИЛЛА  (испуганно).  Батя, а ты в радости там?

      ТУБЕРОЗОВ  (легко) В великой и вечной радости пребываю. (помолчав).  И Россию милую вижу каждый миг.

      АХИЛЛА.  Неужто видно?

      ТУБЕРОЗОВ.  Великий свет восходит от неё и Богородица ткёт  из него покровы и кладёт ко престолу Господа Бога нашего.

      АХИЛЛА.  Великое свершается!

      ТУБЕРОЗОВ.  Ни на миг Господь Россию не оставлял!  Враки всё это!

      АХИЛЛА. (горестно).  Так, отче! Но тебе уже видно истину, ибо ты мудр и вельми перемучился. А у нас-то! У нас! Веришь ли, вольномыслие уже изожрало народ. Горестно видеть погибающих.

 

Из-за деревьев выступают все.

 

   ВСЕ (в разноголосицу)  А ты тут! Мы – вот они!

   АХИЛЛА. Что это, отче? Весь наш Старгород сюда припёрся. А как же они все в садике у тебя уместились, отче?

      ТУБЕРОЗОВ.  А ты у них спроси, дьякон.

      АХИЛЛА.  Я не хочу, отче, потому что мне сейчас хорошо в свете с тобой, а от них душа скорбью исполнится.

      ТУБЕРОЗОВ.  Они ждут, дьякон. Ты же их не бросишь?

 

АХИЛЛА делает шаг к народу.

ПРОСВИРНЯ тащит за собой упирающегося ВАРНАВУ.

А ДАНИЛКА пробирается украдкой и садится поближе к ТУБЕРОЗОВУ.

 

     ПРОСВИРНЯ. Повторяй, Господи, наполни пустоту мою!

      ВАРНАВА. Отстаньте, матушка, я сам могу объясниться. Своими словами могу!

      АХИЛЛА.  Что скажешь, учитель?

      ВАРНАВА.  Я скажу! Нет, я, напротив – скажу я!

      АХИЛЛА.  Скажи уже что-нибудь, Варнава!

      ВАРНАВА. Скажу я вам! (бурно рыдает).

 

Его отталкивает БИЗЮКИНА.

 

      БИЗЮКИНА. Я больше не буду! Ахилла Андреич, умолите отца Савелия, пусть он помолится обо мне Господу нашему Богу Всемилостивейшему.

      АХИЛЛА.  А сами вы? Сами-то?

      БИЗЮКИНА.  Я забыла, как…

      ВАРНАВА.  Если б вы сразу сказали про свет и что вот они вознесутся…

      АХИЛЛА.  Дурак ты, братец. На что ж тогда храм и попы нужны, если они не о свете вещают?

      ВАРНАВА. (нервно) Я отвлёкся на материальное. Ну, вы знаете… (с опаской) Теперь меня… могут простить?

      АХИЛЛА.  Эх, ты! Профессор! Господь-то милосерд, понял теперь? Встань  рядом с Дарьей Николаевной и молитесь на пару, грешники… вместе куролесили, вместе и лбы расшибайте теперь!  А это ж кто тут в крапиве шебаршит?

 

АХИЛЛА выволакивает из крапивы ТЕРМОСЕСОВА.

 

Чьих же ты будешь, хряк гадаринский? А,  так это  Измаил сын Петров Термосесов!

 

ТЕРМОСЕСОВ лишь мычит и корчится от ужаса, дико озираясь.

 

(ТУБЕРОЗОВУ) Батя! Да ведь мне же  ещё сто лет жизни надо, чтоб их всех отмолить! А я  уже к тебе хочу, мочи нет никакой, так хочу!

      ТУРЕРОЗОВ.  Поди сюда, стихийный исполин!

      АХИЛЛА (с трепетом)  Иду, отче… Теперь уж точно иду. Мне теперь легко идти к тебе, отче. Я теперь точно знаю, что чрез покаяние спасутся они. Ибо узки ворота в Рай, но для каждого открыты.

 

АХИЛЛА  направляется к ТУБЕРОЗОВУ.

Но невидимая преграда встаёт у него на пути.

АХИЛЛА борется с невидимым противником.

Садовый народ молится за  отходящего АХИЛЛУ, кто как умеет…

 

Кто ты, огнелицый? Дай мне пройти!

 

Преграда рушится. АХИЛЛА поднимается к ТУБЕРОЗОВУ.

 

Народ в садике больше не соборяне – обычные горожане.

Они разбиваются на пары и прогуливаются по улицам старинного русского городка СТАРГОРОДА. На дворе середина лета.  Весёлый воскресный денёк. С реки доносятся обрывки гармоники, смеха и вскриков. Кто-то улюлюкает – это  вольный гражданин ДАНИЛКА  спёр калач и весело убегает. За ним весело гонятся хмурые пекари…

Выходит НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ. 

 

НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ. Что ж, государи мои, вот и окончилась старая сказка…

 

 

27.11.21.