Проза

 

 

Ханкала еще спала. Темные горы поеживались под наползавшим туманом. Деревья вдоль дороги источали печаль. Оставленные войсками казармы зияли выбитыми окнами, и лишь в нескольких бараках теплился дежурный огонек надежды.

В штабе наблюдалось непривычное для раннего часа оживление. Офицеры сновали по коридорам, создавая видимость занятости. То и дело раздавались противоречивые команды, которые, по сути, сводились к одной: иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Капитан Турин, внезапно вызванный в штаб, попытался узнать причину возникшей суматохи, но от него отмахивались: «Не до тебя, братишка!»

— Когда улетаешь домой? — шевельнул квадратной челюстью Сухенько, лишь только капитан доложил о своем прибытии.

— Завтра утром — вертолет на Моздок.

— Удовлетворительно!

Полковник Сухенько третьего дня был назначен командующим группировкой войск в Ханкале. На деле группировка состояла из жалких остатков подразделений, которым предоставлялась высокая честь покинуть последними разоренную Чечню. Сухенько слыл солдафоном, а значит, должен был справиться с поставленной задачей: не оставить врагу ни одной портянки.

«Удовлетворительно» было любимым словечком командующего. Погодные условия, строевая подготовка, товарищеский ужин — все получало у него удовлетворительную оценку. Сегодняшняя обстановка вокруг Ханкалы также оценивалась на “троечку”, но с одним минусом: прошедшей ночью генерала Лебедя, гаранта мирных соглашений с боевиками, внезапно отстранили от дел. В воздухе запахло порохом: противник, обладающий многократным превосходством, мог воспользоваться кремлевским кавардаком.

— Говоришь, завтра улетаешь? — командующий барабанил деревянными пальцами по столу. — Стало быть, сегодня успеешь встретиться с Масхадовым и выяснить, будет война или нет. Это — твое последнее задание.

— Товарищ полковник, я понятия не имею, где находится Масхадов, да и не виделся с ним никогда.

— Разговорчики! Бегом!

Турин покинул штаб озадаченным. Искать чеченского предводителя было делом бессмысленным: тот тщательно скрывал место своего пребывания. Всякий, кто отправлялся на поиски, был обречен — в лучшем случае на неудачу.

Всходило солнце. У контрольно-пропускного пункта тяжелый танк, всю ночь защищавший проход между бетонными глыбами, с урчанием отползал вбок. Подойдя, Турин через проем внимательно пригляделся к запредельной стороне.

Было тихо.

 

 

 

У казармы мурманчанин Никита Холмогоров в ожидании смолил сигарету за сигаретой, бросая окурки куда попало. Дневальный, позевывая, наблюдал за ним. В другой раз он пробурчал бы: “Здесь не сорят!” Но сегодня с удовольствием представлял, как боевики будут ползать на карачках, собирая хабарики вокруг опустевшей казармы.

— Куда запропал? — набросился Никита, завидев неторопливо идущего Турина. — Битый час здесь околачиваюсь.

— Слышал, генерала Лебедя сняли?

— Ты уже все знаешь! — огорчился он. — Я только что общался со своим начальством.

— Чего сказали?

— Сказали, никуда не высовываться. В столице никакой ясности нет.

— Понятно.

Друзья присели на скамейку, врытую в землю.

— Завтра улетаю домой, — капитан задумчиво посмотрел вдаль. — Вот напоследок задание получил.

— Эх, мне еще неделю здесь кантоваться. Что за задание?

— Командующий приказал встретиться с Масхадовым, выяснить, будет война или нет.

— Он что, сдурел? Сам не может переговорить по телефону? Связь ведь налажена.

— Да может, конечно.

— Тогда зачем тебя посылать?

— Не знаю. Наверное, для отчетности. Доложит наверх, что все меры приняты: пушки заряжены, сабли наточены, разведчики засланы в стан врага.

Вдалеке послышался приглушенный рокоток. Над горизонтом заклубилась желтоватая пыль, которая постепенно сфокусировалась в черную точку с блестящими лопастями. Вертолет мигнул прощальным огоньком и растворился в небе.

— А может, рискнем — махнем к Масхадову? — Турин проводил глазами исчезающую точку. — Я уже переговорил кое с кем. Вроде как его надо искать в Старых Атагах.

— Оттуда же не возвращаются, — остолбенел Никита. — И вот-вот начнется пальба — угодим в самое пекло. Ради чего подставляться под пули?

— Приказано выполнять… последнее задание.

— Оно и впрямь станет для тебя последним! Пристрелят, и никто даже труп искать не станет. Подумают, улетел домой: командировка у тебя ведь закончилась. Когда спохватятся, твой командующий первым открестится — скажет, что ты самовольно оставил часть.

— Ежу понятно, — вскипятился капитан. — Что предлагаешь?

— Пойдем лучше в походную лавку.

— И я доложу, что в походной лавке Масхадова не обнаружил.

— Ты доложишь, что объездил Чечню вдоль и поперек, но его не нашел.

— Так мне и поверят.

— А кто проверит? Посмотри — все притаились, как суслики. Вместе с твоим храбрым командующим.

Дверь в походную лавку была распахнута настежь. По витрине ползали сонные осенние мухи, готовясь на покой. За витриной мерцало ангельское личико продавщицы:

— Чего желают господа офицеры?

— Боже мой, Нюрочка, мы хотим всё! — старый волокита Холмогоров обожал любезничать с девушками. — Мы хотим счастья, любви и колбасы. Но больше всего мы хотим улететь домой. К сожалению, у нас кончился горюче-смазочный материал, и вертолет нашей мечты не может взлететь.

Он выразительно щелкнул пальцем по горлу.

— Увы, этот материал как раз отсутствует.

— Нюрочка, а какая жидкость осталась в ассортименте?

Девушка грустно улыбнулась:

— Горючие слезы.

— Далеко не улетишь. Ладно, дайте что-нибудь на зубок.

 

Холмогоров готовил завтрак на траве — нарезал крупными кусками колбасу и сочными дольками лук. Все это разложил на окружной газете как достойное жертвоприношение боевому органу печати. Произнес ритуальное заклятие: “Пора, пора, рога трубят!”

Турин присел рядом, но до еды не дотронулся.

— Брось переживать, — урчал Никита, прихватывая кусок за куском. — Хрен с ними — с командующим, Масхадовым и Москвой в придачу.

— Все разрушено, все предано, — вздохнул капитан. — Воевать не за что. Вот и я никуда не поехал, остался с тобой.

Холмогоров задумался.

— Хочу развеселить тебя одной историей. Как известно, Лермонтов тоже воевал в Чечне. Однажды во время стоянки в Ханкале он предложил офицерам поужинать за чертой лагеря. Это было категорически запрещено: чеченцы отстреливали всех, кто покидал лагерь. Смельчаки поехали, расположились в ложбинке, за холмом. Лермонтов заверил, что выставил часовых. На холме и вправду торчал какой-то казак. Пирушка прошла благополучно. Когда возвращались, каждый бахвалился собственной отвагой. И тут поэт со смехом признался, что казак был всего-навсего чучелом. У офицеров вытянулись лица…

Видимо, Холмогоров не знал, что этот анекдот был опубликован в газете, на которой они разложили немудреную закуску. Капитан выслушал до конца, затем оторвал газетный клочок и зачитал витиеватую концовку: “Так нравилось ему плавать в утлом челне среди разъяренных волн моря жизни”.

Рассказчик насупился.

— Замечательная история! — усмехнулся Турин. — Она говорит о том, что Лермонтов был просто-напросто безумцем.

— Ты ничего не понимаешь! Поэт искал встречи со смертью, чтобы подтвердить свою избранность перед Богом.

— Что же тогда он не рисковал в одиночку? Что же тогда зазвал с собою товарищей?

— А что же ты зазываешь меня невесть куда? Вот как ты думаешь, на твоем месте Лермонтов поехал бы или не поехал?

Это был удар под дых. От неожиданности Турин не нашелся что и сказать. Видит Бог, он никогда не избегал опасности. А тут его подловили, как мальчишку: уговорили не ходить на пропащее дело и тотчас попрекнули. Но по правде, он ведь сам согласился, что полученный приказ может оказаться роковым. К тому же есть ли на свете хотя бы один человек, способный ответить честно, как на духу: будет война или нет?

Турин встал. От волнения сделал несколько шагов. Остановился у ближайшего окопчика, осмотрел его могильную пустоту. Вернулся к притихшему Холмогорову. Тот с любопытством следил за странными движениями.

— Лермонтов поехал бы, — глухо произнес капитан, — …в другую сторону.

 

 

 

«Так нравилось ему плавать в утлом челне среди разъяренных волн моря жизни — надо же, как сказано, как заверчено!» — Турин шел к запредельной стороне, намереваясь выполнить задание. Он еще толком не знал, где встретится с Масхадовым, целиком полагаясь на случай. И пусть Холмогоров думает о нем что угодно. Главное, уже не посмеет ни в чем укорить.

У штаба приблудный пес завилял хвостом. “Шамиль, Шамиль, — потрепал его капитан, — пожелай мне удачи, дружок”. Пес преданно уселся на обочине, показывая безмерную готовность дожидаться. В его глазах засветилась такая верность, что Турину стало не по себе.

— Капитан, ко мне! — из штаба вышел командующий.

Турин нехотя вытянулся:

— Разрешите доложить?

— Не надо! Я уже переговорил с Масхадовым — войны не будет, — Сухенько был доволен, что утер нос подчиненному, не сумевшему за пару часов раздобыть важные сведения. — Так что свободен, герой!

К штабу подрулила дежурная машина. Командующий впрыгнул на сиденье и повелительно кивнул водителю. «Отчего ему не подают лошадь? — подумал Турин. — Красовался бы, как маршал Жуков».

Холмогоров лежал на траве и расшифровывал небеса. Белые облака летели на север, черные тучи стремились на юг. Посредине вращалось солнышко.

— Ну что, встретился? — услышал он шаги.

— Встретился, — капитан опустился рядом.

— Неужели с Масхадовым? — с удивлением приподнялся Никита.

— Нет, с командующим. Он сказал, что ты меня обокрал.

— Не понял?

— Похитил у меня подвиг.

— Фу ты, черт! — Никита откинулся обратно и захохотал. — Он отменил свое идиотское распоряжение!

— Да, он уже все выяснил и теперь упивается собственным величием.

Турин был мрачен. Он не испытывал радостного облегчения, какое наступает после завершения непростого дела. Напротив, отмена рокового приказа показалась капитану равносильной его получению — с той лишь разницей, что неизвестность, полная случайностей, теперь навсегда обращалась в печальную неотвратимость. Уже ничто нельзя было изменить — все сбылось, потому что не сбылось.

— Не унывай, — посочувствовал Никита. — Твое последнее задание еще впереди.

— Черт, все как в пословице: жизнь — копейка, судьба — индейка.

— Успокойся, капитан! Вернешься домой и все забудешь.

— Мне кажется, я уже никогда не буду дома.

 

 

Капитан Турин покидал Грозный. С утра стоял густой туман, и полет отложили. Наконец высветилось. Турин уже подходил к вертолету, когда рядом притормозил автомобиль. Оттуда выскочил подполковник Косолапов:

— Подожди!

— Что случилось?

— Возьми их с собой.

Он показал на трех чеченцев, выходивших из машины: парни в черных кожаных куртках напоминали боевиков. Подполковник отвел Турина в сторону:

— Понимаешь, это наши. Им нельзя здесь оставаться — убьют.

Очевидно, эти чеченцы воевали под российскими знаменами. Сражались, как умеют сражаться только горцы — самоотверженно, до конца.

Капитан подошел к ним:

— Оружие есть?

Они распахнули куртки — за ремнями торчали рукоятки пистолетов. Брать на борт неизвестных вооруженных людей было делом рискованным. Но деваться некуда — долг обязывал помочь.

— Ладно, пошли.

У входа летчик с подозрением посмотрел на чужаков и перегородил дорогу.

— Они со мной, — отрезал Турин.

Летчик пропустил, что-то недовольно бурча. Загудели турбины, поднимая в воздух пыль. Вертолет взлетел и, сделав крутой разворот, взял курс на Моздок.

Капитан разглядывал лица своих неожиданных попутчиков — темные стальные глаза, крепкие скулы, заросшие щетиной. Чеченцы сурово молчали. Наверное, в душе у них кипела ярость, да только выплескивать ее наружу они не спешили.

Спустя час вертолет приземлился на аэродроме в Моздоке. Вдоль взлетной полосы сидели угрюмые солдаты, дожидаясь московского рейса. Дул северный ветер, заряженный дождевой сечкой, — родина встречала своих бойцов неприветливо.

Турин попрощался с попутчиками. Те протянули руки и впервые улыбнулись. Улыбка была скупой, но такой благодарной.

— Вам есть куда идти?

— Да-да, спасибо.

Парни направились к краю поля — в холодный дождь, туманную неизвестность, не надеясь ни на теплый кров, ни на сердечное участие. Они никому не были нужны — эти чеченцы, преданные России и преданные Россией. Но, глядя на их спокойную твердую поступь, почему-то верилось: скоро все будет иначе.