Проза

 

Вечерами, когда солнце превращалось в раскаленный желтый шар, медленно уходящий за синий горизонт в такт утекающим волнам белого моря, и когда морская прохлада нежно и маняще опускалась на теплую землю, на берег в один и тот же час выходил старик. Он двигался неторопливо, как бы выплывая из неведомых глубин лесной чащи, где у него, по-видимому, был свой дом, или какое-то жилище, медленно брел по тропинке, ведущей к морю и садился на берегу в одно и то же место. Шаг его был спокоен и размерен; слегка сгорбленная спина и длинные худые руки, болтавшиеся как плети вдоль высушенного тела, напоминали сюжет старинной картины; так необычно было это видение. Небо полыхало над ним своей бездной, и ему вторила морская бездна. Так сидел он долго и неподвижно, и его застывшую в созерцании морских далей фигуру, можно было видеть в те далекие и славные времена.

Местные жители знали: не успеет сойти дневной жар, и едва неразличимая прохлада коснется морского побережья, как на берегу появится старый человек, молчаливо смотрящий вдаль. Его неведомое молчание и легкие звуки моря создавали причудливую гармонию, гармонию, в которой непонятное граничило с прекрасным, и это рождало удивительное чувство спокойствия и уверенности. Длилось это годами и пробрело вид странного ритуала; пребывание старика у моря стало добрым знаком: если старик на месте, то в мире не может произойти ничего дурного.

Никто толком не знал ни имени, ни судьбы этого странного и одинокого жителя морского побережья. Так бывает, когда пойманная одиночеством старость обрастает нелюдимостью; как правило, люди не хотят вникать в чужую долгую жизнь, в которой всегда много горя и тоски. А жители были веселы, безмятежны и не злы. Их добродушие роднилось с тем умиротворением, которое давало немое присутствие старика у моря, который своим долгим сидением на берегу выманивал у него все страшное и непонятное, чем бывает всегда омрачена жизнь человека. Он как бы выпрашивал у морской бездны тот покой и уверенность, без которой люди просто не могут жить.

Старик был необщителен, и люди, повинуясь смутному страху какого-то дремучего суеверия, боялись общаться с ним. Им достаточно было его видеть сидящим на морском берегу, вглядывающимся в глубокую синь моря, как становилось ровно и спокойно на душе. Легкий ветер, иногда приходящий с северной части моря, слегка колыхал обветшалую рубаху старика и развивал его редкие, но длинные пряди волос, которые будто седые змеи кружили в своем странном и диком танце над головой, в которой давно приютились сумеречные и неразгаданные мысли.

Иногда местные жители пытались понять, кем мог быть этот человек. Они уже и не помнили, когда и как он появился в их округе, так привычно было видеть синюю гладь вечернего моря и одинокую фигуру седого старика, завораживающего побережье своим странным присутствием. Возможно, он был всю свою жизнь моряком (это первое, что приходило на ум), или даже капитаном, а может и каким-нибудь бродягой без рода и племени, неизвестно как и зачем зашедшим в эти края. Его судьба была непроглядна, и никто не осмеивался хотя бы приоткрыть самый краешек ее незримого покрова. Непонятно было, чем жил этот человек, и главное – зачем; единственной видимой целью его существования было сидение у моря, ставшее символом мира и тишины, и в то же время какой-то загадки, которую никто не решался разгадывать.

Иногда, в какой-нибудь тихий и ласковый вечер, кто-нибудь, завидев одинокую фигуру старика, сидящего у моря, начинал размышлять, но едва его взгляд и мысль касались вещей предельных, как тот час же всякое желание доискиваться до причин происходящего и существующего исчезало. И лишь худощавая фигура этого странника величаво и мужественно стояла на страже тайны мира, охраняя его от двойной бездны, которую таила в себе дальняя даль неба и глубокая глубь моря.

А море временами, теряя свою приветливость и безмятежность, вдруг раскрывало свой грозный и злой лик. Черные стены водной лавы, идущие из самых необитаемых и страшных глубин дна, грозили поглотить навечно крохотное существование маленьких людей. Как черный колдун, свершивший самое страшное преступление, море обнажало свою нечеловечность, и тогда казалось, что все те, кого когда-либо поглощала морская пустыня, начинали стонать своими печальными голосами, напоминавшими живущим на побережье о своей несостоявшейся жизни. А может это был лишь гул ветра, дикими порывами своего одиночества пытавшимся приютиться в прибрежных окраинах, вблизи человеческого жилья.

Казалось, старик умеет укрощать строптивую стихию. Этот человек занимал свое неприметное место в общем убранстве мира, но без которого картина была бы неполной и несовершенной. Никто даже не видел толком лица этого человека, тем более голоса его никто не слышал. Он никогда не плакал и не смеялся, никого не звал, только иногда было слышно, как он пел свою странную песню, скорее напоминавшую тихие заклинания старого шамана, потерявшего свою колдовскую силу и живущего лишь одним воспоминанием о своей былой жизни.

Проходящие мимо корабли, казалось, не замечали одинокой фигуры, пристально смотрящей в морскую даль. Они проплывали вдоль берега так невозмутимо и легко, что казалось, что это не реальные корабли, а картинки, сошедшие с детских книг, и теперь обманчивыми призраками проносящиеся из ниоткуда в никуда. И только изредка можно было слышать восторженный и радостный детский крик, распознававший в молчаливой фигуре старика какое-то неведомое и загадочное существо. И этот детский возглас возвращал реальности ее бытие, и становилось понятно, что ни старик, ни море, ни корабли, не призрак, а сама действительность, и она такова, потому что ветер ласков и тих, и морская гладь безмятежна и проста.

Иногда луна отражалась в темных и глубоких водах синего моря, скрывавшего в своих закромах тысячи и тысячи мертвых тел, и это отражение становилось горящим призраком, выходящим из берегов глубокой воды и медленно растворяющимся капельками холодного страха в ночном воздухе прибрежной окраины. В такие часы дети начинали судорожно плакать в своих колыбелях, и собаки лаяли густым и страшным лаем, отдававшим глухим эхом в лесной чаще. Говорят, что в такие лунные ночи видели даже танцующих нагих девушек, парящих над морскими водами. Может сказочное воображенье, возбужденное необычайными и дивными чудесами морской природы, порождало эти русалочьи видения, но это были единственные дни, когда старик не выходил на берег, исчезая в темной глуши своего неведомого жилища, покидая мир, казалось, уже навечно. Но те чудные и дивные песни, которые слагал народ и веселил себя в дни веселья, были песнями этих морских дев. Никогда человеческая душа не могла бы вместить то, что может вместить в себя морская бездна. Столько радостной и горестной  тревоги, столько грусти оборванного счастья, столько страха и необычайно высокого полета. Все это было в этих песнях, ставшими преданиями жителей морского побережья.

Но проходило несколько дней, и вот опять старик долго смотрел в голубую даль синего моря до тех пор, пока темные струи ночной мглы не захватывали местность своими мягкими, но страшными лапами тишины. И тогда он уходил. Никто не видел тропы, ведущей к его дому, никто, никогда не видел и самого дома. Казалось временами, что это какое-то видение, сон, мираж этот старик у моря. Зачем он? Кому он нужен, и кто нужен ему? Он словно призрачная тень старости витал над округой, никого не смущая и не обижая; его странноватое присутствие в начале тревожило жителей, но впоследствии все поняли, что это совершенно безобидное существо, наверняка с горькой и страшной судьбой.

Это дым какого-то большого несчастья, произошедшего в жизни мира, это тень, возможно не только прошедшего, но и грядущего темного события, которого немного все боялись, но ждали, ждали с каким-то смутным чувством радостной тревоги, иногда переходящим в судорожную дрожь немой тоски. Безотчетное чувство внезапного испуга от совершенно обычных вещей – плод болезненного и напряженного ожидания, ожидания того неведомого и непостижимого, ожидаемого и всегда неожиданного, желанного и самого отвергаемого, все это иногда посещало безмятежные души. Как правило, в такие дни кто-то умирал на побережье, и легкая тень смертной грусти покрывала безмятежность и веселье жителей солнечного берега, напоминая всем об их участи.

И только старик, казалось, не знает смерти; его прожженный страданиями взгляд смотрел смело и отвержено в дальнюю даль моря, и бездна неба и моря развертывала перед ним покой мирной вечности, которую он обретал, выходя в один и тот же час на свой таинственный и никому непонятный пост. Действительно, никто не верил, что он может умереть; казалось, что смерть всегда будет обходить его стороной, ведь он знает тайну моря, он умеет слышать зов ночного ветра и понимать язык звездного неба.

Иногда жители рассказывали, будто видели старика с маленькой девочкой. Вот они тихо бредут по мягкой от морской влаги тропинке. Белое платье этой девочки, как крылья бабочки, попавшей в сети к черному и страшному пауку. Но нет, за нее не было страшно, старик уверенно и ласково держал ее хрупкую руку, как будто сохраняя самую нежную жемчужину мира, его самую трепетную сердцевину. И сама девочка, как лилия счастья, грустно плыла по темным водам тихого моря. Ее задумчивая печаль, ее не по годам глубокие глаза казалось, вбирают в себя всю бирюзу непостижимого моря, идущую со дна его темноту. И черный гигантский моллюск выплывал тогда с той самой последней глубины, о которой даже было страшно и подумать, и медленно двигался, стремясь поглотить в своей, бурлящей от красной красноты глотки, маленькую и одинокую лилию…

Но старик всегда спасал девочку, его смелый жест, прогонявший чудовище, возвращал трезвость и здравомыслие, и трогательная реальность их союза становилась очевидной, но не менее понятной. Странная картина: ветхий старик и маленькая девочка. Что у них может быть общего? Да и вообще, откуда девочка и была ли она? Или это мираж, морское видение, греза о несостоявшемся рае, о потерянном счастье. Или это и есть счастье, счастье  полное, многоцветное, манящее: старик, девочка и море. Эти трое – сон бегущей волны, утекающей вдаль за горизонт, в бесконечную даль ночной синевы моря, в которой, точно замерев от внезапного испуга, притаилось все счастье мира, оборачиваясь то вольной и сильной птицей, ровно и гордо парящей над лазоревой голубизной морской воды, то оборачивающейся зеленой змеей, хитро и юрко ползающей по взморью, выискивая свою жертву.

Потом девочка исчезает, растворяясь в вечерней прохладе чистого и прозрачного воздуха, и старик остается один; один, придавленный черной тяжестью своей никому не ведомой судьбы. Лишь белая птица временами пролетает над черными водами неласкового и свирепого моря и ее недобрая тень, как тень вечерней разлуки, медленно надвигается над окраиной. Но вот раздается выстрел, и красное пятно крови разливается горящим пламенем горя по синей и безмятежной глади безразличных вод моря. Так зарождается ночь, а вместе с ней в недрах самой глубокой пропасти земли свершается тайный обряд непонятного никому существования всего мира.

Старик у моря, волны накатывают все порывистее и сильнее. Кажется еще один удар водной лавы, особенно в дни прилива – и старик навсегда исчезнет в голубой дали таинственного моря, навсегда унеся покой и безмятежность, которое дарило его странное существование. Он точно ведал то, что давало смысл и суть, и его исчезновение означало бы гибель всего. Каким хрупким казалось порой все его существо, когда тонкие и серебряные нити вечернего солнца вдруг обнажали его немую тщедушность, в которой был только ветер и вода, соль и песок. Словно давно высохший скелет древнего пирата, злым призраком появляющимся над морскими водами, был этот старик. И его призрачность была равна его очевидности, и казалось легкое дуновение ветра…  и он превратится в несобираемую пыль, которая разлетится и исчезнет как сладкий, но мучительный стон уходящей любви.

Но старик не исчез; люди рождались и умирали, дни сменялись днями, порождая суету и тревогу, события неслись нескончаемым веером, а старик все также безмятежно сидел на морском побережье, вдыхая всегда свежий аромат вечности.