Проза

 

 

 

     – Спасибо вам, друзья-руководители, – сказал вдруг гигант и после этого обратился к Макарову. – Можем ли мы считать наше заседание законченным?

     – Где я буду ночевать? – вырвалось у Макарова  то, что его мучило.

     – Значит, подведем итоги заседания, – деловито и сухо, как ни в чем не бывало, продолжил гигант. – У нас с вами, товарищ из Москвы, будет еще одно мероприятие. А пока, чтобы друзья-руководители запомнили, с кем имели дело, покажите еще раз нам свои документы. Запомнив, можете расходиться, товарищи.

     Удостоверение «Советской деревни» каждый брал в руки, когда подходила очередь. Начал гигант. За ним – бухгалтерша в шерстяных юбке и кофте. Потом – остальные: главный зоотехник и агроном, три бригадира и, наконец, старик-завхоз. Подержав и передав удостоверение другому очереднику, каждый член правления сельскохозяйственного кооператива под названием «Колхоз имени Ленина» говорил свои фамилию, имя, отчество и протягивал руку, подчеркивая: у меня – такая-то должность.

     Оставшись вдвоем, Макаров и гигант долго молчали.

     «Они повторили письмо в «Советскую деревню», - начал вспоминать, еще прощаясь с правлением, Макаров. – Каждый выступавший – своими словами излагал украденный у меня текст статьи «Собственность вместо денег». Значит, авторы этой статьи – они, а не я. А кто в этой мистификации я, Макаров?

     Но почему мне жалко их всех? А ведь жалко! Как неловко чувствуют себя в белоснежных рубашках негритянски загорелые бригадиры! Как жарко в зной в парадной шерстяной одежде бухгалтерше! Как жестки первый раз обутые стариком новые штиблеты!

     Я целый час торчал у запертой двери правления. Собирал их сам председатель сельсовета по моей просьбе. Он ходил по домам, и начальники мыли шеи, головы и одевались во все парадное. Обойдя всех, председатель сельсовета меня проинформировал: «Я – не член правления, я домой пойду».

     Полчаса заседания – и все разошлись. Почему мне жалко их?»

     Тут гигант Уклейкин как раз стал разглагольствовать на тему, что у членов правления нет ничего, кроме начальственного вида. Он это говорил, глядя из окна председательского кабинета на главную площадь села – на заборчик детского сада, на висящие на дверях магазина, медпункта, библиотеки замки, на пустой и чистый асфальт, на дом на дальнем краю площади.  И вдруг замолчал, глядя на дом и словно чего-то ожидая. А потом переводил глаза на учреждения и опять раскрывал рот.

     Разморозились системы отопления во всех этих учреждениях. Угля сельхозкооператив не получил! Заявку, как положено было еще в СССР, члены правления написали, снабдили печатью, отвезли и вручили властям района. Уголь в СССР давали без проблем.  Но в России – не дали! Почему, непонятно. Колхозная котельная не работала всю минувшую зиму. Вот и разморозили отопление – даже в здании правления.

     В правление и не заходил никто с прошлой осени – с тех пор, как здесь еще и телефон отключили: за неуплату. Отключили так же молча, как и уголь не завезли. А потом и электричество так же отрезали. Тоже за неуплату. Молча – во всех учреждениях!

     Наконец, за кооперативные долги попытались все это отключить и в домах. Но увидев колдующих у очень важного столба электриков, Уклейкин – а его избрали заместителем председателя сельхозкооператива сразу, как выгнали Таблицына, - сходил к соседям. Те собрали толпу, она взяла электриков в заложники, заперла их в доме Уклейкина на два дня. Он арестантов самогонкой поил до тех пор, пока их начальство не приехало. Посидели с этим начальством – за хорошо накрытым столом. Одно ведь оно приехало, милицию беспокоить не стало. И все кончилось миром. К домам с тех пор электрики – ни ногой. А вот отелы у колхозных коров приходилось весной Уклейкину принимать при свете керосиновых ламп.

     Да, неуплаты. Одни неуплаты.

     Деньги в кооперативе исчезли внезапно. Первым это заметил Уклейкин. Раньше, при Таблицыне, он, как главный механик, каждый день брал в бухгалтерии наличные на покупку запчастей. А через месяц после того, как выгнали Таблицына, Уклейкину му пожаловался один из трех бригадиров: мол, бухгалтерша сказала, что наличных нет даже на канцелярские нужды, и где хотите, там и доставайте теперь запчасти. А главное – деньги перестали поступать на банковский счет кооператива. Мясокомбинат ни копейки не заплатил, хотя скот туда из колхоза везли и везли. И за молоко – ни копейки никто не давал. Почему, непонятно.

     Председателем кооператива стал Калинин. Человек с высшим образованием, как и Таблицын.

     – На дальнем краю площади – это как раз Калинина дом, – показал рукой Уклейкин. – Забор вон высокий. Из колхозного железобетона забор себе сделал он. Двор огромный. Техники там видимо-невидимо. Вон, видите, над забором кабины высятся. Видимо-невидимо техники. Это и есть дом Калинина.

     С высоты второго этажа, из председательского окна  Макаров и впрямь увидел: над серыми плитами забора голубела кабина трактора «Беларусь», зеленела – самосвала «ЗИЛ», а также краснел корпус комбайна «Дон». За годы поездок по селам Макаров изучил все марки досконально.

     – Нет, не пойдет Калинин с нами на мероприятие, – подытожил свои ожидания Уклейкин. – А вам необходимо встретиться с авторами письма. Что ж, отправимся одни. Я сейчас правление запру и пойдем.

     «Сколько же у письма авторов?»  – подумал Макаров.

     А Уклейкин запирал сначала председательский кабинет, причем замок долго не поддавался. Потом – такая же возня с замком на двери в приемную. И, наконец, запер Уклейкин и само здание правление.

     Возясь с замками, он говорил, говорил:

     – Калинин решил на инвалидность ставку сделать. Не показывается с марта на работе. Больничные каждый месяц приносит в бухгалтерию сам. По документам, он находится на стационарном лечении в психоневрологической больнице Ураловска. То есть – сумасшедший. А на самом деле, дома сидит. Полгода так пробудет в сумасшедших – ему дадут инвалидность. Будет обеспечен пенсией – и то хорошо.

     Вдруг из-за угла вышла женщина и перебила Уклейкина:

     – Я жду вашего председателя уже минут десять. Я – дачница. Мне нужен навоз на участок. Деньги плачу сразу же.

     – Да что вы! Мы сидим без горючего, – развел руками Уклейкин.

     Но женщина оказалась напористой, сообразительной:

     – Так на мои деньги и купите солярку.

     – Нет, ничего не получится, – твердил свое Уклейкин. – Где купим? Нам даже до заправочной станции не доехать – солярки нет.

     Женщина повернулась и быстро пошла в мастерскую. Макаров с Уклейкиным тоже обогнули здание правления и спокойно пошагали по тропинке за женщиной. Дойдя до мастерской, та стала говорить с трактористами о навозе. Пока Макаров и Уклейкин не прошли мимо, трактористы молчали.  Стоило журналисту и начальнику отойти подальше - стали отвечать. Видя, что Макаров то и дело оглядывается на мастерскую, Уклейкин заметил:

     – Нас ждут в колхозном «красном уголке» – вон у опушки леса деревянный домик, видите? Нам надо засветло успеть мероприятие провести.

     Добавив, что коммерцией не занимается, Уклейкин стал говорить, как трудно ему замещать председателя. В деревне давно и думать забыли о сколько-нибудь масштабных задачах. И в это лето – по инерции да по поговорке «Глаза боятся, а руки делают» – смогли организовать выезд в луга всего пяти роторных косилок. Да и то механизаторы поначалу заупрямились: нет смысла отправляться за семь верст киселя хлебать, поскольку косилки на ладан дышат, а ремонтировать их нечем.

     Запчастей Уклейкин этим ребятам не дал, поскольку их в «Колхозе имени Ленина» вообще нет. Предложил другое: кинуть жребий, определить, кто из механизаторов первым отдаст свою косилку на растерзание, на запчасти там же, в лугах, кто – вторым, а кто – третьим и четвертым. Так, по ходу, и будете, мол, ремонтироваться. Из пяти косилок одна до конца доработает – и то ладно.

     Механизаторам такая логика не показалась удивительной – прошлой осенью, при вспашке зяби, так уже поступили с тракторами. Из всего тракторного парка в итоге и четверти не осталось. Производство, философствовал по дороге Уклейкин, уже привыкло существовать за счет собственных резервов – как  бы пожирая самое себя. Отдали часть скота в уплату за горючее и временное включение электричества на фермах. В общем, освободили и оставили  без присмотра четыре скотных двора, и те были разграблены дочиста.

     Да и кому работать-то в колхозе, если все на биржу труда ринулись? Там платят пособия! Ураловск всего в сорока километрах. И осталось в «Колхозе имени Ленина» из четырехсот работников десятков пять-шесть.

     В красном уголке была сцена, а на ней стол со стульями. Все это означало президиум. Уклейкин плюхнулся на сцене за стол. Показал глазами Макарову на стул рядом со своим и, сев, Макаров поставил свою дорожную сумку на пол за спиной, а уж потом взглянул на людей. Внизу, в зале, на скамьях сидела черная, в колхозных стареньких спецовках, масса. Люди по отдельности неразличимы. Или так казалось Макарову? Не успел он приглядеться к собравшимся, как его ошарашил выкрик из глубины зала:

     –  Чего вы сюда приехали из Москвы – время у нас отнимать? Письмо вам направлено. Вы – начальники. Решайте!

     «Мне надо молчать. Однажды в Сибири люди начали с такой же дикой выходки. Это, видимо, манера такая: сначала – итог назвать, а потом уж о чем-нибудь разговаривать. Мне надо молчать, - анестезировал и анестезировал свое сознание Макаров. – Мне надо… Мне…»

     Уклейкин помог Макарову выйти из затруднительного положения.

     – Приехали по своей доброй воле, – сделав свирепое лицо, загремел он на весь зал. – И не в колхоз, как вы все думаете, глупцы, а в сельскохозяйственный производственный кооператив под названием «Колхоз имени Ленина»! В кооператив, поняли, в частное предприятие. И люди приехали из Москвы убедить вас устав читать, где и написано, что вы – кооператив, частное предприятие то есть. А раз вы хозяева, значит, все должны решать сами.

     – Что об уставе базарить – это филькина грамота! – грубо выкрикнул  тот же человек.

     – Когда устав на собрании принимали, никто никого не слушал, – вставила реплику женщина, сидевшая поблизости от грубияна.

     «Наверняка – жена крикуна» – решил Макаров, когда грубиян и женщина обменялись взглядами. У нее взгляд был осуждающий: мол, уймись, глупец! У мужчины  прямой и дикий: не уймусь, мол, тебе все это – зачем? Но взгляд отвел первым – мужчина. Уклейкин долго и молча глядел на крикунов-супругов. Когда же мужчина отвел свой взгляд от жены, Уклейкин сделал очень доброе лицо и стал говорить очень тепло:

     – Давайте, друзья, посвятим наше мероприятие нашим делам. Пока государство ( а товарищи из Москвы это правлению не раз подтверждали) занимается вопросами сельского хозяйства ни шатко ни валко, пока оно разбирает, сами знаете какие, проблемы с нашим предыдущим руководством, давайте поговорим: будем мы жить при нынешнем составе правления единым «Колхозом имени Ленина» или, может, вы разделяться на мелкие хозяйства будете?

     – А что, возьму землю, сяду на нее голым задом и буду, как чучело, ворон отпугивать, – подал реплику  круглолицый черноглазый человек из первого ряда. Подал реплику – и, пузатый, вскочил бойко на ноги, и повернулся к залу, и замолчал.

     – Выделим тебе, Борис Иванович, пай – миллиард рублей, – крикнул тот же грубиян из той же глубины зала.

     – Я вот прикинул, – начал ораторствовать Борис Иванович. – Мне, если я уйду в фермеры из колхоза имени Ленина, нужен для зерна амбар, для скота – большой хлев, для сена и техники – несколько хранилищ. Денег прорва требуется. А на миллиард, что вы мне дадите, завтра уже и велосипед не купишь. Его инфляция завтра съест, этот миллиард!

     – Разделяться, говоришь, Борис Иванович, необходимо, – обратился к пузану Уклейкин, смеясь. – А что, я согласен. Пусть каждый на себя работает!

     - А с селом что будет? – раздалось с заднего ряда.

     - Всюду наставим шлагбаумов, наймем пограничников, чтобы друг у друга фермеры ничего не тащили, - сказал Уклейкин.

     - А пенсионеров – куда? – спросили опять из заднего ряда.

     - Тоже отделим. На Колыму, - отрезал Уклейкин. – Пай у каждого сельского человека есть. Вот и решайте, как жить.

     - Пай – он и у учителей есть, - раздался голос того же грубияна. – Мы горбатились всю жизнь, а пай – им. Что об уставе базарить – это филькина грамота! На собрании при Таблицыне никто никого не слушал – все только паи делили.

     И весь зал вдруг вспомнил про тот, 1992 года, дележ паев – земельных и имущественных. И стрелка справедливости закрутилась, как флюгер. Говорили свободно, не оглядываясь на Уклейкина. Сначала одобрили включение в список собственников – всех: и учителей, и почтальонов – но заспорили из-за продавщицы местного магазина. А потом, словно одумавшись, стали клясть и учителей, и почтальонов.

     –  У них – зарплата твердая, – заорал громче всех тот же грубиян. – Чего тут доказывать? У нас – одни нули в кармане. Мы горбатились всю жизнь, а им – паи.

    И вдруг заговорил весь зал об убытках, пьянстве, воровстве. Жена грубияна доказывала: в деревне – анекдот на анекдоте, сторожа на фермах друг за другом следили, случалось, один тайком положит в сумку бутылку молока, а другой отыщет и домой к себе унесет. А сенокос взять! Кто-то сопрет машину сена и не за тридевять земель везет, а продает тут же, в селе – а потом пьяный в канаве валяется…

     – Спасибо вам, друзья, – загремел на весь зал Уклейкин, сытый и сияющий. – Мероприятие считаю законченным. Будем и дальше жить при Калинине. Спасибо, друзья!

     Уклейкин повел Макарова к выходу. Сумка дорожная оттягивала плечо своим ремнем, и болело это плечо, а желудок тосковал и тосковал без обеда – и не предвиделось этого обеда. Макаров вдруг оглянулся. Как только начальство  удалилось, так сразу рабочие стали выходить из «красного уголка» и разбредаться поодиночке. Все разбредались, кроме курящих. Макаров вдруг пошагал к курильщикам. Уклейкин остался на месте. Он – смотрел.

     – Забыл спросить, – обратился Макаров к курильщикам. – А кто же все-таки автор письма в «Советскую деревню»? Подписи там неразборчивые.

     – Библиотекарша, – охотно ответил, глядя почему-то на Уклейкина, Борис Иванович. – Написала, а мы только свои  закорючки в конце подписали.

     Макаров вернулся к Уклейкину.

     – Пойдемте теперь уголовное дело расследовать, – пригласил тот. – Борис Иванович, с которым вы говорили только что, это мой сосед, хороший мужик. Работяга! Настоящий работяга!

   И Уклейкин повел Макарова по зеленой лужайке к скотному двору. Такие, на сто метров растянутые в длину, здания,  помнил Макаров, с 1966 года назывались в СССР  цивилизованными, образцово-показательными. Лужайка между мастерской и зданием-гигантом поросла травой, чистой травой. Двор – целехонький: стекла не побиты ни в одном окне, ни одной трещины на шиферной крыше.

От неожиданности сердце Макарова забилось учащенно.  «В поте лица твоего будешь есть хлеб» – вспомнились ему библейские слова, но уже без атеистической иронии, с которой  их  произносили в СССР. Вечная тема стала близка ему! Что случилось в 1966 году? Вся «советская нация» начала в поте лица есть хлеб. Бог в Библии обращает слова вовсе не к пахарю, не к крестьянину, а каждому человеку мужского пола. Не сказано это даже в адрес Евы. Уже подразумевалась складчина – семейная ли, общественная ли…  И вот в СССР в 1966 году ввели  гарантированную зарплату для колхозников – такую же, как с 1929 года была у рабочих и служащих. Денег в самих колхозах тогда на это не было  –  пахарю стала помогать вся страна. И разруха пошла на убыль, и годы правления Ивана Бравого в памяти многих стали восприниматься как благословенные.

     «А что в  селе было? – вспоминал Макаров признаки цивилизации, когда, пройдя коровник насквозь, очутился на свалке, среди побоища. – По производству молока и сливочного масла на душу населения Советский Союз уверенно держался в десятке лучших стран мира, а по мясу – в первой тридцатке.  В Российской Федерации было больше половины быков, коров, свиней от союзного числа. Каждый россиянин тогда потреблял животного масла в три с половиной раза больше, чем средний американец, в полтора раза больше среднего англичанина, пил молока в год столько же, сколько гражданин ФРГ, австриец, датчанин, ел мяса разве что чуть меньше, чем финн, но в полтора с лишним раза больше японца. Вот о чем говорила советская статистика. В Российской Федерации в 1980-е годы  годов было примерно 20 миллионов коров, около 60 миллионов голов крупного рогатого скота, почти 40 миллионов свиней. А здесь что было, в колхозе имени Ленина? Судя размерам скотных дворов – если прикинуть в уме количество построек – здесь можно разместить не меньше четырех с половиной тысяч голов крупного рогатого скота. Это очень большое стадо!»

Но начать говорить об этом Макаров боялся. Вонь,  раскроешь рот – вместо слов рвота пойдет. Стоило им с Уклейкиным  приблизиться к торцу коровника,  как перед ними появился такой вид, что Макаров встревожился. Внутри – руины.  Гнилые настилы никто не собирался менять, небеленые кормушки закоптели,  по всей площади двора от сквозняка шевелилась нанесенная сюда ветрами листва, двигались бумажные клочки, грязью покрыт был весь бетон. На другом конце здания ворота тоже были распахнуты, и дальше, до горизонта, простиралось мрачное побоище: остовы зданий, груды ржавчины.

Целехонький снаружи коровник оказался последней декорацией перед разрухой. Вечная тема не отпускала Макарова. В поте лица своего должны есть хлеб все: страна, народ,  нация. Но не слишком ли примитивна эта формулировка? В январе  1992 года президент Борис Небрежнев отменил гарантированную зарплату в России: запретил государственным банкам беспрепятственную выдачу денег на эти цели.

Нация перестала себя кормить, и тут же началась в деревне разруха, которую сотворить не способны были ни Разин, ни Пугачев. И бунт, бессмысленный и беспощадный, там длился и длился…

Да только ли в деревне? Не все так просто. И где бы Борис Небрежнев взял деньги для пахарей?...

Вдруг стало тревожно. Возникло состояние дежа вю. Макаров почувствовал опасность. Немудрено пропасть на этой на свалке. И дороги то образовывали перекрестки, то разбегались, и Уклейкин молчал. Гигант уверенно шагал по одному ему известному маршруту, Макаров – за ним.