Проза

Главный редактор одного “правильного” издания, к которому я однажды таки пробился, разговаривал со мной, как с очень больным человеком. Очень больным. «По-ни-ма-ете, – говорил он, по-особенному вытягивая гласные звуки, что придавало ему вид неопытного психиатра, – здесь, здесь и здесь (похоже, он рад был продолжать эти невыносимые перечисления до бесконечности, но осторожничал) надо бы поправить… И на звуке «а» его голос замирал, словно ожидая взрыва с моей стороны, который, однако, не последовал, ибо я всегда заранее был готов к любым подобным диагнозам. Этим я, кажется, слегка разочаровывал моего “доктора”. Он-то уже готовился звать санитаров, а я преспокойненько съел все предложенные им пилюли. Мне ли не знать, какую хрень я принёс ему в своей рукописи. Да ещё с сонмищем самых элементарных грамматических ошибок, всевозможных поправок, почеркушек и т.д. Словом, сам чёрт бы их не разобрал, а “доктор”, смотрю, изрядно прошёлся по моим мятым листочкам своим красненьким карандашиком, чтобы мне повидней было. “Доктор” наш, видно, когда-то имел очень серьёзные взаимоотношения с нерадивыми школьниками, и привычка вторжения красным в чёрное месиво школьных диктантов или сочинений у него явно осталась. Что ж, честь ему и хвала. Я со своей стороны этим похвастаться не могу, но с другой – не всем же скрипторам пить школьный мёд...

Поэтому в то же самое заведение я, как говорил, возвращался редко, если сами потенциальные работодатели не давали о себе знать, ведь кое-то что у меня всё-таки получалось, и неплохо по моим скромным меркам. Ну, а вечером мы всё это обсуждали -  традиционно на кухне – с моим благодушным милым соседом, с которым по вечерам у нас происходили неизменные кухонные перекуры, затягивавшихся иногда на несколько часов – этак до трёх, примерно. Однако это были единственные разговоры, которые меня  неизменно радовали, хотя говорили мы как два инопланетянина: я про газеты или журналы, он – про автобусы, машины, запчасти и т.д. Единственно, что омрачало мои кухонные общения, это цепочки мелких подозрений, которые возникали у меня после обследования своих опять же кухонных принадлежностей (когда соседа, понятно, не было дома). Ну, вот к примеру.

Придя как-то рано домой, я вдруг (самое неприятное, что вдруг) не увидел даже, а почувствовал, что в банке с сахаром крупинки выстроились чуть правее к краю, чем были. А горка (не в тортообразном смысле) тарелок, которая была когда-то задвинута мною поглубже, подальше от не то чтоб соседских, а просто чьих-либо глаз, была странным образом выдвинута – сантиметра на три, по крайней мере, точно. Или вот вам ещё наиточнейший пример этакого противостояния моих вещей и соседа. Как-то зайдя по самой крайней нужде в самую маленькую, но самую не-обходимую комнатку нашей квартиры, я крайне быстро и с наслажденьем присел, и взгляд мой уже любовался узорами грязной клеёнки, которой в бытность оклеил три стенки, но вдруг мозг мой наткнулся на  удивительный факт. Розовые, туго скрученные рулоны туалетной бумаги – справа по стенке - его, слева – почти над самым надгробьем старинного унитаза – мой. И насколько я помню, что именно в том направлении я всегда и тянул свою руку после-после всего, так вот: эти рулоны почти что неотличимые ни по цвету и качеству странным образом не образовывали собой пару, и словно противились элементарной симметрии. Более того, я вдруг понял тогда, что их невозможно сложить, ну самым простым арифметическим действием. Эта догадка толкнула меня ещё дальше: похоже, в нашей коммунальной квартире отсутствует начисто цифра ДВА. Что метафизически делает невозможным сложение в одной нашей ОБЩЕЙ кухоньке или ванной каких бы то ни было мизерных ОБЩИХ вещей, да хоть спичек. Не существовало двух одинаковых мыльниц, кастрюль, чайных ложек и вилок. Так что от одного лёгкого и абсолютно невинного прикосновения пальцами к бархату бумаги туалетного рулона – того или другого – в моей голове опять же вдруг родилось ощущение, что хоть мы и живём в мизерном, но в какой-то мере преступном друг для друга мире. Ибо даже в этом совместном житии мы не образуем единого «коммунального тела», по словам философа (который, скорее всего, в коммуналках никогда и не жил). И последнее на эту печальную тему. Каждый из нас был хоть и близкий, но неизменно другой для другого человек. Вот почему нас, наверно, так тянуло трогать, ощупывать всё то другое, что есть у соседа. В определённых пределах, конечно. 

Хотя, что говорить, уж кто-кто, а я-то уж знаю этот соседский исследовательский пыл. И ведь нет, чтобы махнуть рукой, плюнуть и тут же забыть все эти мелочи, однако я никак (хотя и молча) не мог их выносить. Даже микроскопического вторжения на свою как бы “приватную” территорию. Вообще, человек я не подозрительный. Я гоню всякие глупые мысли прочь насчёт вороватости моего доброго соседа, правда, эти мысли, как тараканы (наши ОБЩИЕ) не всегда уходят, так что, в моём сознании все эти кухонные глупости превращались иногда в целые детективные истории. И ведь это при том, что своего соседа я искренне считал героем нашего времени. Ведь он мужественно сражался с брыкающимися КАМАЗами, огромными автобусами и самосвалами, что для меня равносильно восхождению на высочайшие в мире горы. А как говорил он о каждой детальке (чем только не провонявшей, по моим представлениям) автобуса, на котором когда-то ездил до катастрофической болезни левого глаза. Это же с его слов была музыка самой техники. Рассказы его рождались в глубине его объёмистого тела, медленно выползали на свет и словно застывали на припухлых губах. Слова его, правда, иногда прихрамывали и выползали не совсем отчётливо, будто разбухшими кусками, так что мне не раз приходилось его переспрашивать. Но это были, возможно, издержки моего восприятия.

Истории его иногда неожиданно обрывались или становились тусклыми (когда он что-то прихлёбывал или неожиданно замолкал) и придавали его фигуре полупьяный, неряшливый вид, но я никогда его не прерывал. Он сам выделял наиболее “грациозные”моменты, уточнения и ремарки, и тогда же раздавались его сухие с прикашливанием смешки. Иногда, захваченный “эстетической ценностью”какой-нибудь своей мысли, сосед мой развязывал худенький мешочек своих автотранспортных философствований, хотя знал, что я, конечно же, ни хрена не понимаю ни в радиаторах, ни в коробках сцепления, коленвалах… но я слушал и слушал его, уносясь в заоблачные киргизские дали, откуда он, собственно, и приехал…

Как-то по моей настоятельной просьбе сосед, – как оказалось, он был ещё и знаток ремонтно-радиотехнических работ – встал на колени и поднырнул под мой заартачившийся магнитофон, тот самый, старый совковый и с соответствующим названием «Союз»,устроивший мне внезапную забастовку. От его гнусных противодействий моей любви к музыке я вот уже много лет безутешно плачу.  Сосед же долго и упорно поворочался внизу на полу под презрительный оскал бастующего аппарата и сломил-таки его сопротивление. Катушки медленно, но верно завертелись, а из динамиков высунулись головы Поля Маккартни. Это чудо, чуть не вскричал я, хотя думал совсем о другом. Я в тот момент пытался мысленно составить географию наших непересекающихся путешествий по квартире и лишний раз убедиться в их постоянстве.

Да-а-а-а. Что и говорить, но при всей дружественности наших отношений, у нас с соседом были избранные маршруты проведения дня и ночи в нашей общей коммунальной, хотя не всегда коммуникабельной квартире. Лишь изредка наши извилистые дороги сползаются в одну точку, и мы обнаруживаем друг друга и то, ни на секунду не прерывая постоянного движения друг вокруг друга. И наши «здравствуй-здравствуй» бывали коротки и неясны, отрывисты и сухи. Наши руки, две жилистые волосатые змеи, почти никогда не встречались в рукопожатии (да и разве соседи-коммунальщики должны здороваться за руки?). Точно также вели себя и наши глаза. Мы не то, чтобы стеснялись друг дружку с тем неизбывным ощущением тисков нераздельности пространства коммунальной квартиры, где каждое движение другого регистрируется, разрастается в мучительный, разорванный видеоряд эпизодов (иначе, как тогда назвать нашу совместную жизнь?), в котором все или хотя бы одна стена становилась для звуков как будто прозрачной. Теперь я думаю, что всё дело было в разнице скоростей наших жизней. Тем не менее, каждый вечер мы спешили в наш общий дом бытия, мы торопились, потому что в девять часов он закрывался. Мы, впрочем, никогда не проверяли, так ли это на самом деле, однако, после восьми мы всегда были дома. И тогда, особенно в осенние тоскливые вечера, в наших отношениях наступал штиль. Полное затишье, не предвещавшее никакой бури, которой иногда даже хотелось.

Зато, когда мы по какому-то свыше поданному сигналу, не сговариваясь, начинали уборку квартиры, то залезали порой в такие дебри, куда не ещё не заползала ни одна швабра и не ступала нога человека, жившего в этой квартире до нас. И там – под ванной ли, в закутках встроенных стенных шкафов много чего можно было обнаружить: горы обгорелых спичек, квартирных квитанций, стопки довоенных газет и просто бумажек. Пожелтевшие ножи или ложки, мотки ржавой проволоки, банки с засохшей краской и окаменелости то ли собачьего, то ли кошачьего кала… Притаившийся носок, замаскировавшийся под шёлковую салфетку под сантиметровым слоем пыли, которую, кстати, сосед мой любовно называл пухом. Мелкая советская денежка, потерявшая своё хоть трёхкопеешное, но достоинство… много чего можно было найти…

Иногда, далеко за полночь, когда мы расходились, почти не видя друг друга в клубах сигаретного дыма, мне вдруг представляется, что когда мы станем старыми и так же останемся соседствовать (ибо ничто не предвещало улучшения наших жилищных условий), то поставим к изголовьям друг друга мониторы с колонками, чтобы общаться посредством веб-камер (или ещё каких либо устройств), не выходя из своих комнатушек. Мы будем чокаться, глядя друг другу в мутные глаза, и выпивать по отдельности. Мы не будем прерывать нашу коммунально-виртуальную связь, пока кто-то из нас не заснёт, а то, глядишь, и навеки; мы будем говорить и говорить, ни разу не прерывая друг друга, мы будем уважать последовательность реплик, какими бы длинными и непонятными они ни были. Ибо, если  согласно древней мудрости, Ахиллес никогда не догонит черепаху, так не обгонят друг дружку и наши слова. Жаль только, что чокаться придётся с холодным экраном, зато он будет вечно наполнен живым и ясным изображением моего вечного соседа…

            Да, чуть не забыл. Чем больше становился срок, когда моего соседушку оставила жена, тем чаще он впадал в эротическую меланхолию. Как же паршиво, как ужасно хреново столько думать о бабах, говорил он раздражённо, скривив в тоске рот, и не иметь ни одной. Самой сопливой, самой что ни на есть горбатенькой, да хоть бы и косоглазой, да хоть бы… и дальше шли уже совсем отчаянные перечисления. Да хоть бы с малюсенькой попочкой в два лимона, я не о деньгах, подмигивал он мне…

***

            Прошло уж года два, как нет в нашей квартире моего вечного соседа. Зато стали появляться жильцы-жилицы всё какие-то “быстротечные”. Вроде как скоро или наскороживущие, что, в общем-то, никак не вязалось с неспешными шажками нашего с вечным соседом (теперь, увы, в прошлом...) тихого коммунального бытия. Тоска, тоска, да ещё иногда такая громкая, да скандальная! Пятнадцатыми (если не вру) соседями оказались две крашенные блондинки, до нельзя громкие и наглые провинциалки… Даже в туалет они ходили с музыкой, озвучивая свои, так сказать, собачьи акты самой наигламурнейшей попсой, свистящей и скрежещущей из их сотовых телефонов. Порой мне приходится проходить умственную тренировку перед предполагаемыми просьбами этих новоиспечённых соседей, где я обыкновенно воображал себя преуспевающим хозяином. Спички? Пожалуйста. Хотите попользоваться моим холодильником? Нет проблем, только не на год. Молоток и гвозди? В любое время дня и ночи, только когда я не сплю. Не стоит благодарностей, хотя бутылка пива не помешает. На счёт стаканов, вилок, ложек и ножей я глубоко интеллигентно задумывался. Это ведь уже нечто интимное, нечто такое, что задевает моё тело непосредственно близко и, можно сказать, что и внутренне. И после чужих прикосновений, хоть и невзрачненькие, но сугубо мои столовые приборы  (восклицаю я про себя) никогда не отмыть.      

***

А ещё через год мой бывший сосед стал мне сначала сниться, а потом я как будто  стал замечать его тень. Прошмыгнёт и исчезнет. Что ни говори, порой именно коммунальная квартира становится идеальным местом для привидений, а с другой стороны, таким постылым и не жилым местом с годами, что в пору хоть в петельку, хоть залпом горсть снотворных. Я слышал, что нигде в цивилизованных странах нет даже такого понятия, как коммуналка, а у нас есть и понятие, и его реальное воплощение для скольких тысяч ещё людей?

            Где ж ты сейчас мой вечный сосед? Женился поди и забыл про наше соседство. А я вот не забываю, ибо сквозь тебя я чувствовал Вечность.