Проза

 

 

Гимар согнул подушку пополам и положил ее под голову. Так подпорка была потверже и повыше. Растянувшись на диване и покряхтывая в предвкушении удовольствия, он приподнял ноги на широкую кожаную ручку дивана. Он направил пульт на телевизор и нажал на магическую красную кнопку включения.

Одно нажатие, оживляющее заветный экран, и Гимар уносится в другие страны, на равных спорит с президентами о мировых проблемах, проживает чужие жизни или учит профессиональных тренеров тактике игры на футбольный матч.

Телевизор – удивительнейшее изобретение. Разве книга, например, способна перебрасывать его чуть ли не каждую секунду в разные миры – драмы, концерты, интервью, боксерские ринги, детективы? Нет, конечно. А тут пару кнопок и Гимар – там, где ему захочется. Все это так далеко от его жизни, но благодаря этим кнопкам, он проглатывает эти мирки, и они потом живут в нем. Да и он живет в них, во всяком случае пока наблюдает их на экране. А его настоящая, нетелевизионная жизнь выключается пока он смотрит в это волшебное устройство.

Только этот новенький экран в обрамлении тонкого черного прямоугольника позволял Гимару по-настоящему отдохнуть и отвлечься от повседневной суеты.

Он побултыхается в звуковых волнах какого-нибудь молодежного хит-парада. Пусть музыка никчемная, но ее волны размягчат крепость напряжения и усталости, накопившихся за долгую рабочую неделю, а потом и вовсе смоют их. И тогда он, задремавший, будет мечтать о том, как засыпает на теплом чистом песке, очищенным морскими приливами и высушенным и согретым летним солнцем.

Гимар переключал с канала на канал. Экран заискрился, из динамика посыпались звуки. Сюжеты и программы начали соперничать друг с другом за его внимание.

Гимар выбрал старый фильм про советского разведчика. Как только выбор был сделан, все его мысли, до этого как голодные птицы клевавшие его внимание, разом куда-то разлетелись, словно что-то в нем – а именно усталость и желание забыться – топнуло и разогнало все, что мешало началу долгожданного отдыха.

Чтобы получить возможность уединиться, Гимару пришлось приложить некоторые усилия, так как Арзуль была настроена на день совсем по-другому.

Надо начать с того, что с самого утра ей страшно хотелось с ним пообщаться, потому что его толком не было дома всю неделю. А у нее накопилось много разговоров. Во время завтрака Гимар старался внимательно слушать и комментировать все ее новости.

Энергия в Арзуль кипела, и она уже наметила фронт работы на день. Она сказала, что надо начать день с небольшой перестановки в зале. Ей не нравилось, как стоял диван, и она хотела, чтобы Гимар его передвинул.

Гимар категорически отказался это делать, ответив, что диван стоит идеально, и он целую неделю представлял, как будет на нем лежать именно на этом самом месте.

Они поспорили немного, но затем Арзуль уступила:

- Хорошо, диван можешь не двигать, пусть пока там постоит. Но тогда ты хотя бы можешь спустить чемоданы, которые на верху шкафа лежат?

- Чемоданы?! – воскликнул Гимар. – Мы что, куда-то уезжаем?

               Арзуль это раздражило. Гимар знал, что многие вещи, особенно несезонные, Арзуль хранила в чемоданах, чтобы не загромождать полки в шкафах.

               - Ты же прекрасно понимаешь, что я имею в виду! Специально, да, меня доводишь? Мне просто надо кое-какие вещи перебрать, а я не смогу чемоданы сама поднять.

               Гимар поворчал, но все же взял стул с кухни, приставил его к шкафу и снял те чемоданы, которые ей были нужны.

               Арзуль попросила его не уходить.

               - Подожди чуть-чуть, я не долго, мне всего одно платье и кофточку надо вытащить. А потом обратно поставишь.

               Арзуль услышала недовольное пыхтение мужа, но сделала вид, что не замечает этого. Она села на пол, открыла чемоданы и, покопавшись в них минут семь-десять, нашла то, что было нужно. Гимар поставил чемоданы на место, отнес стул обратно в кухню и сказал, что пошел в зал смотреть телевизор.

Арзуль поняла, что помощи ей от него сегодня не ждать и решила начать уборку. Она включила пылесос и начала с чистки ковра комнаты в дальней стороне дома, подальше от зала, куда ушел Гимар.

Не успел Гимар обрадоваться хорошо подобранному каналу для просмотра, как услышал шум пылесоса. Он сделал звук погромче, но от громкого звука голоса телевизионных героев стали дребезжать в ушах, вызывая в Гимаре раздражение.

Как только он спустил звук на прежнюю громкость, то услышал нарастающий звук приближающегося пылесоса. Он попытался не фокусироваться на шуме любимого женой чистящего аппарата, но тот так яростно раздирал звуковое пространство, что игнорировать его уже было нельзя.

Гимар вскочил с дивана, и согнутая подушка сразу же пружинисто подскочила в воздух и неровно плюхнулась обратно на место. Подойдя к дверному проему, ведущему из зала в коридор, Гимар выкрикнул:

Cлушай, Арзуль, можно потише, а? Ничего не слышно.

Арзуль выключила пылесос и, тяжеловато дыша, переспросила из другого конца коридора:

Что ты говоришь?

Я говорю, выключи эту штуку, ничего не слышно.

- Что значит выключи?! – тонкие брови Арзуль в возмущении приблизись друг к дружке. – В пыли что-ли нам жить?!

- Где ты видишь пыль? По-моему, нет места на земле стерильней, чем наш дом.

- Да? – Арзуль выпустила стальную трубу пылесоса, и та упала на паркетный пол. – А благодаря кому и чему, интересно, он такой стерильный?

Гимар махнул рукой и, захлопнув дверь, зашел обратно в зал.

Он вновь лег на диван, но на этот раз он уже был настроен не на расслабление. Скрестив руки на груди, Гимар пытался сдержать растущее раздражение.

Почему нельзя просто взять и расслабиться? Кому нужна эта уборка c утра, да еще и в единственное драгоценное воскресенье?

Это были вечные вопросы, а, вернее, вечные проблемы, к решению которых ни Арзуль, ни Гимар за сорок лет совместной жизни даже на миллиметр не приблизились.

Он, конечно, восхищался ее нескончаемой энергией, но почему эта энергия так фанатично направляется на чистку всего вокруг? Почему их дом всегда кажется Арзуль недостаточно чистым? Так же можно всю жизнь в уборке прожечь.

Жизнь не сделать стерильной. И даже такой сильной и преданной идеям чистоты женщине, как Арзуль, этого не поменять. А раз так, то надо бы расслабиться, не суетиться.

Гимара распирало. Почему ей всегда надо что-то делать, особенно тогда, когда ему не хочется делать ничего?

Арзуль же не понимала, как муж не видел всей грязи и пыли и не мог не раздражаться беспорядком. Пусть мир вокруг грязный, но ее дом – это ее мир, и там будет одна чистота.

Попробуй она не уберись денек, так он первый завоет, увидев разницу! Ведь как он жаловался на то, как сложно, оказывается, держать дом в порядке, когда ей как-то пришлось пару недель провести в больнице. Все так быстро забывается.

               Сколько раз она ему объясняла, что благоустройство их быта – это продукт ее ежедневного труда, а не то, что происходит «по щучьему веленью». Как можно закрыть глаза на все и пребывать в своем мирке, когда везде все вверх дном?

Гимар, конечно, очень устал. Пусть отдыхает, она же его не трогает. Но ей зачем запрещать делать дело?

               Она закончила пылесосить. Пришло время мыть полы. Передвигаясь со шваброй и ведром, Арзуль мыла комнату за комнатой. До последнего она не заходила в зал, но когда все комнаты были закончены, она все-таки открыла дверь в зал и пересекла комнату, направляясь в спальню и заслонив на секунду экран. Арзуль подметила, что в эту секунду Гимар подвинул голову, поменяв угол зрения и давая понять, что даже на мгновенье не готов ничего упустить из жизни советского разведчика.

               Как только Арзуль начала уборку в их спальне по соседству, слух Гимара настроился на звуки передвигающегося стульчика возле трюмо и плавного скольжения тряпки по полу. Гимар пытался переключить внимание на телевизор, но слух упрямо погружался в достаточно невинные звуки уборки.

               Арзуль поняла, что воду в ведре пора менять, и она вновь прошла с ведром через зал. Гимар подвинул голову на этот раз в противоположную сторону.

               Арзуль поменяла воду, и ей снова пришлось пересечь зал. Гимар в этот момент  громко прочистил горло. Боковым зрением он подхватил, что Арзуль на это недовольно помотала головой.

               Уборка в спальне была закончена, и настал самый сложный момент – необходимость перехода в зал.

               В попытке заглушить звук опускаемого на пол ведра Арзуль несколько позабыла о швабре, которая коварно выскользнула у нее из руки и грохнулась на пол. Гимар вздрогнул и вскочил с дивана.

               - Ну, что ж это такое, Арзуль! – вскрикнул он. – Неужели нельзя это потом сделать?!

               - Потом? – уперев руки в бедра, резко спросила Арзуль, решив уже не поднимать швабру. – Это когда? Ты знаешь, сколько у меня еще дел?

               - Да брось ты к черту эти дела, кому они нужны?! – обронив это, Гимар сразу понял, что фраза эта была совсем неосторожной.

               Строгие черты лица Арзуль вдруг резко обострились.

               - Ах так, не нужны значит? Вот сам тогда все и делай, или не делай! Мне теперь все равно, живи, как хочешь!

               Она быстро направилась в ванную комнату. Затем вернулась в спальню и закрыла там дверь. Гимар все стоял возле дивана, плотно сжав губы, и уставил на экран взгляд, теперь уже совершенно равнодушный к трудностям, с которыми сталкивался герой-разведчик.

               Минут через пятнадцать, вышла Арзуль, одетая в темно-синие брючки и кофточку с изображением бело-салатовых листьев.

               Он посмотрел на нее, а Арзуль, не глядя на мужа, сразу направилась к выходу.

               Она надевала сапожки.

               - Ты куда? – строго спросил Гимар.

               В ответ Арзуль просто накинула плащ и взяла рядом лежавшую сумочку.

               - Я по-моему тебе вопрос задал, - вызывающе бросил Гимар.

               Она так же вызывающе посмотрела на него и, так ничего и не сказав, ушла из дома.

 

 

***

 

               Гимар кипел от возмущения и злости. Как можно вот так взять и уйти? Оставайся, мол, один в доме – там, где в воздухе зависли их взаимные претензии и обиды, где стены будут целый день перешептываться и сплетничать о том, как ругались хозяева.

Арзуль одержима чистотой, но сама же разом может создать жуткое напряжение в доме. Гимар читал когда-то об эксперименте, демонстрировавшим, как портится вода, если ее оставить в атмосфере с плохой энергетикой. То же самое и здесь: один скандал, один ее выпад, и дом мрачнеет. Светлая душа этого дома, обычно напоминающая о себе повсюду – в пробеле между книжками на полке в шкафу, когда одна книжка ласково кладет головку на плечико другой, или, например, в плавучей тени на занавесках, подтанцовывающих под дуновение ветерка из форточки – то ли сворачивается в мелкий темный клубок, то ли заползает, как черепашка в панцырь, куда-то глубоко в подвальное подземелье.

Накинув плащ и хлопнув дверью, Арзуль убила воскресенье, которое могло сложиться совсем по-другому. Дай она ему чуть отдохнуть, он бы перезарядился, повеселел. Может, даже придумал что-нибудь интересное, и они вечером сходили бы куда-нибудь.

Гимар махнул рукой и оглушил все еще жужавшую в голове пчелку-надежду, надежду на день отдыха, а значит простого, спокойного, но все же счастья.

Ох уж эта женская взбалмошность, склонность к легкому срыву с эмоционального обрыва, с целью полета в сторону бездны надуманного страдания и драмы. Женщины не способны на видение отрезка времени, перспективы, да и что уж говорить, жизни в ее поэтапности, наращивании или изменении ее скоростей.

Арзуль покорялась вспышке мгновения, она загоралась, становилась огнем, яркой, горячей, безудержной стихией, над которой нет контроля. Пламя – это прекрасно, оно освещает и греет, но ведь не только. Огонь еще и разрушает.

Гимар боролся с нарастающим ощущением беспомощности. Прислушиваясь к твердому голосу разведчика в телевизоре, он пытался доказать себе, что способен пройти через день сам, что он был больше, чем эта ссора, что вкус воскресного дня не зависит от Арзуль и не пропитается ядовитостью семейного скандала.

Но ничего не получалось. Фильм ему уже не интересен. День испорчен. А значит, сила женщины велика.

Его мысли и чувства не способны легко и беспечно переступить через образовавшуюся между ними ямку. Более того, он понял, что вообще не мог через нее переступить. Он всматривался в это темное отверстие в месте, где граничали их души. Любая такая дырочка – это разрыв на сетчатке любви, единения людей. И тогда жизнь просто слепнет, и ничто уже ни имеет значения.

Но есть ли это единение, на самом деле? В такие моменты Гимару казалось, что мужчина и женщина обречены, просто обречены, на противоборство двух совсем разных сил. Гимару было и грустно, и обидно, но, более всего, он продолжал бороться с Арзуль и с женщиной в ней. Не в каждой женщине была женщина, но в Арзуль женщины было очень много. И когда это так, то для мужчины в мужчине – это самый большой вызов.

Гимар всегда стремился быть настоящим мужчиной. Это стремление с возрастом не только не пропадало, но и, возможно, даже усиливалось.

Еще с юности Гимар был спортивен, часто оказывался сильнее или умнее других ребят, будь то в дворовой драке, на соревнованиях по начальной военной подготовке или на футбольном поле. Эти ранние опыты влили ему уверенность и спокойствие в отношениях с мужчинами. Они привили ему чувство контроля над практически любой ситуацией. В нем была не только физическая сила, но и смекалка, и способность быстро реагировать. В нем не было сумасшествия, он трезво оценивал риски и сохранял хладнокровие.

А вот жизнь с женщиной тестировала его мужскую природу, как ничто другое. Логика и длительно-комбинационный расчет, благодаря которым он переигрывал соперника в шахматы или упорство и воля, позволявшие ему побеждать на спортивных соревнованиях, оказывались бесполезны в борьбе полов.

Гимар так и не выработал защиту против способности женщины вытягивать из его сердца эмоциональные волокна. Женщина наматывала их на свои колдовские спицы и вышивала из них все, что ей хотелось, будь то радость или, как в это злосчастное воскресенье, обиды и упрекы.

Сердце мужчины тогда утончалось, он слабел. Когда же он злился и защищался, когда кровь в нем вскипала и уплотняла сердце новым приливом энергии, женщина вдруг становилась слабой, хрупкой и казалось, что она сама вдруг нуждалась в защите.

В такие моменты Гимар мягчал и боролся с собой, чтобы остановить собственный напор, и от этого путался и впадал в замешательство, потому что переставал понимать, с кем он воевал. И, вообще, зачем с кем-то воевать? Образовывалась пустота, и, убегая от нее, он обнимал свою женщину, просил у нее прощения за то, что обидел, ведь он, наоборот, должен ее только защищать.

В отношениях с Арзуль у Гимара не было ощущения контроля над ситуацией. Не было толком и предсказуемости. Планирование было возможно, только если подчиняться женским прихотям и желаниям. А подчиняться он не мог, потому что мужчина – не подчиняется. Арзуль тоже редко уступала, у женщины в ней были свои планы на каждую минуту, каждый день и месяц. От того и стычки, и обиды.

Во всем этом Гимар видел некую неизбежность, ловушку, из которой нельзя выбраться. «Без женщины никак, но и с ней невозможно», - эту известную тему озвучил как-то Гимару его дядя Хаким, когда Гимар был еще подростком.

Любимый дядя Хаким, высокий широкоплечий мужчина с низким голосом, мужественно звучавшим из под густых усов, всегда находился, что называется, под пятой своей жены, маленькой темноволосой тети Раи, разговаривавшей с миром тонким, но твердым безапелляционым голосом.

Гимар много времени проводил в доме у дяди и понимал, что дядя Хаким был тетей Раей, а тетя Рая оставалась тетей Раей. Тогда Гимар дал себе обещание, что никогда не станет таким, как дядя.

Обещание он выполнил, но победителем тем не менее себя не чувствовал. Проигравшим тоже не был. Жизнь ему представлялась просто непрекращающейся борьбой. Особенно сейчас, когда звук телевизора в пустой комнате продолжал очерчивать боевые позиции сторон и напоминать о недавней схватке двух жизненных сил.

 

 

***

 

Гимар выключил телевизор и поблуждал по дому.

За периметр его отношений с Арзуль мысли Гимара, словно посаженные в клетку, сейчас были не в силах вылететь. Необходимо было найти отвлечение внутри этого периметра. Он вспомнил, что в нижней полке книжного шкафа в коридоре была куча семейных фотографий.

Он сел на пол возле этой полки, открыл дверцу, ухватил кипу фотографий и, положив ее рядом с собой, начал рассматривать одну фотографию за другой.

На одной из них он увидел себя и Арзуль совсем еще молодыми. Худенькие и бледноватые, они устремили свой воодушевленный взгляд в будущее, неизвестное, и от того приятно волнительное. Гимар – в военной форме (он тогда учился на военного переводчика), а Арзуль – в клетчатом платьице. Ее длинные темно-каштановые волосы приподняты наверх над затылком, на лоб до бровей падает челка, но с обеих сторон она еще и волнистыми нитями спускается по лицу. Она не улыбается, ее лицо выдержанно и уверенно в своей красоте, а значит и в избранности.

Гимар подумал, что за столько лет Арзуль, по сути, мало изменилась. Конечно, прически она меняла множество раз. Ну и понятно, что время, как профессиональный бегун, неустанно производило замер длительности и скорости своего забега и оставило на Арзуль естественные зарубки, обмягчив ее кожу и образовав местами небольшие островки морщинок. Но осознание своей исключительной красоты, строгой и нацеленной на что-то большое и высокое, усматривается в ее глазах сейчас так же отчетливо, как и на этом фото.

               Ее красота никогда не была мягкой. Эта была красота, зиждящаяся и подпитываемая непонятным ему источником силы. При этом эта была сила света и добродетели. Полюбив ее, он, значит, потянулся ко всему самому светлому?

А что стояло за его восхищением ее красотой? Если красота исходила из неведомого источника силы, значило ли это, что он, мужчина, нуждался в ее силе? Был ли он тогда недостаточно силен? Неужели в нем не доставало мужчины?

Эта мысль ужаснула Гимара, и он попытался себя успокоить. Нет, наверное, мужское и женское начало – это просто-напросто разные силы. Потому они так тянутся друг к другу, чтобы стать истинной силой, цельной, полной и уже неуязвимой.

Но для этого требуется абсолютная совместимость людей, как у двух частиц мозаики. Если есть малейшая шороховатость, несоответствие форм, предотвращающее идеальное соединение частиц – каким был сегодня разный настрой супругов на воскресный день – то возникает трение, вызывающее взаимное раздражение изначально тянувшихся друг к другу сил. Чем больше два несовершенства пытаются слиться, тем сильнее трение и напряжение. Рано или поздно силы вскипают и, как два льва, борющихся за лидерство в стае, бросаются друг на друга.

Гимар отложил это черно-белое фото и взял следующее. На этом уже цветном изображении супругам-ровесникам где-то по сорок пять. Они на небольшой дистанции друг от друга. Позади Арзуль, одетой в строгий темно-коричневый костюм, виднеется позолоченная стойка с флагом Великобритании. Гимар в темно-синем костюме, светло-голубой рубашке и бордовом галстуке, сложив руки за спиной, стоит на торжественном фоне флага своей страны.

Гимар улыбнулся. Он хорошо помнил тот момент, когда они с гордостью и волнением стояли в приемном зале в ожидании высоких гостей на их первый дипломатический прием в честь открытия посольства в Лондоне.

Сейчас это кажется далеким прошлым, но он, действительно, был первым послом своей страны в Англии.

Когда он сообщил Арзуль эту новость, она, крепко обняв и поцеловав его в щеку, с тихим восторгом прошептала ему на ухо: «Ну вот, Гимар, счастье завернуло на нашу улицу и увозит нас из дома в далекие английские края. Ты заслужил, Гимар, заслужил!». «Нет, Арзуль, мы заслужили! Ты заслужила!», - ответил он ей, понимая, что это было бы невозможно если бы она, когда-то подававшая большие надежды ученый-химик, не бросила ради него науку и не посвятила себя семье и неустанной поддержке мужа.

Годы жизни в Англии были для них счастливыми. Лондон им казался местом на земле, где кроется пульс жизни. Пусть серовато, дождливо и сыро, но как много жизни в этом городе! Как стремительно она развивает скорость, разбегаясь по просторным зеленым паркам и отталкиваясь о широкие деревья. Она резко взлетает и проносится пронзительным ветром по улицам между невысокими белыми или серыми старинными домиками, заставляя даже самого торопливого пешехода повернуть голову вслед уносящемуся ветру.

Как много там ночных огней, растапливающих миллионы голосов людских жизней и историй в одну многообразную картину, настолько яркую и обширную, что даже большой и толстой туче не под силам скрыть это многоликое поблескивание от глаз пассажира в пролетающем над городом самолете. Пассажир вскоре уснет, и ему будет снится сокровищница ночного города, наполненная длинными цепями дорог из черного золота и рубиновое или сапфировое мигание фонарей на высоких башнях.

Быстрым взглядом окинув счастье тех лет, память Гимара все-таки решила остановиться на грустинке, которая, бывало, закрадывалась в Гимара в те годы. Это было странное чувство, которое он до этого нигде и никогда не испытывал.

Это была грусть за мужчин. Гимар терял веру в будущность и жизнеспособность мужского начала.

Окунувшись в жизнь в тех далеких от его родины северных краях, он увидел, что потомки храбрых рыцарей, завоевателей, отчаянных пиратов и ухаживавших за дамами благородных джэнтльменов во многом противились крови предков.

Мечам и кораблям они теперь предпочитали детские коляски и стиральные машины. Поправляя съехавшую шапочку на голове малыша, мужская твердыня, наполнявшаяся нежностью, мягчала, а затем и вовсе загнивала, подобно брошенному яблоку. Охотником мужик был теперь только в магазинах, а хищник в нем всего лишь гнался с тряпкой за пылью на домашней мебели. Ухаживать за себе подобным стало такой же нормой, как и за дамой.

Дамы же, активные и боевые, ничего этого не замечали, о мужчинах уже не заботились. Пираты новопровозглашенного равноправия, они наверстывали упущенное, яростно бились как с мужчинами, так и с самими собой за социальные, материальные, интеллектуальные и все другие блага, которых были так долго лишены.  

Слаб оказался его брат. Стоило времени и истории немножко поддавить, как он легко и охотно выпустил из себя мужчину. А женщины, ликуя в эйфории бескрайних возможностей, лихо вытряхивали из себя женщин.

Нет, Гимар был не против равноправия, все было с точностью до наоборот. История человека шла так, как, наверное, и должна идти. Но именно от этой неизбежности ему и становилось грустно.

Жизнь, казалась, все менее нуждалась в мужчине. Ни женщина, ни история о нем уже заботиться не будет. Мужчина теряется, сбивается с дороги. Он на пороге отчаяния, хотя сам этого еще не осознает.