Быльев. Жизнь ленинградского художника в тыловом городе Кирове. (3)
Александр Рашковский (11/06/2013)
Мне все же удается обратить внимание властей на свои никуда не годные условия работы и житье в углу Нюриной ночлежки.
И вот я получаю нормальную комнату. Как будто пошли хорошие дела. Но оказывается следом скачут каверзы и неполадки.
Из заявления Н.М. Быльева, проживающего по улице Коммуны, 3, кв.1 от 27 декабря 1945 года:
«По решению горисполкома и Вашему распоряжению мне предоставлена комната, в которой я поселился с 3 декабря 1945 года. Мне создали условия для работы.
Я работаю над грамотами по заданию облисполкома.
Отдел пропаганды обкома партии поручил мне развернуть работу по изданию плакатов для Кировской области.
Для этого мне необходимо иметь комнату для творческой работы. Причем достаточных размеров, чтобы делать рисунки с натуры, используя групповые модели. Это является условием для создания графических произведений надлежащего художественного качества.
Ждановский райсовет выдал вторичный ордер на занимаемую мною комнату гражданину Рычкову, который претендует на уплотнение меня с семьей из 5 человек. Прошу Вашего распоряжения об аннулировании этого ордера».
На заявлении резолюция Н.П. Счастливцева: «Тов. Кузнецову! Тов. Быльеву надо все же дать отдельную комнату. 27 декабря 1945 года».
Этот же Николай Павлович Счастливцев 12 июля 1946 года приказывает отнять у меня комнату в то время, когда я нахожусь в командировке в Ленинграде. Двери взламывают, вещи свозят в протекающий под дождем сарай на дворе дома горсовета. Комнату заселяют.
В таком состоянии я нахожу свои дела по возвращении из командировки 20 августа 1946 года.
Навестивший меня Леонид Дьяконов по этому поводу декламирует мне свое самое короткое стихотворение:
Рассердившийся шакал
Бегемота лешакал.
Тут нужно вернуться к 1943 году.
Дирекция кинотеатра «Октябрь» в декабре 1943 года должна была «спасти» неизрасходованные за год деньги на украшение фойе. Подворачиваюсь я. Мне выплачивают авансом 12.000 рублей за панно и росписи сцены, которые я обязуюсь выполнить к марту 1944 года.
Начинается трагикомическая история моей работы над картиной «Партизанка». Выполнение мною заказа затягивается почти на два года. Это дало предлог для длительной и очень раздутой интриги, которой развлекался мой друг Кошкин. Передо мною он выступал как моралист-обличитель. Для дирекции кинотеатра был тайным консультантом. Был советчиком директрисы – уважаемой Елизаветы Петровны Шляпкиной – женщины в сущности неплохой, но мало разбиравшейся в сути работы художника, да еще неоднократно взвинченной моим другом.
Началось с того, что заказчик сильно запоздал с предоставлением мне холста и подрамников для панно, что полагалось по договору. Я получил их только в апреле 1944 года.
Но уже в марте председатель исключил меня из Кировского союза советских художников за то, что я не закончил всю работу к февралю. Правда в августе 1944 года я был восстановлен при энергичной поддержке со стороны Будилова и Чарушина. Свое право я доказывал работами.
Кировский союз переслал рекомендации в Москву. В Москве мое дело задерживается до выяснения моих отношений с Ленинградом.
Над «Партизанкой» я работаю вначале в технике клеевой живописи – декоративное панно. Потом, через год, переписываю панно маслом, как станковую картину.
За это время ко мне предъявляют всякие претензии, даже иск на 10.000 рублей. Приходится вести томительную переписку, чтобы разъяснить, где белое, а где черное.
Наконец, к ноябрю 1945 года работа закончена, побывала на выставке и передана кинотеатру. Иск не только отклонен, но Шляпкина мне еще доплачивает свыше 1000 рублей, после выяснения всех взаимных расчетов.
На выставке не обошлось без анекдота, разумеется, при участии моего друга.
Вокруг этой работы было столько шума, меня так в то время ославили, что я сохранил в своих записях все документы, связанные с выполнением картины «Партизанка».
В канун октябрьских праздников 1945 года я работаю над «Партизанкой». Холст был вынесен из моей мастерской в соседнее помещение – сырое и промерзшее. Там я и пишу, так как в мою все еще пустующую мастерскую меня не пускают. Моей старухе Анисье строго наказано, не допускать меня там работать. Анисье плачет всякий раз, но приказ выполняет. Для картины «Партизанка» мне позирует актриса Столова. Михаил Кошкин заглядывает ко мне во время сеансов и вслух удивляется моему рвению. Он не советует мне не торопиться с окончанием этой работы к празднику. Не лучше ли мне все свое время отдать оформлению города. Не лучше ли сходить на рыночную площадь, да проверить, как там идут дела. Эта точка находится под моим наблюдением. И все же я заканчиваю свое полотно.
Филипп Пестов помогает мне отнести картину на выставку в Дом офицеров. Идет монтаж. Руководит Алеша Князев. Художники заняты экспозицией своих работ. Все делают вид будто не замечают, что в зал внесен большой холст, 2х3 метра. Потом Князев говорит мне: «Кошкин распорядился не принимать твою картину. Выставлять ее не будем».
Я начинаю кипеть. Приходит Михаил. Он приглашает меня присесть в кресло, садится рядом, и мы начинаем ворковать, как самые милые друзья. Михаил говорит мне: «Видишь ли, наша выставка в этом году, надо прямо сказать, неважная. Тематически она не на высоте. Одни пейзажики да натюрморты. Уже идут об этом разговоры, а откроем выставку – таких разговоров будет еще больше. Твоя «Партизанка» вещь, во-первых, тематическая, и этим бьет все работы. Во-вторых, большая по размерам. И этим убьет все работы. 60% внимания посетителей выставки естественно обратится к твоей картине. Написана же она декоративно, не как картина. Если бы художники захотели, они могли бы навести достаточную критику на эту твою работу. И вот мой тебе совет: если ты не хочешь всем своим товарищам оказать медвежью услугу, то не выставляй свою «Партизанку», а лучше отдай ее заказчику. Пусть она будет выставлена в другом месте – в фойе кинотеатра. Народу там посмотрит эту картину больше, чем на нашей выставке. Потом Михаил добавил: «Я знаю, что ты любишь советоваться в отделе искусств и в отделе агитации обкома партии. Так ты лучше не передавай там этот разговор. Там могут не так понять». И все же я должен был посоветоваться по поводу этого своеобразного разговора. Я поговорил с секретарем парторганизации Вадимом Черемовским. «Партизанка» была оставлена на выставке.
Ты обойден наградой. Позабудь!
Дни вереницей мчатся. Позабудь!
Небрежен ветер в вечной книге жизни.
Он мог не той страницей шевельнуть.
Омар Хайям.
Это четверостишие мудрого поэта мне пришло на ум в связи с тем, что я узнал. Парторганизация работников искусств выставила мою кандитуру в числе представляемых к награждению медалью «За доблествый труд в Великой Отечественной войне». Моя кандидатура была отведена из-за истории с работой над «Партизанкой». Уж слишком громкую известность получила эта история.
Кошкин, конечно, получил эту медаль.
Из письма Михаилу Кошкину от 1 декабря 1945 года:
«Михаил! Уверяю тебя, что я научился объективно относиться к особенностям твоего характера. У меня нет досады. Ты даже представляешься мне любопытной фигурой для наблюдений, так сказать вполне закопченной литературной фигурой. Нет надобности выдумывать. Надо только наблюдать и фиксировать.
Но, - честное слово! – сделай антракт.
Ты задумал лишить и лишил меня помещения для работы. Косвенно это ударило, между прочим, и демобилизованного из Армии Филиппа Пестова. У него также не стало места для работы.
Потом ты задумал исключить меня из союза художников – отозвать рекомендации.
Потом задумал утаить от художественного Совета по отбору работ в Москву мою лучшую работу – эстамп «Баба-яга». Потом задумал не посылать в Москву ни одной из моих работ, даже вопреки решению Художественного Совета.
Потом задумал не допустить на областную выставку в Доме офицеров мою большую картину «Партизанка».
Потом задумал всячески тормозить расчеты Товарищества со мною за работу по оформлению рынка.
Потом задумал препятствовать тому, чтобы я брал из мастерской, оставшиеся там мои вещи.
Теперь ты вздумал отобрать у меня занавеску, которая отгораживает мою постель в углу общей комнаты. Придрался к этой холщовой тряпке, хотя на нее была выдана расписка.
Ты отбираешь и уничтожаешь у себя и у меня время, которое мы обязаны отдавать производительному общественному труду.
Сделай, пожалуйста, антракт».
Н. Быльев.
Я отправил это письмо по почте. Ответ на письмо был устный, при встрече: «Ну и дурак же ты, Николай. Я полагал, что ты умнее».
Более этого не в состоянии оказался усвоить из моего письма мой друг Михаил.
Один раз утром я рассказал Филиппу Пестову в стихах страшный сон.
«Приснится же создатель
Кошмарный сон подчас!
Наш славный председатель
Стал поваром у нас.
И он, по виду – с болью,
На деле ж – с ясным сердцем
Нас кормит голой солью
И потчует нас перцем.
Ему кричим мы: «Что ты!
Всему же мера есть…
Довел ты нас до рвоты».
А он: «Молчать да есть!».
Сейчас смешно мне право!
Во сне ж – судить изволь –
Одна везде приправа:
Соль, перец. Перец, соль».
Николай Быльев-Протопопов. Пожар.
***
Одновременно с самыми бесцеремонными преследованиями в Кировском союзе советских художников мне поручаются и ответственные задания – на специальном совещании меня назначают бригадиром по праздничному оформлению рынка к дням Октября. Такого сорта противоречия у нас обычны. Таков стиль нашего шефа.
5 ноября я сдаю оформленную «точку» - два панно с цитатой из выпиленных позолоченных букв:
«Слава нашему
Великому
Народу, -
Народу
Победителю!».
Сталин.
8 ноября – на другой день после праздника – вдруг новая беда на мою голову. Председатель нашего товарищества «Кировский художник» Вадим Рязанцев и агитпроп из райкома партии Екатерина Ивановна Шкурихина ставят мне на вид за мою небрежность и чуть ли не пришивают политическое дело. Цитата на стенде была искажена. Пропущено было второе слово «народу».
Вадим Рязанцев рассказал мне, что ошибку заметили из горкома партии и сообщили в райком партии. Шкурихина прибежала в товарищество и никого не нашла. Нашла Вадима на дому и он должен был выправить ошибку. Срочно заказал буквы для слова «народу». Из фанеры выпилить не удалось. Вырезали из картона. Выкрасили. Рязанцев и Шкурихина поспешили на рыночную площадь. Раздобыли лестницу. Сами слазили на стенд и приколотили недостающее в цитате слово.
А я готов был дать голову на отсечение, что ошибки не было, так как сам руководил плотниками, наколачивавшими на стенд слова цитаты. Кто же изменил эти слова, после того как я закончил работу? Чья это злая шутка?
Очень обеспокоен этой новой неприятностью. Спешу на рынок.
И вижу на стенде:
«Слава нашему
Великому народу
Народу
Народу
Победителю».
Сталин.
Теперь уже не два, а целых три раза повторяется слово «народу».
Я вызываю Рязанцева и Шкурихину на рыночную площадь, чтобы они сами полюбовались внесенными изменениями в мою работу. При их полнейшем смущении сдираю лишнее слово.
Филипп Пестов сказал мне: «Видимо желание их, во что бы то ни стало найти ошибку в твоей работе и уличить тебя, заслонило у этих людей здравый смысл и довело до абсурда».
Действительно: прежде чем лезть по лестнице и прибивать буквы, не удосужились у себя под носом прочитать цитату, состоящую всего из шести слов!
Картонные буквы слова «народу» я уношу с собой в качестве трофея, взятого в бою с предвзятостью и глупостью.
[Эти картонные буквы находятся в архивном деле – А.Р.]
Около года прошло с той поры. Вспоминаешь все эти теперь курьезные, а в то время серьезные для меня события.
Почему происходили эти случаи – очень неприятные, когда они возникали, но, в конце концов, лопавшиеся к торжеству правды и посрамлению зла.
Не так ли, как бывает в сказке: тут была рука злого колдуна?
***
«Имей друзей поменьше
Не расширяй их круг.
И помни: лучше близких
Вдали живущий друг.
Окинь спокойным взором
Всех, кто сидит вокруг.
В ком видишь ты опору –
Врага увидишь вдруг».
Омар Хайям.
В то самое время, когда я был лишен мастерской, жил в ночлежке, дописывал в невозможных условиях «Партизанку» и бригадирствовал по оформлению рынка – вдруг приходит письмо от друга, Пети Ивановского.
В этом письме Петя требует, чтобы я возвратил ему три тысячи, которые я у него никогда не брал.
Петя уже год как уехал, год как я дружески проводил на вокзал, помог ему с тещей сдать багаж и занять полку в поезде. Я был единственным из всех его кировских друзей, кто провожал его.
(Письмо Ивановского в архивном деле – А.Р.).
А дело было так. Ивановский в свое время написал два панно для авиатехникума по заказу Микулинского, а Микулинский не заплатил ему за эти работы.
Просидев год в Ленинграде, Ивановский вдруг вообразил (как позже выяснилось – спьяну), что деньги его получил я и ничего не нашел лучшего, как присвоить их. И вот, не заглянув в святцы, Ивановский бухнул в колокола.
Письмо это меня сильно обидело.
В свое время Ивановский был заодно с Кошкиным, когда тот исключал меня из Кировского союза советских художников.
Но потом мы с Ивановским год жили под одной крышей. Все наши недоразумения были забыты. Мы стали добрыми товарищами. Петр помогал мне. Я помогал Петру. Для его выступления в юбилейные репинские дни я литографировал афишу. И вдруг: нате!
От Ивановского на адрес мастерской пришли одновременно два письма: мне и на имя Кошкина. Оба письма на сероватой бумаге, свернутые секретками. Прочитав свое письмо, я почувствовал, что должен поинтересоваться содержанием письма к Михаилу Кошкину. Там, среди других сообщений, было написано:
«Николай Быльев оказался опять подлецом (вернее он всегда им оставался): получил мои деньги (3500 рублей) от Микулинского и не собирается их перевести мне. Я очень жалею, что проявил в свое время слабость и мутил тебе голову с этим сукиным сыном».
Такая клевета, попади она в руки Кошкина, могла бы мгновенно дать очень тяжелые последствия для меня, прежде чем я успел бы доказать истину. И я вымарал в письме эти строки. Письмо было снова сложено в секретку. Адресату оно попала как бы с корректировкой, исходящей от военной цензуры.
Пришлось предпринять энергичные шаги, чтобы усмирить дурь Петра.
Я отправился на завод на завод к Микулинскому, поднял бухгалтерские архивы, снял копии с платежных документов, чтобы Петр убедился, что деньги с завода не получены и все это отослал ему в Ленинград. Вместе с письмом, в котором я потребовал извинений.
Письмо с извинениями пришло.
Первое «хамское» письмо Петра я отослал в Ленинград Рафаилу Будилову, для сведения.
Вторые копии документов я передал в Кировский союз советских художников для возбуждения иска к заводу в пользу Петра. На правлении решили дать делу ход, запросив у истца, Ивановского, исковое заявление для передачи дела в суд. Исковое заявление Ивановский так и не выслал.
В 1946 году до сентября месяца я дважды побывал в Ленинграде и не однажды, при встрече, напоминал Петру о том, что Кировском союзе советских художников ждут это заявление от него.
Но Ивановский, оказавшийся столь стремительным, когда требовал деньги от друга, никогда эти деньги не бравшего, вдруг стал мертвенно-неподвижным, как только пришлось действительно, по-деловому, требовать свои деньги от задолжавшей организации.
Больше мне прибавить о Петре Ивановском нечего.
***
В январе 1946 года художник Алексей Потехин, вернувшийся по демобилизации, показывает в зале Всесоюзного театрального общества свой фронтовой дневник. Очень любопытные и, среди них, по-настоящему хорошие работы. На его выставке серия карандашей, акварелей, гуашей, маленьких холстов. Все это исполнено с натуры в короткие перерывы между боями.
Вера Кобыльская в басне излагает свое впечатление о встрече художников, вернувшихся из армии, - Алексея Потехина и Филиппа Пестова.
Два художника
Басня
«Два встретились художника
Они из армии вернулися
недавно,
Разговорились
- Вот забавно!
Кто, где и кем служил?
Один сказал:
«Сапером рядовым прошел войну,
Но все ж любимое я дело
не бросал
И там, где удавалось –
- рисовал.
Привез этюдов сто
И то.
Готовлю выставку.
А ты, наверно, тоже?».
«Я? Друг затылок почесал. –
- «В армейском клубе в Костроме
служил.
Неплохо жил.
И иногда бывало,
Подзарабатывал немало.
А если б захотел, мой друг,
Таких работ, как у тебя,
Я б написал сундук,
Да только – недосуг…».
Товарищ и дослушивать не стал,
Простился молча он и дальше зашагал.
Читатель! Догадайся:
Что это? Глупость, лень
Или зазнайство?
Филипп – лентяй отпетый,
Недотепа, а вместе с тем
Талантлив, чист душой,
Добрейший человек.
Он полюбился мне.
***
Чего так не хватало мне все эти годы в среде моих товарищей,
художников-кировчан, я нашел у кировских писателей – творческое содружество. Когда я бывал с ними, я всегда отдыхал от забот, не относящихся к искусству.
И как о своих лучших друзьях вспоминая о Леониде Дьяконове, Алексее Мильчакове, Николае Васеневе, Борисе Порфирьеве, Владиславе Заболотском. В 1946 году, при творческой помощи этих товарищей, выпускаются кировским издательством два моих сборника: «Рассказы о Кирове» и «Рассказы про ребят».
Дело с моим исключением из Союза советских художников, и со всем тем, что вытекало отсюда, пока я был в опале – идет постепенно к концу.
После того, как Ленинградский союз восстановил меня, Москва присылает подтверждение моего членства по Кировскому союзу.
Наконец-то эти мытарства окончены.
1946 год идет к концу. В этом году не произошло ни одной неприятной встречи, ни одного резкого разговора между мною и другом моим Михаилом Кошкиным.
С возвращением фронтовиков-коммунистов мой друг потерял свою былую силу. Говорят не без боя, он оставлял свои позиции. Теперь он как-то притих и его не слышно. Так-то оно лучше для дела искусства.
Здесь я хочу расстаться с эти героем моих «Записок на дождливый день».
Будучи в Ленинграде, я отчитывался в Ленинградском союзе своими работами, исполненными в городе Кирове.
В первую мою поездку ленинградцы восстановили меня в кандидатах. После этого Москва подтвердила мое членство по Кирову.
Во вторую поездку, после моей недельной выставки, правление Ленинградского союза приняло единогласно меня в члены Ленинградского союза советских художников по секции графики.
Я имею право гордиться. Ленинградские художники-графики – ведущие художники в Советском Союзе. Они широко известны и за рубежом.
Таким образом, я зачислен в гвардейскую часть.
***
Поездки мои в Ленинград были связаны также с хлопотами о литографических камнях для Кировской типографии. Это дело было не лишено чисто вятских курьезов.
***
На этом следует закончить записки. Можно было бы написать больше, но можно и убавить.
Хорошо, если записки смогут развлечь кого-то или даже пригодиться.
Если не так, то они будут выброшены и позабыты, как ненужные архивные бумаги.
Писал я без правок, непосредственно. Значит – предвзято.
Пусть мои комментарии к документам заслуживают суровой критики.
Пусть она будут сокращены.
Но факты – вещь упрямая.
Николай Быльев.
_________________________________
Примечания составителя:
Рисунки в архивном деле.
Л.2 – рисунок Быльева «Дед-партизан».
Л.15 – рисунок Двинина.
Л.24 – автопортрет Быльева.
Л.37 – рисунок Быльева – Мой «доброжелатель» Кошкин.
Л.54 – книжка Быльева «Журки». (Киров, 1945).
Л.94 – рисунки Алексея Князева.
Л.101 – «Каталог выставки произведений периферийных художников» (М., 1946 – 22с.).
Л.102 – рисунок Г. Феддерса (Быльев).
Л.152 – рисунок Петра Ивановского (Быльев).
Л.156 – рисунок Филиппа Дмитриевича Пестова (Быльев).
Л.164 - довоенная фотография: Евгений Чарушин, Владимир Чарушин и Борис Бельтюков.
Л.167а – рисунок Алексея Евгеньевича Люстрицкого (Быльева).
Л.178 – рисунок Быльева «Партизан» (видимо, для книжки).
Л.181 – иллюстрации Быльева к сказке «Баба-Яга».
Любопытно, что записки написаны на разрезанных синьках проекта Ивана Аполлоновича Чарушина «Проект пристроя к библиотеке им. Герцена». С бумагой ведь тогда было очень сложно. Вот каким чудом могут сохраниться проекты.
Записки посвящены Николаю Васеневу, кировскому писателю.
Последние публикации:
Из писем Алексея Борового к Николаю Чарушину (Окончание) –
(27/06/2014)
Из писем Алексея Борового к Николаю Чарушину –
(25/06/2014)
О замечательных историках и изворотах шарлатанов –
(20/06/2014)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
Отличная статья. Сам я с
Отличная статья. Сам я с Алтая и знаю провинциальную художественную среду (правда, больше писателей) не понаслышке. Написано будто про мой родной край