Жизнь как есть

 

 

 

Вас сейчас убьют, и детки ваши малые пойдут, куда глаза глядят. Вдумайтесь. Прочувствуйте. Представьте. Вот они удаляются, уходят, старший малого за ручку ведёт. Сердце не замерло от ужаса?

 

Так всё и было.

 

Сто лет назад дети крестьянской России сызмальства и дров могли нарубить, и печь истопить. А сегодняшние телефонно-компьютерные? За неделю перемрут без призора, если что случись?

 

 

 

Профессор Мекаччи пишет о детях, о беспризорности в России, его книга охватывает период 1917-1935 гг. От книги волосы дыбом встают: голод, людоедство, болезни, преступность, наркотики, проституция, смерть. А я помню мою школу в Малаховке зимой 1966/67 гг. Толпа детдомовцев идёт на уроки, дети в обносках школьной формы на голое тело, обмотаны грязными бинтами, под которыми гнойные фурункулы. Приходит в школу их воспитательница, кричит страшно, как киношный штурмбанфюрер: «Сидоров, ах так! На каникулы к бабушке не поедешь!». Тощий, оборванный и просто голодный Сидоров лет восьми падает как подкошенный и в истерике катается по полу между школьными партами.

 

А вот и зима 1978/79 гг. Я студент МГУ, по ночам подрабатываю, сторожу в Москве интернат для детей с диагнозом «олигофрения в стадии дебильности». И снег гребу заодно. Меня там в столовой ужином кормят (есть это, как правило, невозможно). Там странные дети, это какое-то преддверие Ада, где они бродят в тумане, со спутанным сознанием, тихие, потерянные. Некоторые подходили ко мне. Мне понравился кудрявый крепкий мальчик лет десяти. На дебила он не был похож. И я его украл. У меня были ключи от дверей, я сказал ему одеться, и мы до глубокой ночи гуляли с ним по Москве. Потом вернулись обратно незамеченными, он в общую спальню, а я в подсобку на свои два сдвинутых кресла. Я не знаю, кто из нас был Вергилием, возможно – каждый из нас.

 

Я хочу сказать, что взрослые жестоки. Особенно, когда им самим жрать нечего. Это теперь жизнь стала сытая, неплохо мы живём, вот войну теперь ведём, которая по многим материальным параметрам уже вполне сравнима с Великой Отечественной Войной. А в очередях за хлебом по карточкам не стоим. И детей голодных нет. Почти.

 

Всё это так недавно было. Когда в России люди перестали есть друг друга в прямом смысле – то есть, употреблять друг друга в пищу? Лет восемьдесят тому назад? После Ленинградской блокады? Это срок жизни одного поколения. Не будем забывать.

 

Что вообще, в жизни самое страшное? Страшный суд, быть может? Герой братьев Стругацких покупает по случаю партитуру труб Страшного суда. И ничего не происходит. Ноты эти никого не заинтересовали. Страшное не интересует, пока оно само домой к тебе не заявится.

 

Что вы станете делать, если ваши дети будут умирать от голода? У вас есть план действий? Кто поможет? А вдруг это рано или поздно случится с нами? Или это в проклятом прошлом и не вернётся никогда?

 

Отключите в большом северном городе электричество и газ в морозы. За сутки бетонные коробки выстудит. Вода в трубах замёрзнет. Продукты из разбитых магазинов исчезнут за часы. Даже деревянной массивной мебели теперь нет, чтобы рубить её и жечь костры. И книг люди теперь не держат. Бензин – только тот, что в бензобаке. Кто на машине, попытается вырваться из города, но ехать – куда? Ташкент – город хлебный, но он теперь в Узбекистане.

 

Я говорю о хрупкости существования. Не надо с этим шутить. Наше эфемерное благополучие так мало зависит от нас самих. Давайте ценить и не забывать. Спасибо – кому спасибо? Партии, православию, народности, американской помощи, свободному рынку, социальному государству, идеям справедливости, собственной смекалке? Или селекционерам, которые урожайность пшеницы в четыре раза повысили? Или накоплению углекислого газа в атмосфере, которое приводит к тому, что всё растёт как на дрожжах?

 

Жизнь изменилась. В лучшую сторону. Кто ни улыбнётся – у всех зубы во рту! А вы хорошо помните улыбки ваших бабушек, дедушек? Если забыли, напоминаю: там вообще зубов не было. Зубы остались в асфальтовых котлах, где ночевали беспризорники, в цинготной бескормице, в голоде в масштабах страны, в войне, авитаминозе, отсутствии медицины.

 

Так что же есть подлинная жизнь? Можно ли говорить о «праве не знать, не понимать»? Является ли это право одной из неотъемлемых человеческих свобод? Право «не быть», «не участвовать»? Право на бегство и скитание, которые становятся не просто физическим странствием, но и внутренним движением.

 

Многие не пошли в приёмники и детские дома. Одни выжили, другие умерли как птицы небесные и звери лесные. Через Россию всегда шли, а меры стране нет. Шли переселенцы, каторжники в кандалах, паломники, солдаты, купцы, монахи и дети. Автор книги приводит слова Дмитрия Лихачёва, которые относятся ко времени его заточения в Соловецком лагере: «Я думаю, что подлинная жизнь – это голод, всё остальное мираж. Только умирающий от голода живёт настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти».

 

Тоже ведь вопрос: ты – ребёнок, подросток, ты идёшь неизвестным путём. Ты идёшь по воле рока, обстоятельств, или ты встал над обстоятельствами? Человечество так и шло сотни тысяч лет, и впереди всё было неведомо. И пришло из Африки в Патагонию. Беспризорное человечество, и вечный, к нему обращённый зов в дорогу.

 

Вот он какой – опыт подлинной жизни. Так русские беспризорные дети жили настоящей жизнью? А мы? Мы-то чем всю жизнь занимались? Хайдеггер писал, что человек не проживает свою жизнь, проживает некую усреднённую. А жизнь скрывает себя от себя самой. Но скорее это написано про жизнь налаженную и благополучную. Ту, прожив которую, люди помирают, так и не поинтересовавшись даже, для чего они на свет родились.

 

«… свобода сильнее страха смерти», - такие слова читаем мы у Лучиано Мекаччи. Да, мы знаем сегодня, как тысячи людей участь свою переменили, уйдя на фронт под Бахмут из тюрем и лагерей. И вот эта свобода выбора и есть та самая свобода, которая королева всех свобод, у которой «осознанную необходимость» на кухню не пустят картошку чистить.

 

И снова о жизни, то есть о так называемой «реальности». Да, миг прошёл, минута прошла – и их нет. Мы можем только рассказывать о них, придерживаясь фактов (кто сказал, что на них можно полагаться?). «Жизнь отыщет себе путь … укрыться в словах». Любой рассказ - уже перевод; свой собственный, родной язык мы переводим в собственное слово. В другую истинность, в другую ясность.

 

Красноречие вшивых обносков. Буквы детских тел. Немота ругани и жалоб. Лязг железа и паровозный дым как единственная членораздельная речь. Сердца бьётся в висках, но оно давно уже вырвано, оно давно осталось где-то там, далеко. Выдуманное реальней проплывающего перед глазами и не нашедшего своих слов, «… она бежала по улице… животные отрывали от неё куски тела и съедали их… Она упала… и все, кто рвал и ел её в бегстве, навалились на неё тяжестью» (Андрей Платонов).

 

Писатели и поэты, нашедшие себя там, у костров беспризорных под мостами и обрывами, на крышах летящих в темноту вагонов, на безлюдных дорогах, уходящих за горизонт. Смрад тел в душных подвалах и пляска смерти под пустыми сводами сырых подземелий. Обморок, как миг, когда всё замирает, и в те несколько секунд, пока тебя здесь не было, всё меняется, и нет уже даже и памяти о прошедшем, а потому и будущее будет забыто после следующей вспышки сознания, за которой опять темнота.

 

Люди смотрят, не видя ничего. Прóклятые поэты. Прóклятые писатели. И читатели – дешифраторы несостоявшегося языка не выросшего и исчезнувшего народа.

 

Для тех, у кого нет ничего святого, что б ты не делал – всё ничтожно, всё пустое, во всём твой злой умысел и кривда. Брошенные дети – преступники. Все погибшие – сами в том виноваты. Говорить не с кем и не о чем. Караул устал. Всем по норам и щелям, и что б тихо до исполнения гимна.

 

Мир, потерявший человеческий облик, с трудом узнаёт себя в зеркальном отражении. Сочинённая жизнь, накрывшая реальный хаос (М.Мамардашвили). Если не за что ухватиться, если опора ещё не найдена, остаётся интерпретация с целью добиться понимания неизвестного языка, который метафора страны: Европа без европейской свободы, монголы без монгольской чести - такой она рисовалась в воспалённом сознании манипуляторов от блока коммунистов и беспартийных?

 

Любая социальная встряска выкидывает детей на улицу. В первой половине девяностых многие десятки детей бродили по вокзалам и рынкам Москвы. Писали, что их были сотни тысяч по стране. Россия с этой проблемой справилась, был ли здесь идейный опыт 20-х годов подспорьем для государства?

 

Андрей Ткачёв пишет: «И Страшный Суд уже потому не только неизбежен, но и просто необходим, что человечество не способно установить торжество справедливости. Всегда что-то будет недосказано, что-то прикрыто фиговым листком, что-то перевернуто с ног на голову».

 

Я думаю об этом Страшном суде и о сонме русских детей, которые по святоотеческому преданию невинны суть. И трубы Страшного суда будут им сладчайшей музыкой, я надеюсь.

 

Так что же такое эта книга про беспризорных детей? Это гимн победившей стране, её бессмертному народу, прошедшему через все муки и мытарства? Или это документальное свидетельство, обличающее тёмное и страшное в человеке, всё то, что захлестнуло страну, растоптанную ущербными психопатами и людьми с ромбами в петлицах?  И так, и так – к нашему счастью. Автор книги академически сух и сдержан в оценках. Он не вещает, а показывает. Не поучает, а подводит к тёмному зеркалу прошлого. Перед нами первичные документы, как и положено в научной работе: газетные статьи, отчёты, приказы, распоряжения органов государственной власти – всё то, что представляет собой материал для работы историка.

 

Переводчик книги к.и.н. Ирина Боченкова в своём послесловии «От переводчика» пишет в том числе и о проблемах источниковедения, об осторожности при работе с малоизвестными документами и оценке их достоверности. Итог своей работы она подводит так: «…книга Лучано (так у автора) Мекаччи – не по разряду исторических трудов. Скорее, это художественный коллаж…». Так и есть, на этих страницах мы увидим много стихов, старых фотографий, один из вариантов «Мурки», достаточно ранний список «С одесского кичмана», стихи В.Маяковского, развёрнутые фрагменты литературных произведений 20-х годов, дневники, свидетельства очевидцев и редкие книги, такие как «Речь и интеллект… беспризорного ребёнка» А.Лурия. И я знаю, что в заставленном книгами кабинете профессора Мекаччи в его доме во Флоренции столько ещё хранится научных сокровищ, не на одну книгу о нашей стране хватит.

 

Конечно, большая удача, что Лучиано предоставил Ирине Боченковой русские материалы, использованные им при написании книги. В ряде случаев обратный перевод с итальянского мог бы привести к непредсказуемым результатам.

 

Профессор психологии Лучиано Мекаччи, его книги, переводы с русского на итальянский, его мысли, научные интересы. Флоренция, Москва, Италия, Россия. Я так много у него узнал. Снова и снова он доказывает связность пространства цивилизации, пространства культуры, непрерывность совокупности смыслов, способность понимать друг друга без перевода. Живой ум, неиссякаемая энергия, душевный такт и способность создавать рядом с собой комфортное пространство, в котором ты можешь найти себя. Умение слушать и бережное отношение ко времени.

 

Впрочем, об этом написано и более подробно: https://topos.ru/article/zhizn-kak-est/zamri-i-ne-dyshi

 

 

28 октября 2023