Жизнь как есть

Некрасов-гражданин против Некрасова-человека

Однажды в конце вечера о Николае Рубцове ко мне подошла женщина и представилась: «Елена Сапогова». До этого я не видела её, только читала о ней статьи в газетах. Она восторженно отозвалась о лекции и пригласила меня на свой концерт в консерватории.

Мы с Давидом пошли, нам понравилось, как она пела. Я пригласила её спеть на вечере Некрасова, который готовила. Она охотно согласилась.

Потом я разбила эту лекцию на две части (по два часа в каждой): ранний Некрасов петербургского периода 40-х годов и поздний – 50-60-х. Сапогова вызвалась спеть на обоих. На первом вечере это должны были быть «Тройка», «Еду ли ночью по улице тёмной» и «Двенадцать разбойников». Предупредила её за четыре месяца (она просила сказать заранее). Раз пять перезванивались, уточняли, где и когда она вступает, после каких моих слов, на какой примерно минуте. За день до выступления спрашиваю: «Может быть, Вам нужен зал –  порепетировать? Может, придёте пораньше?» – «Нет-нет».

Ну, думаю, наверное, дома репетировать будет.

И вот объявляю Сапогову. Она выходит и, спев несколько строк «Тройки», вдруг обескураженно замолкает. «Забыла!» – с детской непосредственностью – залу. Достает записную книжечку со словами, пытается их разобрать, но не видит без очков. «Ничего не вижу!» – с раздражением. Сцена слабо освещена – никто не думал, что она будет петь по бумажке. А ведь знала за несколько месяцев! Какой позор. Какое неуважение к публике, к Некрасову, наконец.

Но зал всё это ей простил, даже наградил аплодисментами, когда она с грехом пополам спела.

«Ладно, – подавила я в себе зреющий протест. – Всё-таки народная артистка».

Иногда посматривала в ее сторону – у нее было злое, раздражённое лицо. «Наверное, злится на себя, на свою оплошность», – смягчилась я. «Надо будет как-то успокоить, мол, ничего страшного», – мелькнуло в мыслях.

Но оказалось, она злилась не на себя – на меня. Когда я объявила следующую песню, – вышла на сцену, как на баррикаду.

– У каждого из нас свой Некрасов. У меня – Некрасов-гражданин! – с пафосом провозгласила она.

И стала с вызовом читать «Назови мне такую обитель», нарушив таким образом композицию, канву моей лекции. Ведь я исподволь подводила свой рассказ к её песне «Двенадцать разбойников», читала «В больнице», «Влас» – о том, как героев переломила болезнь, как они пришли к Богу, знакомила с народной легендой о раскаявшемся разбойнике. Она всю логику мне поломала, так как после стиха без всякого перехода и связи с предыдущим запела «Разбойников». Едва спев, не дослушав аплодисменты, размашистым шагом вышла из зала. «Я такой злой её ещё не видела. Что это с ней?» – недоумевала библиотекарша.

Звоню ей на другой день:

– Ничего не изменилось, будете у нас петь?

– Нет, не буду, Наталья Максимовна. (Хотя везде уже развешаны объявления с её фамилией. И договорённость была заблаговременной и неоднократной). – Я буду в этот день в командировке.

– Ясно. Это официальная версия. А на самом деле? Вас, кажется, что-то смутило в моём рассказе?

– Очень смутило, Н.М. Даже возмутило. Я даже нитроглицерин пила.

– Что же?

– Я уже говорила, что для меня существует только Некрасов-гражданин. И мне дела нет, с кем он там жил в гражданском или негражданском браке.

– То есть как, это до Панаевского цикла Вам нет дела, этой жемчужины русской поэзии? Ведь Некрасов же писал не только крестьянские стихи, как мы учили в школе. У него прекрасная любовная лирика, которая тоже обильно питалась страданием и потому так пронзительна и до сих пор современна.

А что Вас смутило в гражданском браке? Брак действительно был гражданский, она не была разведена с Панаевым, тогда развод получить было трудно, почти невозможно. Рубцов, кстати, который Вам так понравился в моей интерпретации, тоже не был зарегистрирован с Дербиной.

– Мне нет до этого дела, – с гордым целомудрием заявила народная певица. – И мне жаль, что там было много молодёжи, что они слышали всё это.

– Что – это?! – взорвалась я. – Эта молодёжь подходила ко мне и спрашивала, где напечатаны эти стихи, где их достать, восторженные отзывы писали. Вы хоть бы почитали в тетради, что люди пишут.

– Ну, это Ваши поклонники, – с пренебрежением бросила она.

– Не многовато ли поклонников – триста человек?  Молодёжь не увидела в этой истории любви ничего грязного, не говоря уже о том, что таким фактом, как гражданский брак, сейчас шокировать никого невозможно. Это ханжество.

– Так значит, я ханжа? – саркастически рассмеялась она.

– Получается, так. Я не понимаю, Вы же смотрите канал «Культура», надеюсь. Сейчас там идёт документальный сериал И. Волгина о Достоевском – ровеснике Некрасова, который, кстати, чуть не весь вышел из этого поэта. Вы ведь не станете Волгина обвинять в пошлости? А он говорит и об Апполинарии Сусловой, и о картёжной игре Достоевского, – как же это можно отделить от его творчества? Или Вы в эти моменты зажимаете уши?

Но моя оппонентка, видимо, смотрела другие телепрограммы.

– Вот как-то выступал Бари Алибасов, говорил о Пушкине, так у него там мат-перемат. Зачем мне это знать?

– Но как же Вы можете сравнивать? Где Вы слышали у меня мат? Я рассказываю о Некрасове как о живом человеке, да, не ангеле с крыльями, но я это делаю на достаточно высоком уровне, чего не заметили и не поняли только Вы. И, чтобы противопоставлять своего Некрасова моему, надо всё-таки знать о нём, простите, побольше школьной программы.

– Я не знаю Некрасова! – опять саркастический смех. – Но Вы тоже, я думаю (со злостью) – не всё досконально знаете о нём.

– Я не говорю, что всё досконально, но я прочла о нём всё, что смогла достать в нашей и университетской библиотеке, я занималась им несколько месяцев. А Вы какую литературу о Некрасове читали?

Молчание.

– И Ваше представление о Некрасове ничем не выше моего. Просто я говорю о нём не замшелыми казёнными фразами – «Некрасов – патриот, Некрасов – гражданин», подменяяярлыками человеческую суть, а на конкретных примерах его жизни, судьбы, поступков, стихов доказываю это.

– Знаете что, Н. М., я уже взрослый человек, и мне поздно менять свои взгляды.

– Не взгляды, а стереотипы восприятия. А узнавать новое никогда не поздно.

Хотя ничего нового в принципе я на этой лекции не открыла, всё давно опубликовано, давно стало достоянием нашей культуры: и воспоминания современников о Некрасове, и мемуары его «гражданской жены» (какой ужас!)

А. Панаевой, и ЖЗЛ Скатова, Жданова, и статьи К. Чуковского, и 15-томное собрание сочинений с подробными комментариями специалистов. Но не у всех, к сожалению, есть время, возможность, желание прочесть всё это.

На моей лекции люди с замиранием сердца следили за перипетиями судьбы поэта –  как в 16 лет пришёл в Петербург без гроша в кармане, как выживал в подвале, пройдя все круги городского дна («Еду ли ночью по улице тёмной» – это ведь и про себя, Некрасов ни о чём не писал понаслышке). Кстати, пела Сапогова эту песню, на мой взгляд, эксплуатируя одну и ту же тональность, выезжая на штампе, на технике, чувства не было. Я была поражена: ведь народная артистка должна прожить, прочувствовать, пропустить всё это через свою душу.

Люди плакали над лошадью, избиваемой извозчиком («Под жестокой рукой человека...»), и режиссёр телевидения из другого города строго выговаривала мне потом: «Вы не должны сами плакать (у меня был минутный горловой спазм, когда я это читала), мы можем плакать, а Вы не должны!» Но мне кажется, уж лучше плакать, чем бездушное и формальное исполнение, демонстрация лишь голосовых данных. Два часа просидеть в мире Некрасова, в мире его стихов, песен, снимков, иллюстраций знаменитых художников – и не дать в себя проникнуть ничему, кроме злости – это надо умудриться.

Вторую лекцию о Некрасове я читала без её песен. Их пели в записи Л. Харитонов, И. Архипова, И. Кобзон – думаю, не хуже. И закончила я так: «Я не буду говорить официозных фраз о «Некрасове-гражданине». Для меня он – тот чеховский человек с молоточком, напоминающий, что есть те, кому плохо, кому нужна твоя помощь, кто будит твою совесть».

В конце того вечера мне на стол легла записка с таким четверостишием-экспромтом:

Некрасов-гражданин... Некрасов не укладывается в это понятие, не умещается в него.

Истинный Некрасов не имеет ничего общего с тем шаблонным представлением певца народного горя, к которому мы привыкли. Да, народный заступник (никогда принципиально не пользовался плодами крепостного труда, не владел людьми), но и барин (лакеи любимому псу прислуживали), и эстет (простонародное имя «Фёкла» жены переменил на более благозвучное «Зинаида»), и, между прочим, западник, игрок, делец, великий предприниматель, человек необузданных страстей, с поэтическим бесстрашием и беспощадностью изображавший в стихах самого себя («погрузился я в тину нечистую мелких помыслов, мелких страстей»).

И при этом – Поэт, благороднейшая душа, нежное страдающее сердце, «галлюцинант человеческих мук», «гений уныния», неделями одержимый хандрой (как сказали бы сейчас – депрессией), вечно казнимый терзаньями совести, гложимый чувством неизбывной вины.

В 1855 году он писал Боткину: «Во мне всегда было два человека, один – вечно бьющийся с жизнью и с тёмными силами, а другой – такой, каким меня создала природа».

Ему была доступна одновременно и самая высокая, и самая циничная мысль о каждом предмете. В 1857 году, возвращаясь из-за границы, Некрасов восторженно приветствует родимые края: «Спасибо, сторона родная, за твой врачующий простор!» И в то же самое время в стихотворном послании другу пишет о том же возвращении на родину:

Наверное, если б эти стихи прочли или услышали некоторые наши ортодоксальные патриоты – в обморок бы упали от такого Некрасова. Если человек долго сидел в подвале и вдруг вышел на свет божий – он может ослепнуть. Вот так и тот, кто имел скудные знания и вдруг узнал сразу столько нового, впадает в состояние ступора. При малейшем отступлении от замшелых хрестоматий он делает стойку: стоп! Мы это не проходили – щёлкает у него в голове. Это какая-то отсебятина. Почему я этого не знал?

Не знал – значит, нет, не должно быть. – Такая вот в небогатом мозгу выстраивается цепочка. А если ещё человек с амбициями, претендующий на то, что он знает многое, если не всё, – во всяком случае, до моей лекции он был в этом совершенно уверен, – то смятение от неведомых знаний переполняет, он не может примириться с мыслью, что полный профан, и – грудь вперёд, ноздри раздуваются от праведного негодования, в природе которого он себе не может признаться, и – к спасительной двери. Вот так однажды ринулась с моей лекции о Цветаевой чтица С. Лавринович, не вынеся услышанного. А потом мне усиленно предлагали её услуги на вечерах с чтением стихов.

– Но ей же не нравятся мои лекции?

– Ну, ради такого дела она закроет на это глаза.

Нет уж. Постараюсь впредь избавить свои вечера от таких исполнителей, которые «любят свою родину с закрытыми глазами и запертыми устами».

Чужие письма, дневники
тех, кого нет уже отныне,
пылятся в связках, далеки,
одни, одни в своей пустыне…

Мы с детства знаем, что читать
чужие письма неприлично,
листать нескромно, словно тать,
что не тебя касалось лично.

А может, лень живущих нас
и безразличие к их судьбам
страшнее любопытства глаз,
уподобленья грешным судьям?

Быть может души их всё ждут,
что кто-то вынет из забвенья,
что их откроют и прочтут,
и оживят хоть на мгновенье.