Жизнь как есть

Я ни с этими и ни с теми

Потребность в комплиментах была у меня всегда. Но не в дежурных проявлениях лести, от которых одна только неловкость, а в искренних признаниях каких-то моих достоинств. Это не было тщеславием. Такие признания меня грели, поддерживали в минуты одиночества и безверия, давали надежду, что не всё ещё потеряно, что для кого-то я что-то значу в этой жизни. И моя тетрадь отзывов, которую я завела на вечерах, – это явление того же порядка. Спасительная соломинка, спасательный круг, который держит на плаву. Бывают такие минуты слабости, разочарования, когда кажется, что стихи мои никому не нужны, что жизнь бессмысленна… И так нужно, чтобы кто-то это опроверг, доказал обратное!
И тогда на помощь приходят воспоминания…

Молоденькая восторженная девушка, трепетно прижимающая к груди мой синий томик:
– Я потрясена Вашими стихами…

Пожилой мужчина, подошедший после лекции с моим сборником, испещрённым пометками, с торчащим из него ворохом закладок:
– Распишитесь, пожалуйста, вот на этом стихотворении. Оно у меня настольное, я с него каждое утро начинаю.

Женщина на презентации, торопящаяся на поезд:
– Я расскажу у нас в Перми, какие прекрасные вечера поэзии в вашем городе. Завидую вашему Саратову…

Слушатель, купивший кассету с моими стихами, по телефону:
– Я только что от магнитофона. Я только теперь понял, кто Вы. Вы – ведьма. От слова «ведать». Вам ведомо, что творится в сокровенной глубине души человека.

Врач в больнице, где лежал Давид:
– Ну и стихи Ваша жена пишет! Я вчера не мог от них дочку оттащить, засадить за уроки. Читает – не оторвётся, до поздней ночи…

Технический редактор Феклистова, размечавшая мою третью книгу:
– Обычно я никогда не читаю ту дребедень, что у нас издают. А тут зачиталась, не могла оторваться, даже ошибок из-а этого наделала. Мужу дома читала…

Ольга Егоровна, секретарь СП:
– Столько сборников у нас на полках лежит мёртвым грузом – никто не спросит, а Кравченко все читают, из рук выхватывают…

Эта Ольга Егоровна, с которой Давида связывали книжные дела, настойчиво звала меня вступать в их Союз. Я вяло отнекивалась, ссылаясь на занятость. Ещё года три назад охоту вступать туда у меня напрочь отбил Ивлиев, который сам недавно стал членом СП и теперь гордо подписывал свои безграмотные статьи в газетах этим почётным званием. Не сомневаясь в том, что я только сплю и вижу, как попасть к ним в Союз, он как-то передал мне записку, в которой деловито сообщал, что для этого надлежит сделать. Записка гласила:

«Необходимо встретиться:
с Шульпиным, Сафроновым и решить все организационные вопросы.
С Палькиным – попросить рекомендацию.
С Малохаткиным – попросить рекомендацию.
С Гришиным и Казаковым – подарить книгу.
Желательно (как правило) и другим писателям, случайно встретившись, подарить книгу.
Третью рекомендацию, считает Сафронов, необходимо дать мне».

Последняя фраза вообще меня добила. Да неужели он думает, что мне больше нечего делать, как обивать пороги этих патриархов пера, угодливо предлагая им, «случайно встретившись», свою книгу? Одна мысль о таком способе вступления приводила меня в ужас, и я сразу отбросила её прочь далеко и надолго.
Я выражала своё кредо в стихах:

Я никуда не вступаю.
Я ничего не член.
Грань не переступаю
ту, за которой плен,

ту, где чегоугодно,
ту, где не встать с колен.
Я — ничья, я свободна.
Я ничего не член.

Падаю, оступаюсь
и ошибаюсь — что ж,
но ни во что не вступаю,
чтобы не мыть подошв.

Чур, меня, знак весомый
лацканов напоказ,
стойла борзых тусовок,
где не ступал Пегас.

Убережась от фальши,
спрыгну с дороги я.
Вы же ползите дальше,
членистоногие.

Помню, когда И.М. Корнилов прочёл эти стихи из моей книжки в литстудии, Куракин скривился: «Грубо!» Сам он вступал в СП не раз, но его упорно не принимали. Думаю, дело было даже не в качестве его виршей, оставлявшем желать лучшего, а в соперничестве студий – его библиотечного клуба «Диалог» и литстудии СП, которую вёл Н. Байбуза. После того, как Куракина дважды прокатили тайным голосованием, он решил взять хитростью и провёл кропотливую подготовительную работу с каждым членом. На словах ему поддакивали, обещали свой голос, но в тайном голосовании всё равно были против. Поняв, что заветных корочек ему не добыть, Куракин стал всюду громогласно заявлять, что и не собирается вступать, «как Кравченко». Но это было уже похоже на лису из басни, которой «зелен виноград». Я-то не собиралась изначально, не предпринимая никаких предварительных действий, а этот мой мнимый «последователь» уже, так сказать, потерял девственность в своём статус-кво, репутация в этом смысле была уже замаранной, и меня раздражали его попытки примазаться к моей позиции. У меня это было выношенным убеждением, а у него – неуклюжей попыткой сохранить остатки достоинства, состроить хорошую мину при плохой игре.

На задворках российской империи,
на окраине прежнего мира
без отличий пустой фанаберии
обходилась легко моя лира.

Без высокой писательской гвардии,
освящающей благословеньем,
без какой-либо студии, партии,
равнодушна к цепей этих звеньям.

Не нуждаюсь я в помочах, поручнях.
Но когда ж у нас будут в почёте
не печати в писательских корочках,
а в читательских душах печати?!

Спустя несколько лет меня попросили принести в Союз стихи для готовящегося коллективного сборника. Ольга Егоровна представила меня главе нынешнего Союза В. Сафронову. Он с жаром стал уговаривать меня вступать в их организацию, осыпая комплиментами и признаниями моих литературных заслуг. Это всегда приятно. Я уж было дрогнула. Может, вступить, в самом деле? Будет легче пробивать объявления, публиковаться. Маленький довесок к твоей фамилии «член СП» служит волшебным пропуском во многие двери… Но я вспомнила Ивлиева и заколебалась.
– Но ведь для этого надо ходить по квартирам, собирать подписи, а у меня совершенно нет времени…
– Ничего не нужно! Только напишите заявление, мы сами всё сделаем.
Тут подошла местный критик и доктор наук Тяпугина.
– Я могу написать Вам рекомендацию. Если Вы мне доверяете, конечно. Только принесите Ваши книжки.
– А на Малохаткина Вы не обижайтесь, – вставил Сафронов. – Это его личное мнение, во многом спорное…
– Да я и думать забыла, – отмахнулась я.
Тяпугину такое легкомысленное отношение к критике старших товарищей задело.
– Любопытная реакция, – деланно засмеялась она.
А чего она ожидала? Чтобы я все эти годы рвала на себе власы и посыпала голову пеплом? Мне сразу что-то расхотелось вступать в этот Союз. И вообще, в какой бы то ни было. Подстраиваться, кланяться, прислушиваться к мнению… Да пропади оно всё. Вспомнились слова Бродского из его Нобелевской лекции: «Будь независим. Независимость – лучшее качество, лучшее слово на всех языках...»

Прожить бы жизнь по касательной,
чтоб дни не казались злы –
не раниться обязательно
об острые их углы.

Помягче и обходительней,
полегче суметь бы жить.
Соломкой предупредительно
пути свои обложить.

Но нет, овалы не жалуя,
шагала я напролом,
не сглаживая, не жалуясь,
сквозь бури и бурелом.

Не получалось шёлково.
Копился больничный лист.
«Не проживёте долго Вы», –
сказал мне эндоскопист.

Найдёшь ли конец в ковиде ли,
иль сердце получит сбой –
такая уж плата, видимо,
за то, чтобы быть собой.

Душа в синяках и ссадинах,
похожа на решето.
Ну, а зато мне дадено
божественное Ничто.

Само вещество поэтово,
не гаснущий огонёк…
А что я имею с этого –
кому-то и невдомёк.

Я знаю, что никто из писателей меня бы не понял. В Союз рвались всеми правдами и неправдами. Даже сейчас, когда пребывание в нём уже не давало никаких льгот и преимуществ, как в старое доброе время. Поэт Овчинников, говорят, забрасывал все инстанции возмущёнными письмами: почему его не принимают, он фронтовик, выпустил массу книг…
Когда Палькин в разговоре с Давидом по телефону спросил его, собираюсь ли я вступать в СП, и услышал – «нет», то, не веря своим ушам, переспросил: «Не-ет?! Ну, в чувстве юмора ей не откажешь».
Дело не в чувстве юмора. Я долго сама для себя не могла сформулировать причину, пока не прочла в «Книжном обозрении» отрывок из главы новой книги Евтушенко «Волчий паспорт». Привожу цитату, под которой могла бы подписаться целиком, настолько мне это созвучно и близко:

«Не случайно на меня всегда бросались, чуя мой вольный волчий запах, две собачьи категории людей, утробно ненавидящие меня, а заодно со мной и друг друга, – болонки и сторожевые овчарки (профессиональные снобы и профессиональные «патриоты»). Я счастлив, что с таким же «волчьим паспортом» «исключён» из всех тусовок – я не принадлежу ни к одной партии, ни к одной мафии, ни к нашему выпендрёжному бомонду, который только прикидывается независимым, а на самом деле болтается между партиями и мафиями. Я ни с болонками, ни с овчарками. «Волчий паспорт» – вот моя судьба».

Когда-то, ещё лет в 14, я написала стихи, где были такие строчки:

Пусть будет ветер колкий –
не дрогну, не растаю.
Пусть будут злые волки!
Сама из их я стаи.

Может быть, применительно к моей овечьей внешности это звучало смешно, но именно таким одиноким степным волком я всегда себя ощущала.

Апокалипсическое время!
Наши корабли уже на дне.
Я сейчас ни с этими, ни с теми,
я сейчас – с собой наедине…

Такое духовное одиночество обязывает ко многому. Ты лишена единомышленников, моральной опоры, ты всегда находишься в состоянии между двух огней, чувствуешь себя в вакууме, в безвоздушном пространстве, но зато, как писала Цветаева:

«я ни с теми, ни с этими, одна, всю жизнь, без читателей, без друзей, без круга, без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака, а зато…  А зато – всё».

Я по волчьим билетам пройду –
куда вам с пропусками не снилось.
В чёрном списке светло как в аду,
и попасть в них — особая милость.

Чёрный список — что красный диплом,
что особые знаки ношенья
за пожизненный крах и облом,
за необщее лиц выраженье.

И окажется, это не зря –
что не трапеза, а затрапеза,
то что надо всем — до фонаря,
то что лишним зовут — до зарезу.

От любви и свободы балдей,
прорывайся сквозь рвы и турусы,
забывай имена у вождей
и не празднуй – что б ни было — труса,

а стихи и романы рожай,
коротай над страницею ночку...
Волчьи ягодки — мой урожай
с поля, что перейду в одиночку.

Я у вас ничего не брала
с барских плеч, по запискам и ксивам.
Чёрный список — что сажа бела,
а билет оказался счастливым.