Притяжение ландшафта
Притяжение ландшафта
 |
Ландшафт в культурной антропологии понимается как восприятие рельефа земной поверхности через призму этнической культуры. В человеческом восприятии ландшафт неминуемо наделяется символическими значениями в категориях "красота", "родина", "кормилица", "свобода", "воля". Этнически чуждые ландшафты воспринимаются в категориях "чужбина", "страшное" (будь то море, горы, степь, пустыня, пещеры или тундра). Ландшафт в культурной оппозиции "свое-чужое" проявляет прагматические качества "притягивать" и "отталкивать". В этом же смысле ландшафт способен вызывать симпатию или антипатию, очаровывать или разочаровывать.
Обычно предполагается как само собой разумеющееся, что не ландшафт очаровывает человека, но человек очаровывается ландшафтом. То есть, с гносеологической точки зрения, активная роль в формировании знания принадлежит субъекту (мыслящему, чувствующему), но не объекту, тем более такому как "ландшафт". Однако, эта позиция представляется не верной. Ландшафт -- это не сумма воды, воздуха, камня и всякой "зелени". Ландшафт Земли есть производящая поверхность, плодами деятельности которой являются флора и фауна, да и сам человек. И как у деятельной, активной, производящей единицы, у ландшафта есть собственные механизмы управления "расселением" или "миграцией", один из которых можно назвать "притяжением ландшафта". Есть притяжение Севера, притяжение моря или гор, есть притяжения глетчеров или пещер, притяжения пустыни или тундры.
Есть одиночки, которые откликаются на притяжения ландшафта: это путешественники, любители приключений, отшельники или люди, одержимые льдами и морями, скалами и пещерами. Но есть и этносы, которые воспринимают как "свое" такие ландшафты, которые для подавляющего большинства являются чуждыми и враждебными. Принято считать, что для таких экстремально-ландшафтных этносов не было иного выбора, это жизнь загнала их в медвежьи углы и выгнала за пределы ойкумены. Дальше все пошло по пословице "стерпится -- слюбится", прошла адаптация, появилось ощущение комфорта от найденных форм жилища и одежды, ведения хозяйства, и этнос вошел в равновесие с ландшафтом.
С наступлением эпохи урбанизации функцию притяжения ландшафта взял на себя город. Население стекалось в города. Однако с появлением экономической стабильности стал наблюдаться отток из города в местности ландшафтной привлекательности. Первоначальная мотивация сводилась к экологии, красоте, родине. Далее стала проявляться потребность ведения традиционного хозяйства (охота, рыбалка, огородничество, цветоводство) хотя бы для развлечения, разрядки, проведения досуга. Для многих потребность такого рода стала оборачиваться необходимостью единения с природой, то есть с родным ландшафтом. Деревня перестала восприниматься только населенным пунктом, которому место на исторической свалке. Более того, социальность деревни стала отходить на второй план в сравнении с ее ландшафтностью. И в этом плане у деревни появилось будущее, причем вне всякой социальности и экономики. Даже в условиях жесткой урбанизации становится ясно, что деревня будет всегда, пока существует человечество. Хутор, станица, вилла, ранчо -- все ландшафтные поселения обусловлены не только экономикой и культурой, но и самим ландшафтом, который манит к себе экономически независимое человечество.
Способность ландшафта манить к себе, быть своего рода приманкой можно считать аналогичной той способности растений, которая приводит к повышенной степени опыления за счет насекомых. Ландшафт заманивает человека красками и звуками, опасностями и неожиданностями, красотой и выгодой -- заманивает как для временного посещения одиночками, так и постоянного проживания этносов. Этносы занимают определенную территорию не только по историческим мотивам, но и по сугубо ландшафтным.
Существуют такие ландшафты, которые требуют для поддержания элементарных условий жизни напряжения всех человеческих сил: ума, смелости, смекалки, воли. В таких условиях конечным результатом всех творческих сил народа оказывается не цивилизация, но просто жизнь, как медицинский или юридический факт. Такие народы принято считать неисторическими. Подобный упрек в свое время П.Я.Чаадаев высказывал в адрес всей России. В рамках самой России упрек во внеисторичности можно адресовать аборигенам Крайнего Севера и Дальнего Востока, горцам Кавказа и крестьянам Средней Азии. Однако с точки зрения ландшафта эти народы выполняют всеисторическую миссию, они исполняют свой ландшафтный долг, они не предают ландшафт ради города и экономической выгоды. Если ландшафт притягивает к себе, "значит это кому-то нужно". У этносов, которые живут в экстремальных ландшафтных условиях, формируется ощущение своей нужности, востребованности, ощущение уверенности в своем праве на жизнь, ощущении "истинности" собственного образа жизни. Этнические стереотипы поведения обусловлены не только "культурой", но они инициированы и санкционированы ландшафтом, они служат своеобразным "ответом" (А.Тойнби) на притяжение ландшафта, на его "зов" (а не "вызов", как выражался Тойнби). Гордость горцев, веселость моряков, отвага степняков, хладнокровие сибиряков, - все эти особенности, проявляющиеся в различных этнических культурах, - ландшафтного, но не географического характера.
Начиная с эпохи Просвещения, зависимость нравов народов от местности и климата стала излюбленным объектом споров. С распространением социальности на всю сферу культуры (К.Маркс, Э.Дюркгейм, Л.С.Выготский) всякие попытки увязать "факты сознания", "высшие психические функции" или "коллективные представления" с планетарными явлениями квалифицировались как "географический детерминизм" (разновидность редукционизма). В этой связи я еще раз намерен подчеркнуть, что ландшафт в культурологии -- это не понятие географии или геофизики. Как верно подчеркивал В.А.Подорога, ландшафт в антропологических теориях трактуется с учетом феноменологии, то есть ландшафт начинается с формирования интенциональности этнического сознания в отношении среды обитания, и в этой интенциональности присутствует много различных моментов человеческого опыта, кроме чистой "географии". Один из таких моментов интенциональности этнического сознания я обозначил термином "притяжение ландшафта". В рамках интенциональности, репрезентированной "притяжением ландшафта", есть место и для сакральных отношений аборигенов со средой обитания.
Для Севера России притяжение ландшафта оборачивается "притяжением Севера". В этом понятии "ландшафтность" представлена не столько видом земной поверхности, сколько феноменом "высоких широт" и климатом. У Севера свои краски, своя энергетика, свои люди. Человек на Севере становится другим, и многих радуют происходящие с ними изменения. В душе северянина звучит иная музыка, со своей мелодией и ритмами, со своей тональностью. Жизнь приобретает особый тонус, который постепенно исчезает с утратой северного ландшафта. Человек Севера не знает одиночества, даже если годами живет один; он полон какого-то присутствия, которое следует учитывать в понятии "притяжение ландшафта". Ландшафт входит в жизнь каждого северянина, придает ей смысл, создает коммуникативное поле для пространства диалога, в котором видимым является только монолог, только песня без слушателей. Каюр в дальней дороге может петь самому себе, а точнее -- ландшафту. Идолопоклонство возникает не на пустом месте, и притяжение ландшафта имеет к тому объективное отношение.
Культурная и образовательная политика цивилизованных государств не должна нарушать этно-ландшафтного равновесия на планете: ни урбанизацией, ни индустриализацией, ни всеобщей системой обязательного многолетнего образования. Традиционные промыслы коренных народов, проживающих в условиях экстремального ландшафта, -- это не просто способы выживания немногочисленных народов планеты, не просто достояние культуры, но достижение всего человечества, общечеловеческий долг собственной планете. И в сравнении с выполнением этого ландшафтного долга ориентиры цивилизации в условиях экстремального проживания людей просто вторичны и несущественны. Этносы Крайнего Севера и Дальнего Востока заслуживают общего уважения просто за то, что они есть, за их ландшафтное сосуществование.
Следует заметить, что вся территория России в ландшафтном отношении играет роль Севера для южной ойкумены цивилизации. Поэтому у русского этноса тоже есть свое ландшафтное предназначение. И это предназначение реализуется прежде всего малыми формами поселения и значительным расселением, - что должно найти отражение в национальной государственной политике. У русской деревни должно быть будущее, поэтому не надо стирать граней между городом и деревней: у них разное предназначение и разное служение. Малые формы поселения (деревня, стойбище, кишлак, аул, хутор) много полнее реализуют притяжение ландшафта, и потому их существование является обязательным на планете независимо от существования крупных городов.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
