Комментарий |

Как хорошо, как странно

 

 

Эссе о поисках Марселя Пруста, похожее на стихотворение в прозе, обмазанное мёдом внутреннего ритма, появилось в «Независимой газете» в конце 1992 года (и задолго до опубликованных отдельной книгой лекций Мераба Мамардашвили «О Прусте»). Фамилию Яфаров, после этого, я встретил ещё только один раз - в газете «Сегодня», где было опубликовано другое его эссе. Теперь эти странички выцвели и пожелтели, картина Эдварда Бёрн-Джонса «Зеркало Венеры», которую опубликовали на седьмой странице в качестве иллюстрации, стёрлась до полного неразличения, и видны только подтёки струящихся вниз тел.
Буковки тоже стёрлись (ещё при выходе из типографии: дефект печати, тщета газетного шрифта), копии снять невозможно…. Вот Эгоист и набирает текст своими руками - в шесть часов утра, под пластинки Пьяцоллы, и обстоятельством этим, блин, почти счастлив…
Есть тексты, которые не помнишь дословно, но никогда не забываешь, постоянно цитируешь, даже если цитирование не входит в твои намерения. Так произошло у меня с этим эссе, которое я полюбил сразу и, можно сказать, заучил наизусть, хотя, разумеется, ничего я не учил, никакого буквализма, да? А заголовок эссе уже давно вошёл в нашем кругу в поговорку-условный сигнал, с помощью которого безошибочно опознаются «свои».

 

Сложно представить себе правильное представление о любом человеке, и особенно сложно – о таком, как Марсель Пруст. Дело не просто в том, что он умер 70 лет назад, и мы лишены непосредственного общения с ним, что не все его книги у нас изданы, что светский образ жизни, который вёл Марсель Пруст, незнаком большинству из нас; трудность восприятия Пруста заключается прежде всего в несоответствии наших представлений о нём типу его личности. Мы думаем, что личность Пруста мы открыли в его книгах, тогда как мы вычитали в них лишь то, что уже знали, что соответствовало нашим мыслительным привычкам, и таким образом, закрепили только то, что уже было в нашей голове. Поэтому следует сравнить наши представления о Прусте с ним самим, и если нам это удастся, мы, может быть, лучше узнаем самих себя и избавимся от той куклы в нашей голове, которую мы называем Прустом и которая делает только то, на что мы считаем её способной. Тогда мы сможем увидеть в его книгах нечто новое и познакомиться с человеком, которого совершенно не знаем: с Марселем Прустом.

Талантливым человеком, запертым болезнью в своей комнате и перед лицом смерти нашедшим в себе жизнь а написании индивидуально-психологической эпопеи, писателем поневоле, искусно препарирующем труп своей памяти, представляется нам Пруст в нашем мнимом великодушии к умирающему, мнимом, потому что под ним скрывается снисходительное любопытство, тогда как действительным великодушием было бы беспристрастное отношение к внешним обстоятельствам жизни Пруста: ведь мы видим их извне, а Пруст изнутри. Мы смотрим на Пруста глазами привычного чтения, глазами обыденного сознания, а он живёт в поисках утраченного времени, и только настроившись в тон этих поисков, каким бы непривычным не был он для нас, мы можем соприкоснуться с живым Прустом, с незнакомым нам образом мыслей и действий.

Поиски утраченного времени – это, конечно, не воспоминание забытого, не анализ прожитой жизни, не раскаяние в совершённых ошибках и удовлетворение от добрых дел, не суммирование всего этого и многого другого в целостную картину жизни. Поиски утраченного времени – это определённый личностный настрой, интенция, внутренняя установка на открытие истины, чего-то важного именно для Пруста, это ожидание откровения, поиск судьбоносных встреч, стремление и самому участвовать в происходящем с ним же, усилие воскресения. Тот, кому знакомо это ожидание, знает, что такое тоска, тот, кто испытал откровение, знает радость бытия, тот, кто помнит это, знает мудрость, а тот, кто сумел хоть какое-то время продержать себя в состоянии откровения, тот знает и радость бытия, и мудрость, и свободу, стоит на дороге познания самого себя. Но вернёмся к утраченному времени.

Для Пруста это ожидание откровения, предощущение тайны, скрытого, но важного для него смысла не было бессознательным стремлением, он уже знал его и наблюдая колокольни, и в экипаже маркизы; но лишь гораздо позже он смог не только осознать момент приближения к тайне, в которой заключен смысл его жизни, но и попытаться не упустить это время предстояния бытию, вернуть внезапно охватившее его состояние, побыть в нём, узнать тот источник, ту силу, которая способна лишь одним прикосновением наполнить его всемогущей радостью, полнотой переживания, которую нельзя не заметить. Нет никакого правила встречи с истиной, нет закона для откровения, так же как нет для человека возможности вызвать его своими действиями, оно приходит или нет, но можно настроиться на встречу с ним, можно искать его.

Такой душевный настрой нам незнаком, мы боимся встреч с непроглядной ночью своей души, и, если с нами что-то подобное происходит, а происходит практически с каждым, нам и в голову не приходит, что с этим состоянием (здесь, конечно, не имеется ввиду чувственное наслаждение) ещё что-то можно и нужно делать; мы не можем его не заметить, мы говорим «как хорошо», «как странно», может быть даже на какое-то время приостанавливаем привычный ход мысли, но скоро забываем об этом и продолжаем жить так, как будто ничего не случилось, как будто важные, судьбоносные для нас события происходят там, куда поместили их мы сами, как будто они определяются нашим выбором, зависят от нашего мнения.

Утраченное время Пруста – это время приближения к истине, за которое он не смог её разгадать, это время приближения к бытию, за которое он не сумел к нему приобщиться, это время его свободного личного действия, которое ему не хватило сил совершить. Несовершённое действие, несказанное слово, недодуманная мысль, имеют такие же важные и необратимые последствия для нашей жизни, как и совершённые поступки; судьбоносные встречи остаются таковыми, несмотря на наше отношение к ним, и наш действительный выбор происходит именно здесь и сейчас. «Я здесь, сейчас, потому что откровение пришло ко мне в этот момент, когда я пью чай с бисквитом, моя жизнь решается в эту минуту, и я употребляю все мои силы, чтобы полностью отдаться этому состоянию, чтобы жить им, узнать то, что оно мне может показать, чтобы оно оживило моё омертвевшее тело и душу, ведь сам я не могу себя оживить, наполнить жизнью, я не могу произвольно испытывать радость, любовь, смелость, но я – здесь – сейчас могу попытаться продлить охватившее меня состояние, растянуть его, насколько мне это удастся, и, если повезёт, мне откроется истина, я оживу», - приблизительно так думает и делает Пруст.

Здесь проявляется особое отношение к жизни удивительной породы людей, какой-то архетип французского честолюбия, когда человек в определённый, но заранее не заданный момент один на один с самим собой и миром решает свою судьбу, без громких слов и красивых жестов, когда человек знает, что наступил момент для его личного действия, которое будет иметь необратимые последствия и для него, и для мира. Возможность и необходимость именно своего, уникального и неповторимого, здесь и сейчас совершаемого действия, которое нельзя отложить до завтра или передать другому, которое он должен свершать сам, возможность заполнить своим усилием освободившееся в данный момент для него в мире место – вот что утратил и ищет обрести снова Пруст, вот в чём смысл его поисков.

Но мы настолько далеки и по воспитанию, и по собственным устремлениям от таких поисков, что пропускаем эти моменты, мы думаем, что в любой момент можем начать что-то делать, - жестокая иллюзия бездеятельного человека. И мир становится другим, миром без нас, он нам чужд, мы, вместо того чтобы занять своё место в мире, участвовать в его сотворении, пытаемся строить собственный мир, такой, который нам хочется, то есть, отказавшись сначала участвовать в постройке, мы потом ремонтируем покосившийся и уже безнадёжный дом.

Одна из самых всеобщих и одновременно неуловимых иллюзий, в плену которой находится большинство из нас, – иллюзия возможности в любой момент начать что-то делать, изменить свою жизнь, стать другим, что время нашего действия зависит только от нас, от нашего внутреннего решения, и, ориентируясь лишь на этот собственный позыв, мы пытаемся сдвинуться – и ничего не выходит. Это неустойчивое состояние внутренней необходимости сдвига и одновременного непонимания, что же, собственно, делать, хорошо знакомо почти каждому из нас и тонко показано у Чехова. То есть не всё и не всегда можно делать, а только в определённое время и что-то конкретное, именно ты, именно сейчас и именно это, ты один наедине с собой здесь и сейчас должен сделать вот это, нам же хочется завтра всем вместе сделать что-то грандиозное.

Поэтому мы не замечаем, что Пруст ищет не там, где ищем мы, что его внимание направлено на особое время, на опыт становления мира и человека в момент; это время он ищет, потому что в нём и определились смыслы его жизни, врастание которых в жизнь Пруста и есть, собственно, его жизнь, есть он сам, живущий осмысленной жизнью – в отличие от того, что мы привыкли принимать за самих себя, в отличие от псевдоединства нашего «я».

Нащупывание, рассматривание, втягивание себя в ожившие в нём, или, что то же самое, оживлённые им смыслы, всматривание в возникновение и развитие феноменальных состояний, феноменов любви, ревности, сна, впечатления, как внутреннего принципа движения своей жизни, встраивание себя в это движение, то есть психосинтез собственной жизни, - вот чем занимается Пруст, вот чем он живёт, и делает это он с такой силой, что мир сдвигается вместе с миром его собственной души; так комберийские воспоминания и многие другие впечатления явились одним из результатов этих сдвигов, одним из модусов обретения себя, но не целью его поисков, как этого хотелось бы нам.

Пожалуй, самое редкое на земле – это волевое, сознательное участие человека в своей собственной внутренней невидимой жизни, воля в мысли, присутствие в состоянии сознания, участие в сотворении мира собственной души, единство личности, свобода. А мы раздвоены, расстроены, расчетверены, мы сами для себя – «вещь в себе», мы знаем себя лишь по проявившимся в нас результатам этой невидимой жизни, а в познании самого себя, в обретении личности, живой воли, где не помогают ни техника, ни общество других, мы совершено беспомощны.

Мы, практически все, находимся в состоянии неадекватной самоидентификации и так же, как создаёт ложное представление об окружающих нас людях, ошибаемся относительно самих себя, прежде всего потому, что считаем свою жизнь результатом собственных действий. Тогда как, родившись, человек уже находит наличными и природу, и общество, и образ мыслей; и, хотя для себя он открывает их впервые, ему остаётся лишь присоединиться к наличной культуре. Действие в нём культурных механизмов, например представление о любви, он осознаёт как собственное действие, и, встраиваясь в общественную жизнь, человек ограничивает свою уникальность лишь внешней отделённостью от других в пространстве и времени; он практически не действует сам, ему не приходит в голову, что этот образ мыслей и действий когда-то вообще не существовал и, возможно, скоро перестанет существовать, по крайней мере как используемый людьми. Даже способ восприятия идущих по улице был заимствован им откуда-то. Итак, воспроизводя в своём действии общепринятый в эту эпоху способ жизни, человек входит в жизнь объективных структур, которые он осваивает именно этим образом; так один влюбляется в женщину, которую увидел на сцене театра, а другой, встретив её в публичном доме, остался к ней равнодушен.

Мы знаем, что в жизнь человека входят и определяют её течение некоторые феномены, но при этом мы представляем себе эти феномены неизменными, вечными, мы обращаем внимание лишь на сам факт достижения человеком феноменального состояния, мы говорим: «он влюбился», «она ненавидит», нам этого достаточно, так как любовь и ненависть мы знаем самих по себе, в отдельности от человека, поведение которого для нас теперь практически запрограммировано. Так, любовь мы ценим, мы сочувствуем человеку, страстно полюбившему женщину, которая равнодушна к нему и обманывает его, мы понимаем, почему он мучается, изводит окружающих и разоряется, как будто любовь сама по себе может оправдать человека, как будто она лишает его воли и разума, свободы, как будто то, что мы понимаем под любовью, есть закон, подчинение которому даёт жизнь, а нарушение которого приводит к смерти. Для нас человек перед лицом особых сущностей, беспомощен и, следовательно, безответственен за то, что происходит с ним и миром. Но этот мир сущностей является лишь гипотезой нашего ума, мы объективируем собственные представления и принимаем их за закон своей жизни. Приятное, но опасное заблуждение; приятное тем, что лишает нас возможности любить по воле, свободно, но не по своему желанию, конечно, так как по желанию, мы не можем полюбить, помыслить, порадоваться, а любить, удерживая себя в состоянии любви, удерживаясь в состоянии; мы свободны и ответственны за сам феномен любви, за то, как мы полюбили, какой стала наша любовь и какой она может стать для всех людей, если они будут любить так, как мы. Наша любовь не предопределена ни любовью других, ни нашими представлениями, мы можем полюбить так, как будто до нас вообще никто не любил.

Но мы заняты другим, тем, что уже с нами случилось и протащило до сегодняшнего дня, что происходит без нашей воли, но по нашему выбору, что мы называем своей жизнью, но в чём нет ничего именно нашего, что мучает нас, но что мы продолжаем делать, одновременно желая другого; мы чувствуем, если вообще что-то чувствуем, что нами что-то утрачено, важное, но не замеченное нами, что могло изменить нашу жизнь и сделать её осмысленной, что могло бы примерить нас с самими собой и, быть может, открыть путь к другой жизни. Это утраченное нами время личного действия, свободного становления нашего образа мыслей, чувств, действий, время нашей жизни, которое мы не можем сотворить сами, а можем только искать, искать в себе те состояния, в которых и через которые, как через окна, проглядывает наша внутренняя жизнь, действие в нас смыслообразующих феноменов.

Феномены действуют в нас, но без нас, так как мы свою внутреннюю жизнь воспринимаем как существующее помимо нас, но проявляющееся в нас положение вещей, с которым мы, осознав его, можем или примириться, или бороться. Мы как бы сами находимся в зависимости от себя, от того в нас, что выше наших сил, тогда как это есть наши собственные силы, реализованные нами таким образом. Мы как бы перекладываем ответственность за свою жизнь на общепринятость своих поступков и независимость происходящего от нашего произволения, а чаще просто говорим о несовершенстве человека, о его слабости. Если мы ждём чего-то, то откровения молниеносного, прямого озарения, когда без нашего усилия мы будем отчётливо знать, что делать.

И Пруст ищет откровений, но на внутренней дороге своей жизни, где и происходят встречи с реальностью, с особыми, незнакомыми нам состояниями, в которых проявляются, будучи сокрытыми, те смыслы, к которым стягивается душевная жизнь и пробиться к которым можно только путём напряжённой, внутренней, тайной работы, - и в понимании этого состоит реализм Пруста, а не в правдивом изображении чьих-то нравов.

К этому краткому очерку, который можно было бы назвать предисловием к встрече, следует добавить ещё вот что: мы, а тем более писатели, так привыкли много говорить о себе и одновременно мы так не привыкли к сдержанности, что нам и в голову не приходит, что Пруст лишь приоткрыл нам свою внутреннюю жизнь, ограничившись в основном темами легкомысленными; обманутые к тому же его изящным стилем, за которым мы представляем себе человека тонкого, нервного и слабого, мы лишаем Пруста силы и мужества, а себя – возможности услышать то, о чём он нам рассказал, понять поиски утраченного времени.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка