Женский вопрос
Плач Ярославны |
Женственность русской классической литературы почти бросается в
глаза. В ней вы не найдете всяких там Вотренов, Сорелей,
Растиньяков, Урий Гипов, Давидов Копперфилдов, графов Монтекристо,
или еще каких-нибудь морских волков типа Ричарда Третьего
или Макбета. Нет, наша классика населена мужественными
женщинами, и женственными, как бы теперь выразились,
феминизированными мужчинами.
Таково, во всяком случае, впечатление, и откуда это впечатление,
надо бы попытаться разобраться. Не оттого ли, что жертвенность
оказалась главной доминантой философии русской жизни? Жертва
– явление женского рода, и, если можно так сказать,
женского пола.
Европеец шел в жизнь, чтобы завоевать ее, или погибнуть. Русский шел
в жизнь часто будучи заведомо и твердо убежден – погибнуть,
пожертвовать. Ведь и Христос, но надо подчеркнуть, именно
русский Христос женствен, и есть что-то глубоко женственное
во всей православной версии Христианства, несмотря на «не мир
я принес вам, но меч». Нет, русский Христос меча не принес,
а принес себя на заклание, почти добровольное. История,
видимо, навязала такое восприятие. И все русские литературные
герои-мужчины – отчасти версии такого Христа, заранее
предчувствующего и принимающего свой Крест. За Правду. Или даже и
за Неправду, так, что русские литературные злодеи по части
мужества недалеко ушли от праведников. Их злодейства –
какие-то антиподвиги, предшествующие все тому же распятию. В
православном, да и вообще христианстве, мужество скорее
прерогатива Девы Марии, женщины. В жизни русского народа, и в русской
культуре – почему-то тоже.
Леди Макбет |
Женщине ни к чему подвиг, если он не сохраняет жизни в
соответствующем представлении, по крайней мере, в будущем. И наоборот,
злодеяние, выполняющее описанную функцию, для женщины, в
глубине души, злодеянием не является. И если бы позволили, я бы
включил леди Макбет в пантеон русских героических дам, потому
что в русской реальной жизни, в отличие от литературы,
делами заправляли во всю историю именно вот такие русские леди
Макбет. Впрочем, шотландка сломалась, в отличие от своего
мужа. В России же, скорее всего, все было бы наоборот!
Фактически, русское культурное сознание, зародившееся самосознание и
выразило отчаянный протест против такой ситуации, создав
«гуманистическую» и очень женственную литературу.
С идущим на крест мужчиной (или рядом с малодушно уклоняющимся даже
и от этой малости – умереть, и просто пострадать) в русской
литературе всегда рядом или его alter ego, сильная духом
женщина, настоящий бунтарь, или его антипод, его мужественная
противоположность в юбке. Впрочем, надо оговориться, что мы
никогда не сможем составить такие пары без некоторой натяжки,
когда, казалось бы, это просто. Евгений – Татьяна,
Раскольников – Сонечка, Ставрогин – Лиза, Мышкин – Аглая, Анна –
Вронский. Понятно, что отношения, образуемые такими парами -
это такие символические отношения, которые всегда больше самих
себя. И все же! И все же эти пары вполне знаковые, почти
фельетонно «реальные». За исключением одной важной детали,
сводящей всякую фельетонность к нулю.
Идущий на последнюю жертву, знающий, всегда безумен. Тут и
нравственность остается за скобками. Безумны и Раскольников, и
Свидригайлов, и Мышкин, и Рогожин. Так что, с иной точки зрения,
можно сказать, что не жертвенность Раскольникова или Мышкина
есть следствие их, пусть и высокого, безумия, а наоборот, их
безумие есть следствие осознанной обреченности. Положение
вещей таково, как понимают эти умные люди, что не погибнуть –
невозможно, борьба не бессмысленна, но она, все-таки –
безумие! Поэтому не только князь Мышкин, а и все, все они –
идиоты, в том числе и назначенные злодеями, то есть Ставрогин,
Свидригайлов, Карамазов или Троекуров. Или Пугачев, скажем,
сочиняющий целую теорию про орла и ворона, чтобы доказать
самому себе свою психиатрическую адекватность.
Но женщины, русские литературные женщины – дело другое. Женщина
почти никогда не действует исходя из отвлеченного рассуждения.
Женщина действует, исходя из баланса возможности и
необходимости. То есть, какова бы ни была «необходимость» в убиении
двух старух, женщина никогда не увидит здесь никакой
возможности со всех точек зрения, потому что прежде всего она
отбросит всю философию, и сразу же обнаружит один только грабеж,
преступление. И тогда в дело пойдет другой расчет, а именно
какие природные инстинкты вынуждают ее, женщину, идти на такое
страшное преступление. И обнаружит, что никакие не
вынуждают, но некоторые железно запрещают ей и думать о совершении
такой стыдной глупости. Поэтому Соня Мармеладова идет на
преступление, делаясь проституткой, но душа ее не распадается
вследствие такого преступления, а кристаллизуется в алмаз.
Соня, разумеется, фантастическая проститутка, но не более
фантастическая, чем Раскольников – двойной убийца!
Настоящие бунтари и преступники в русской литературе – женщины. Это
и Татьяна Ларина, и Наталья Ростова, и Софья Мармеладова, и
Анна Каренина, и Катерина Измайлова. И даже чеховские
женщины, они живые среди мужчин-теней. Пусть единственное
преступление этих чеховских женщин зачастую всего лишь пошлость, но
если это не пошлость, то смирение, и смирение именно силы.
Парадокс в том, что мужественные и трезвого ума русские героини
вполне допускают право на безумие окружающих их женственных
мужчин. Тут может показаться какая-то жажда художественности,
власть воображения, диктат иллюзий. Любая, самая сильная
женщина бывает порой беззащитна перед этими наркотиками. Татьяна
прогоняет Онегина, видимо, получив спасительную прививку в
юности. Анна Каренина ложится на рельсы.
То, что мужское безумие и мужская женственность оказались в центре
русской литературы, это, конечно, не случайно, думается. Это,
возможно, было реакцией на слишком жестокие и бесчеловечные
обстоятельства русского реализма. Обстоятельства же эти
объяснялись родовыми пережитками общественного устройства,
когда российское общество было только по-видимому
патриархальным, в то время как за ширмой этой патриархальной видимости
царил матриархат. Пиковые дамы, старухи процентщицы, госпожи
головлевы, кабанихи там всякие, в общем, мрак. Мрак, потому
что одним из неприятных свойств женского господства в обществе
является вещь очень жестокая – прихоть, каприз. Прихоть,
пожалуй, и есть самая жестокая вещь на свете. Да вот и русские
книжные злодеи женственны еще и потому (признак), что
слишком искусны, изобретательны, прихотливы. Это, конечно, не
маркиз Де Сад, но то-то и оно, что не маркиз де Сад, а некто
Верховенский.
Россия была женской цивилизацией со всеми плюсами и минусами этого
обстоятельства. Конечно, можно было бы поговорить о
фрейдистской проекции русской культуры, рассмотрев отношения внутри
пары «мать – сын», прежде всего, но лично я не чувствую себя
готовым к такому повороту угла зрения.
Русский литературный мужчина обрел, наконец, свое мужество и
ментальное здоровье в момент крушения предыдущего мира. Из
рассуждающего он постепенно стал рассудительным, из мыслящего
здравомыслящим, из жертвующего собой - жертвующим другими. Но
баланс, в какой-то мере, все же сохранился. Марютка, убивающая
Говоруху-Отрока, все-таки безумна, хотя ее поступок внешне и
весьма здравомыслен. Иное было бы капризом, но прихотливость
оставили для себя считанные единицы, всем прочим –
пошлость, из которой мы все и вышли. Или не вышли? Вот в чем вопрос!
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
