Литературная критика

="03_061.jpg" hspace=7>

Я давно уже вывел для себя эту формулу, заметив однажды, что для
некоторых людей нулевое, или ниже нуля, состояние их внешних и
внутренних дел является жизненной потребностью. Как бы не
складывались их судьбы, какого бы успеха или благополучия не
достигали они своими трудами или по воле случая, рано или
поздно эти люди вновь обретали свое устойчивое состояние, в
районе нуля, балансируя на краю пропасти. При этом, это не были
маргиналы, чисто внешне, хотя попадались и настоящие
маргиналы, но редко. Не подлежит, однако, сомнению, что все они
были внутренними, скрытыми маргиналами, ибо по какой-то
причине, независимо от своего конкретного, в данный момент
времени, состояния, они, осознанно или нет, стремились к разрушению
какого бы то ни было порядка жизни. К разрушению какого бы
то ни было правильного процесса этой самой жизни,
правильность которого состоит в наличии любых среднесрочных, хотя бы,
жизненных планов, и в поступках, совершаемых в соответствии
с этими планами.

Могло показаться, и ошибочно, что эти люди ненавидят жизнь. Что они
хотят с ней покончить. Или могло показаться, что это
психически больные люди, не умеющие никак приспособиться к правилам
игры. Несомненно, отчасти это, вероятно, правда. И все же,
невозможно объяснить эту странную любовь к отчаянию
психическим заболеванием, потому что в большинстве случаев люди эти,
все-таки, не идут на дно, они даже, повторяю, могут
смотреться весьма респектабельно. Я думаю, что на самом деле такие
люди больше других, как раз, укоренены в жизни, потому что
они, как никто, пребывают в настоящем, в текущей минуте, в то
время как подавляющее большинство «живет» даже не будущим,
а в будущем.

Таким образом, две эти неравновеликие группы людей существуют в
разных мирах, у каждой свое пространство-время. Нормальные,
планирующие и созидающие свою жизнь люди живут в будущем. А
будущее есть будущее, и неважно, когда оно - «завтра», «через
пять лет» или «через двадцать». Одержимые любовью к отчаянию
живут в настоящем. При том, что эти люди настоящего
наслаждаются каждой секундой дня, который кажется им дольше века, их
время летит даже еще быстрее, чем у «нормальных» жителей
грядущего, вечно погруженных в свои необходимые заботы, и
потому никогда бы и не замечавших хода времени вообще, если бы не
ожидание. Вечное ожидание еще более глубокого будущего.
Любители отчаяния же, наоборот, ненавидят если не завтрашний,
то послезавтрашний день, и потому их сладкое время – быстрое
время.

Настоящее Время. В конце концов, оказывается, что оно и есть главная
ценность из всех ценностей. Парадокс в том, понятно, что до
конца настоящим время для человека быть не может. Оно
только может приближаться к этому состоянию ближе или дальше. Чем
темнее ситуация, чем отчаяннее положение, тем лучше для
настоящего. И тем «реальнее» все ощущения, чувства, мысли,
переживаемые человеком. Конечно, тут можно было бы вспомнить об
«оставленности бытием», «заботе», «смыслоутрате» и других
общих местах экзистенциализма, но – не хочется. Так как
выясняется, что экзистенциализм это учение, как раз
предназначенное для людей, живущих в будущем, оно о них, прежде всего.
Простейшее доказательство этого факта можно обнаружить,
выяснив, что рыцари любви к отчаянию, обычно, не приобретают ничего
в кредит, хотя занимают деньги, они, несомненно, чаще
нормальных. Ну да, чтобы потом было отдавать нечем! В основном,
для этого.

И вот, приглядевшись, можно обнаружить, что и русская литература
есть такая же длинная повесть о любви к отчаянию, как и русская
история.

Несомненно, первый кандидат на роль Председателя клуба любителей
отчаяния – Федор Михайлович Достоевский. Еще бы! Ведь он был
приговорен к Смертной Казни, и ждал ее всерьез. И написал
замечательное письмо к брату о том, что означает для человека
отчаяние. Оно означает для него, прежде всего, обретение
времени, то есть, даже не бытия, а именно времени, потому что
сливаться со временем, течь вместе с ним, даже, может быть,
определять самого себя как частицу потока времени, это и есть
бытие для человека в ситуации отчаяния. Хотя, да, может быть,
никакого другого «реального» бытия и не существует.
Оставленным же можно быть чем угодно. Бесконечно разнообразными и
даже фантастическими вещами можно быть оставленным. Никто не
запрещает!

Не сомневаюсь также, что и последующая карьера Достоевского, как
игрока, была продиктована раз и навсегда обретенной в каземате
Петропавловской крепости любовью к отчаянию. И делая ставки,
и просыпаясь наутро после очередного проигрыша дотла, он,
как и все игроки, переживал то отчаяние, которое напоминало
ему, возможно, отчаяние на Семеновском плацу. Он снова
сливался с временем.

С Достоевским все ясно, хотя, возможно, Александр Сергеевич Пушкин и
составил бы ему конкуренцию по обсуждаемому нами вопросу,
пусть и не приговаривали его к смертной казни. Игрок Пушкин
был не менее заядлый, чем Ф.М.Д., да и вообще, умел наше все
создавать себе безвыходные ситуации. Впрочем, клуб
получается вполне элитарный. В его членах и Лермонтов, и Гоголь, и
Баратынский, и Чехов, и, конечно, Лев Толстой.

Указать же на главного любителя отчаяния среди героев русской
литературы не так-то просто. Они соперничают друг с другом. Семен
Мармеладов и его дочь. Федор Протасов и Анна Каренина.
Раскольников и Хаджи Мурат. Наталья Ростова и Печорин. Пугачев и
Долохов, Настасья Филлиповна и Мышкин. И Аглая, и Герман, и
Игрок, и еще множество других, все они стоят друг друга по
части жажды столкновения с реальностью, по части страсти по
времени. И опять-таки, если не считать Семена Мармеладова,
который вне всякой конкуренции, особенно выделяются героини,
женщины.

Одна попытка Наташи Ростовой бежать с Анатолем чего стоит! Мне
иногда кажется, что она всего романа стоит! Или Анна Каренина,
Катя Маслова и Катя Измайлова. Да их там еще целая банда с
Сонечкой Мармеладовой во главе! Очень органично смотрелись бы
эти все как на подбор красавицы, и в компании бомбистов
Народной воли, и в Красных бригадах, и в RAF. Женщины в этих
террористических бригадах почему-то всегда были на самых первых
ролях, в то время как именно «любовь к отчаянию» и является
одним из самых сильных инстинктов, заставляющих
обыкновенных, порою, более чем респектабельных людей становиться
террористами.

И бунтовщиками. Русский бунтовщик бунтует, обычно, очень
оригинально. То есть, удало, удаль свою единственно русскую являет. Для
него бунт, как загул, бессмысленный и беспощадный. У
русского бунта не может быть ни цели, ни плана, ни смысла, как у
загула. А загул – проявление любви к отчаянию в
простонародном духе. Ну, и бунт, и загул, совершенно беспощадны,
разумеется. Реальность, все-таки. Это хорошо у Толстого описывается
уже в дебютной трилогии, да и у Лескова, и у Пушкина,
конечно, в Капитанской дочке.

Мысль о том, что человек, влюбленный в отчаяние, должен быть,
казалось бы, равнодушен к страданиям и мукам других людей, долго
не оставляла меня. Но тогда получается, что и Пушкин, и
Достоевский, и Толстой, и Гоголь, и Лермонтов были внутренне
холодными, черствыми и даже жестокими людьми по отношению к
другим, ближним и дальним. А это, очевидно, не так! Во всяком
случае, если судить по их творчеству. Они постоянно описывают
людей в ситуациях безвыходных, почти безнадежных, отчаянных.
Они постоянно описывают отчаяние, и может показаться также,
что отчаяние – главный герой русской литературы. От Шинели,
Станционного смотрителя, Бедных людей до всего позднего
Чехова. Правда, часто, хотя и не всегда, это не совсем то
отчаяние, так как оно лишено изучаемого нами свойства – свойства
присоединять человека ко времени. И все же, если герой не
разрываем раковой болью, как Иван Ильич, и не раздавлен
упавшей на него горой неизвестного происхождения, как герой
Чехова, то он все же присоединяется ко времени, как Раскольников
после своих убийств.

В заключение, хотелось бы сказать несколько слов о еще одном
знаменитом герое русской литературы, о еще одном, сами понимаете,
сумасшедшем. Об Очарованном страннике, моленном сыне, который
всю жизнь погибал, и никак не мог погибнуть в наказание за
тяжкий грех убийства, совершенного в юности случайно, но в
момент глумления над другим человеком ради забавы. Тут,
конечно, у Лескова претензия таким художественным способом
изобразить весь русский народ, именно народ, то есть простой,
неученый. Но думается, в судьбе очарованного странника могли
увидеть свою судьбу и ученые люди, влюбленные в отчаяние. Как
же, всю жизнь погибать, и никак не погибнуть! А некоторые
могли бы, наверное, и позавидовать Ивану Северьяновичу Флягину.
И очень многие.