Литературная критика

Хулио Кортасар, «Книга Мануэля», роман, «АСТ-Фолио»,
Москва, 2003; «Я играю всерьёз: эссе, рассказы, интервью»,
«Академический проект», Москва, 2002.

="03_171.jpg" hspace=7> Хулио Кортасар Книга Мануэля

Я очень люблю поздние опусы великих, когда они впадают в ересь
немыслимой простоты; когда текст приносится в жертву одному
приёму, который только автору кажется удачным; когда маэстро уже
не может молчать - отнюдь не по эстетическим соображениям -
и идеолог (пастырь) побеждает художника.

Я очень люблю «Ускользающую красоту» Бернардо Бертолуччи, обруганную
за старческий эротизм, из всех семи томов «В поисках
утраченного времени» мне дороже всего именно седьмой, последний
том («Обретённое время»), оставшийся только в черновиках; мне
нравится поздний Александр Кушнер, уже смирившийся с
неполучением Нобелевской премии, успокоение ему к лицу. Я помню
провальное выступление на одной из олимпиад немецкого фигуриста
Норберта Шрамма, до этого момента он числился в фаворитах.
Изобретатель изломанного, похожего на свастику вращения, он
посвятил своё олимпийское выступление целому каскаду
изысканных, изломанных форм. И занял то ли четвёртое, то ли седьмое
место. Я уже не говорю о позднем периоде Марка Ротко, когда
вся палитра его подтаявших, наползающих на зрителя пятен
сводилась ко всем оттенкам чёрного. Или о поздних работах
Жоана Миро, на которых все пятна обведены жирной траурной
лентой. Или о японских садиках Клода Моне, словно бы нарисованных
толстым фломастером, когда уже не до оттенков... Бунинские
«Тёмные аллеи», опять же таки...

Есть во всём этом упрощении, схематизации, «энергии заблуждения»
одному только ему понятные подвиги и сдвиги. Все эти
рассыпающиеся на главы, приёмы, сцены и пятна солнечного света
артефакты; все эти куски разваренной плоти, отстающей от
кости, от скелета, от сквозняка – именно в этих зазорах и
гуляет нечто, оставляющее густое послевкусие. На кончике
языка, мозжечка, но, тем не менее, как хороши, как свежи эти
подзавявшие розы, вырезанные из гофрированной бумаги!

Ну, да, творческая эволюция, все дела. К старости, к загустевающей в
бальзаме позднего лета зрелости художник, имеющий за спиной
долгий путь, наконец выделяет квентэссенцию собственного
стиля, несущий приём, который в зрелые годы превращается в
бренд, а в старости – в судьбу. Можно называть это
самоповторами, а можно – верностью собтвенной манере, которая любезна
зрителям и читателям – я же знаю, что жду от нового фильма
Альмодовара, и, не дай бог, он мне изменит!

Если верить хронологии жизни и творчества Хулио Кортасара,
составленной Борисом Дубиным (из книги «Я играю всерьёз»), книга
«Вокруг дня на восьмидесяти мирах», составленная из
разрозненных, почти никак между собой не связанных монологов, была
написана в 1967 году, то есть, в самом соку, через пару лет после
шумного успеха «Игры в классики» (да, други мои, 1963 год!)
и за год до романа «62. Модель для сборки», где сюжет хоть
и невнятен, но скручен из стальных пружин лейтмотивов и
персонажей. А вот роман «Книга Мануэля» будет написан в 1973-м,
за десять дет до смерти – впереди только пара книг новелл и
политических очерков. Между тем, по всем приметам, обе эти
книги – будто бы вершинные, точнее - закатные. В них нет
усталости, в них вас осаждают повторения и заусеницы стиля – всё
то, что, на самом деле, мы так любим в романах Кортасара.
Потому что признаемся – за исключением прямолинейных
«Счастливчиков» (они же «Выигрыши»), сюжетов в кортасаровских
романах нет. Есть – схемы, остовы, к которым крепятся разноцветные
флажки, трепещущие на средиземноморском бризе, виноградное
мясо частностей, блюзовые обмороки и синкопы – как раз между
двумя затяжками.

«Общество анонимных невротиков» из «Модели для сборки», любовавшееся
случайным портретом в Лондонском музее, перекочевало в
«Книгу Мануэля» едва ли не в полном составе. Только в первом
романе они шокировали публику в метро громкими разговорами о
ласточках, а здесь рисуют слишком зелёные доллары,
подкладывают в табачные лавочки пачки с бычками и коробки жжёных
спичек, стоя (предел эпатажа!) обедают в дорогих ресторанах. Всему
этому придана якобы политическая программность, хотя, на
самом деле, анонимные революционеры прекрасно понимают
несерьёзность и несущественность собственных жестов. Всё это,
скорее, самодеятельные артефакты в духе flat-art`a, квартирного
искусства – формы протеста, известной и советским диссидентам
тоже. Потому что если есть у всех этих персонажей со
звучными именами расхождения с существующими порядками, то они
имеют не идеологический, и даже не эстетический характер, но,
скорее, бытийный, экзистенциальный – там хорошо, где нас нет.
Или: дайте мне другой глобус.

Из «Игры в классики» сюда перемещён царственный младенец, который
является невольным свидетелем всех этих сборищ, приготовлений,
умных (и не очень) разговоров, холодного джаза, постоянного
употребления матэ и горячих речей, имеющих (как правило) не
политическую, но эротическую подоплёку. Вот что важно –
эротическое тяготение сотоварищей друг к другу, душевные
фрикции, всё остальное – фикция, разговоры в пользу бедных. Из
«Игры в классики» в «Книгу Мануэля» перекочевали и
многочисленные газетные вырезки – удачный способ утилизации собственного
архива. Более удачное применение подобному хламу
встречается разве что у Александра Солженицына и Михаила Гаспарова,
что ж, честь им за это и хвала!

Ну, и, конечно же, роскошь человеческого общения, зафиксировать и
передать которую средствами искусства (литература, театр,
кино, радио) невозможно – остаются лишь бренные остатки, только
лишь следы следов, слоновье гуано, трупики слов и карты
перемещения ветра по городским улицам и площадям. Кортасар –
выдающийся мастер в фиксации интенций, неосуществлённых
замыслов, несказанных слов, подтекстов, вылезающих из читательской
головы в самую неподходящую минуту и становящихся, тем не
менее, самым подходящим базисом для позднейшего послевкусия.
Подобные конструкции работают только на больших текстуальных
объёмах, именно для этого, собственно говоря, мы и читаем
рассыпающиеся на отдельные эпизоды (сюжет начинает
фонтанировать, зацепившись за тот или иной случай, а потом замолкает,
затыкается, растворившись в десятках страниц пустой
говорильни) книжки Хулио Кортасара.

Ведь и это, и всё остальное – и в «Книге Мануэля», и в «Восьмидесяти
мирах», составивших основной объём сборника «Я играю
всерьёз» (кроме них сюда помещены отрывки из книги эссе «Последний
раунд», статьи и рецензии разных лет и несколько объёмных
интервью) – тоже словно бы взяты из предыдущих книг Хулио
Кортасара. От которых вышеперечисленные опусы отличаются лишь
одним – свободой выражения, когда маэстро уже более не
насилует свою творческую природу искусственными романными
ограничениями, но выдаёт на гора свой стиль в чистом, неприкрашенном
виде. Хорошо это или нет – каждый решает для себя сам.

Лично я очень люблю «Ускользающую красоту» Бернардо Бертолуччи, а из
всех семи томов «В поисках утраченного времени» мне
наиболее интересен последний, так и не доведённый Марселем Прустом
до ума. Да и нордическое вращение Норберта Шрамма я помню до
сих пор.