Проза

Наш серый земляной самолет тяжело шлепается на глину. В аэропорту-то! За решеткой таможни нас уже поджидают малиново-лиловые родственники. Дамы все такого пошиба, с цветами и птицами, разжившиеся на пончишной. И дочка у них — подрыв феминизма, эдакий пластиковый пенис, зашитый в плотный голубой костюм девственной незатронутой космонавтки из приличного магазина.


— Мы вам щас покажем наш замечательный кадиллак,— снаскоку говорит дядя, распухший человек с бывшей страшной фамилией, которая однако уже никого не пугает в Нью-Йорке, но от которой в Говноске у всех уши лопались. В те времена население еще хваталось за наганы, чтобы тут же, на месте устроить погром на территории его тела.


От возбуждения дядя не здоровается и покрывается защитными пятнами.


У выхода, на глиняной дорожке стоит длинный вытянувшийся как саранча автомобиль маникюрного цвета, в который поспешно запихивается вся семья. Тетя выдыхает и тянет на себя дверь автомобиля. Щелчок — и мясо в пакете.


На автомобиль без темных очков просто больно смотреть. Я знаю такие краски. Я сама в Говноске автомобильным лаком ногти красила.


Пока мы преодолевали мост, дядя Навсос запутался пальцами в руле. Пальцы у него такие, как будто больные — за все цепляются. Сплошная опасность. Первое впечателение ужасно: Нью-Йорк украшен страшной циклопической кладкой вулканического происхождения. Через него перекинута Река-Лапша. Нью-Йорк, перетянутый рекой как чемодан Пандоры, страшный ящик с автомобильными красавицами, которые вращают и попискивают черными клаксонами.


В сраном дядином автомобиле не по назначению сильно воняет жиросжигателем. Через полчаса мы оказываемся в отеле, перед тем как уехать в какой-то сосущий нервы провинцильный мешок. Не «Риц». Мы приехали в бетонный отельчик с плюшевенькими диванчиками на лестницах. Тошнотворный пыльный потолок из пластмассовых квадратиков давит на гриб. Они засовывают свои откормленные кандидатом Макдональдсом хамские жопы в расщелины плюша и начинают хвастливо пиздеть про свои проблемы, но так, что, мол, мы уже преодолели все ужасы эмиграции и страшенные герои. Дочка, предположительно моя кузина, пялится на меня как на совершенно инопланетное создание. Так оно и есть. Пупок у нее дрожит. А я с другой планеты.


— Но мы оставили дома нашего домашнего червя Кешку,— говорит она страшно писклявым голосом. Показывает мне деревянный альбомчик с фотографиями слизняка. Кеша — редкий капризный червячок с палец величиной, белый такой, у-у-у, отвратительный. Обычно она прячет его в сумочке в маленьком медном сундучке, вымазанном глицерином. К счастью, у червяка насморк и его не взяли с собой.


— Кеша — член семьи.— говорит девуля.


— Да, да,— поддакивает мамаша,— он нам как сын. Очень, очень редкой породы.


— Это очень престижно,— говорит дядя,— даже в Голливуде, и те не часто могут себе позволить.


Кузина удовлетворенно улыбается. Мамаша вынимает из сумки каталог туфельного магазина для миллионеров, в котором работает дочурка, и тычет пальцем в мерзкую фотографию дочки за прилавком. Это она вместо того чтобы спросить, не хотите ли, дорогие родственнички, пожрать, или хотите, мы вас хотим угостить рыбкой говнопером, заправленной чесночным соусом в дорогом ресторане «Сакусошная» — через дорогу.


Я улизнула. Конечно, я улизнула от тошнотных родственников, от дяди Навсоса и от его писклявой дочки. Спустилась по бетонной лестнице вниз. Я выхожу на улицу в самом барачном месте города, с находящимся роскошным, по их мнению, кабаре под названием «Плюш». Барачное место напоминает маленькую разбитую после налета планету Говноску. Мне навстречу идет черная телефонная будка — спасайся кто может. Двери будки поскрипывают. Я и пытаюсь позвонить в Спасительный комитет, о котором я слышала еще в Говноске, но у меня ничего не получается, потому что телефонная будка раздолбана еще во времена желтого конгресса, когда обезумевшие от горя акционеры громили планету.


И ко мне вдруг из бетонного мавзолея «Hot dogs» идет такой, надутый от скопления нервических вод, седовласый тип с картонным чемоданом, и обращается ко мне хрипловато по-английски, не помочь ли вам и тра-та-та, наверное, проблемы. У вас проблемы, так я их решу. Я — агент из страховой фирмы «Страх и Ужас». Я ему без обиняков говорю сразу по-говносски.


— Скажите мне и т. д.


Он мне услужливо показывает пальцами, ого-го какой здесь каменный век. Ну я ему говорю:


— Не оставите ли вы мне свой приватный телефончик. Немедленно. Если что, если я окажусь на улице, я могла бы к вам зайти и в случае чего съесть у вас яишницу.


Человек бледнеет с прищуром.


— А не знали вы в Говноске такого художника 6-А-6548? — осторожно спрашивает он тоже по-говносски.


— Да, знавала.


— А вы же известная писательница на телефонных будках.


— Да, я писательница на будках и на стенках общественных уборных.


— Предупреждаю шепотом,— говорит седовласый старик,— по телефону боюсь говорить, опасно.


— Я уже заметила — здесь вообще опасно.


Тут мы стали оглядываться, как сумасшедшие. У него, видно, паранойя. Но мне это нравится. Сейчас буду сводить его с ума.


— Спокойно, роднуля,— говорю фамильярно,— у тебя все в штабе?


— В каком штабе? — он опять оглядывается, но не отходит.


— А здесь много наших с говноски? — спрашиваю.


— Ну, хватает, говорит,— кто шофером устроился, кто жульничает.


— А ты в Говноске кем работал?


— О-о-о! — золотой стон. Глаза его, сентиментальные бульки, наполняются влагой.


— О-о-о!


Ой, сейчас начнет всю эту муть, счас всю биографию вывалит, не фильтруя.


— Так, слушай, насрать мне на твой курикулум.


На всякий случай, чтобы отвлечь его от душещипательного, я начинаю бить ногой телефонную будку, не успевшую удовлетворить мои запросы. Я бью ее каблуком, коленом, сапогом. Старик мне помог. Вначале он ссыт на будку, потом мочит ее самозабвенно под самый дых. По-видимому, тогда меня не успели еще забрать в полицию.


Гигантский мост через металлическую реку, движущуюся там, как гадина из питомника. Огромный римский бойлер, на котором нечеловеческими буквами без ограничений стоит проклятье президенту. Мир, полный опасностей! И надо всем этим выцветший, но жизнерадостный флаг. Тут в переулке появляется моя полная энтузиазма мама с кулечком трофейной гречневой крупы. Вырывает у меня трубку и начинает хамить в телефон.


— Не надо, мама. Не надо портить настроение телефонистке из Комитета Всеобщего Спасения. Надо вежливо назвать свое имя и спросить, есть ли у них еще места для хороших девочек с аттестатом. Мама истерически начинает меня душить. Ну как обычно. Надо шею напрягать. Ах как она старается. Ну все, пальцы расцепила... почти.


И тут кто-то к ней добрый человек подходит сзади, спаситель и герой. Да, пока мама моя меня душила с криками о моей неблагодарности посреди чужого места, я думала, что после смерти умру вторично от стыда. Подошел такой парень-отличник в спортивном костюме и теперь лежит моя мама посреди глины в чужом городе и ничего нельзя сделать. Я ему говорю:


— Спасибо, я — файн,— говорю.


— Между прочим,— говорит,— без разговоров. Тут такое место неспокойное. Ты наивный человек. Всегда бери с собой газовый пистолет. Ты понимаешь, эти говноски, они нам всю жизнь испортили.


— Слушай, скажи мне, Спок, где мне найти номер телефона Комитета Общественного Спасения.


Он мне говорит: «Я не говно, я там капитан»


— Отлично. А тогда, у вас есть места?


— Погоди, я тут по делу...


Он суетится, косится по сторонам и меня за руку уволакивает. Тут я заметила, что он негр. Ну, жутко красивый! Мы идем через какие-то улицы страшноватые. Жара. Из каждого окна торчит по пулемету. На пулеметах белье сушится. А дети голые ходят, как в Найроби. Наконец, приходим на клумбу посреди большой площади и я, с моей санитарной подготовкой, спрашиваю:


— А что мы здесь будем делать?


— А вот увидишь, бейби-кет, ханни-банни, свитти-свит, что мы здесь будем делать. Щас мы здесь все будем делать. Все, что нам с тобой необходимо.


Тут, на мое удивление, вместо того, чтобы срывать с меня одежду и зарывать в глину, а потом, вместо того, чтобы использовать меня по назначению, говорит: «Смотри и слушай». Прижимает мою голову сильно к земле. И тут я из-под земли музыку слышу. Глаза мои привыкают, и там, под землей — не землянка, а большой-таки концертный зал с черными колоннами. Сцена. И портьеры на сцене удивительные — золотом шитые. На сцене сидит дядька в смокинге, отличного Шопена играет — виртуоз.


А в зале только мужики. Мужики сидят, курят. Как будто не на классическом концерте они находятся. Курят, похрюкивают, в яйцах как один чешут. Ублажают себя как могут, но слушают явно внимательно: специалисты, инсайдеры, сектанты какие-то.


— Это — Смокинг. Что? Не слышишь — это Смокинг. Фамилия у него такая британская. А-а-а-а... И потом, когда Смокинг заканчивает играть, засучивает руки и парни начинают орать, срывать со сцены золотые портьеры — Отлично! Отлично!


Мой соглядатай, сопроводитель, он тоже начинают орать — «Браво, браво! И насрать на стенку».


— А чего занавески-то срывать?


— А это вот, когда отлично кто-нибудь играет — такая у нас в городе традиция.


— Здорово. Слушай, а чего ты, чего ты туда не идешь через дверь?


— А вот чего,— огромной лиловой рукой он просовывает в эту щель земную, свою, откуда ни возьмись, выросшую в кармане ручную гранату, нацеливается в одного из замечательных парней, а именно во фрачного игрока, и спускает курок.— Вот так. По яйцам! Пли!


А потом говорит: «Все. Теперь занавески и портьеры принадлежат Комитету Общественного Спасения» — выдыхает он торжественно.


— Слушай, а в комитет-то мы пойдем?


— Не сейчас.


Тут я у него за спиной вижу мою маму. Дыхание у меня сперло. Она его лупит кулечком с нашей гречневой кашей по затылку, и парень лежит на земле как хорек.


— Здорово ты его, мамуля!


— Так это ж черный. А теперь, по-быстрому. Дядя Навсос пригласил нас в ресторан, и мы спешим,— говорит мама быстро. Сопротивление бесполезно: хватка у нее железная.


В ресторане ходит такой недовольный официант с отвислой губой, Винниту вылитый, и спиной подает нам говноперку в чесночном соусе. Тетя Галя — жена Навсоски, положила сиськи в тарелку. Писклявая кузина читает нам лекцию про питомники редких червей в Соединенный Штатах. Мой папаша нервно подыхает от скуки и топчет свои очки, но я ему принципиально не говорю. Я ненавижу эти очки. Они похожи на телескопы. Официант с открытой неприязнью подает нам язык из говядины. Опасное здесь место. Можно сильно отравиться.


— В этом ресторане питался Рузвельт,— врет дядя Навсос.


— Так он умер не своей смертью? — с подъебоном замечает мой папаша, раздавливая-таки стекло одного из телескопов.


— И все голливудские звезды, когда они посещают Нью-Йорк.— невозмутимо говорит дядя и выпячивает губу точь-в-точь как этот самый Винниту.


Я оглядываюсь, чтобы ослепнуть от света звезд. И, действительно, слева от нас сидит, как ни в чем не бывало, загорелый Джек Николсон с большой щелью и шутит с ней самозабвенно. Говорю же, опасное здесь место. Надо срочно эвакуироваться.


Я эвакуировалась сначала в туалет. Тут две монашки поссали одновременно, основательно и громко попердели, воду аккуратно спустили и активно вышли. Я одну на отлет поймала и спрашиваю: «Скажите, говорю, пожалуйста, как мне найти Комитет Общественного Спасения? Мне спасаться надо».


Она мне что-то по-польски навжикала. А вторая, у которой волосики на подбородке, говорит:


— Нет проблемы, мы работаем в КОС. На конгресс приехали из Лодзя.


— А у вас есть места?


— Только для молодежи с аттестатом зрелости.


— Ну, так я и есть молодежь с аттестатом!


Только она мне добросердечно адрес записала, так идет тетя Галя поссать. Улыбается так, как на именинах.


— А мы уже кофэ,— говорит. А у нее подмышками от жары такие хризантемы расцвели! Пошла я обратно к столу и сжимаю мой адресочек.


— Я работаю много, я уважаемый человек стал, у меня должность,— говорит дядя Навсос.— С моё поработаете, тоже кадиллак купите.


— А зачем нам кадиллак? — спрашивает папаша провокативно. И, справедливо; снилась нам в гробу их железка.


— А мама ему чуть по морде не въехала.


— Я председатель,— говорит дядя Навсос,— председатель очень важного общественного клуба.


Моя мама — с пониманием, она ему поддакивает. А писклявая кузина раскраснелась, улыбается, как будто ее в жопе червяк ласкает.


По дороге в отель, под предлогом поглядеть на местные красоты, я от них отвалила и по адресу поехала на такси. Таксистка такая крупная попалась — черная, как вошь.


— Я чехословачка,— базарит,— поэтесса.— И врет беспробудно.— Меня Комитет Общественного Спасения на работу устроил. Сама знаешь, как нам говноскам тяжело здесь. Пока язык выучила, то да се.— Хвалит она Комитет самозабвенно.


Потом подъехали мы к страшнейшему зданию: непонятно, где вход, где выход. Наконец, я нашла выход и вошла через него. Мне навстречу люди прут. У всех на устах «конгресс» и «комитет», «Комитет конгресса», «Конгресс комитета», «Добрые дела». Я так обрадовалась, как будто меня в рай пригласили. Я хватаю одного международного типа и быстро ему говорю: «Я с Говноски. Меня спасать надо. Аттестат есть».


— Хорошо,— говорит.


— Где тут запись?


— После конгресса подойдешь к секретарю председателя.


— Спасибо! — я его от радости обняла, так он застыл как воск.


Все запихиваются в зал. Народу видимо-невидимо. Я всех глазами обвела. Все аплодируют как сумасшедшие. А громче всех аплодирует моя заплаканная мама с гвоздиками подмышкой, слева от меня. И как она здесь оказалась? Меня заметила. Обняла сильно.


— А мы тебя уже с полицией искали.


— А ты что тут забыла?


— Так посмотри ж,— кивает головой в сторону сцены,— Наш Навсос-то!


На сцене стоят вдвоем мой дядя Навсос и этот красивый парень, которого мамаша чуть кашей не замочила. И голова у него сильно перевязана. И мне хочется подойти к нему и крепко-крепко обнять, так меня к нему тянет. И только тут я заметила, какие здесь золотом шитые портьеры! Мне чуть плохо не стало.


— А что ж он там забыл? — спрашиваю я про Навсоса.


— Так он же шеф. Он же здесь председатель.


А тут мне сзади кто-то по плечу дружелюбно въехал. Оборачиваюсь — моя монашка из Лодзя.


— Нашла?


— Нашла.


Аплодисменты набирают децибелл.


— Мама, тут, кажется, опасно,— ору я.


— Жодлордрра6псмтакн3ц,— орет мне моя мама. Но я от шума уже ничего не понимаю.