Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Представьте себе кухню алхимика: в колбах кипят разноцветные
жидкости. Запах серы, которая в желтых кристаллах лежит на столе и
которую потом размельчают в каменной ступе смешивается с
запахом железа. Запах железа смутно напоминает о крови,
забираясь глубоко в нос, туда где можно нюхать под носовой
перегородкой. Пока алхимик размешивает свою взвесь, он рассказывает
вам о том, как добывают самое ценное, то что дороже всякого
золота – а именно – настоящее безумие, его эссенцию. Чтобы
добыть безумие, многие люди принимают наркотики, да и то, у
них ничего не получается. Выигрывает тот, кто пришелся
безумию по душе, тот, кому оно является среди бела дня и тот, кто
может с ним справиться и заключить в дорогую оправу. Безумие
в дешёвой оправе никому не нужно – оно не сверкает той
магией, которую от него хотят. Только дорогая оправа – это как
дикий конь, которого приучают ходить под седлом – он самый
быстрый и самый устойчивый и, когда тебе надо переходить
бурную горную реку, ты седлаешь именно его – и он не споткнется.

Те, кто познали безумие, те кто в него окунулись и вышли сухими –
это настоящие маги. Иногда безумие даруется горем, но тогда
справиться с ним очень сложно. В лабораторных условиях
получить его очень тяжело. Вот уже сотни лет бьются мудрецы над его
рецептом, но тщетно.

Под безумием мы разумеем поток образов, под безумием мы разумеем
творчество. Но только под безумием, заключенным в дорогую
оправу мы разумеем истинную поэзию.

Безумия в мире хоть отбавляй – только лови его голыми рукам, но
попробуй его приручить.

Когда я просыпаюсь – это самое удачное время для того, чтобы понять,
что есть мир и что есть я в этом мире. Я уже не там, но еще
и не здесь. В это время не надо меня беспокоить – я на
перевале, который уперся в мокрое облако сна, я там, где
холодные капли и холодные потоки, текущие с ледников ясности еще не
пронизали меня до конца. Этот перевал представляется мне с
вечным и ржавым красным автобусом, усталыми путниками,
которые кочуют из мира иного в мир живых и наоборот. За скрипучим
автобусом бежит свора собак. Ослик, груженый так, что
кажется, его ноги-спички сейчас подогнутся – совершает чудо и
поднимается в гору. Скоро поднимется солнце и высушит горный
хребет. Скоро мы все окажемся по эту сторону сна.

– Вставай, скорее вставай, нам еще надо преодолеть так много!

– Вставай, сегодня воскресенье и мы идем на выставку!

На длинных рядах скамей лежали поделки из желудей и из каштанов.
Собачки с ногами из зубочисток, лошадки, петушки и коровы,
павлины и ослики, человечки и вертолетики – все это выглядело
довольно трогательно и стояло на бархатных подставках.

– Какая ерундища, это совсем не отличается от картин и скульптур,
выставленных в галереях! – раздраженно сказала я.

– Ты ничего не понимаешь! Это прорыв! Это сложное
социально-политическое высказывание! Это лучшее, что было сделано за
последние тридцать лет! И это сделали молодые художники, настоящие
интеллектуалы, леваки, троцкисты. Это создание рук настоящих
анархистов, бросающих вызов всему, людей, призванных
освободить высказывание от языка!

У моего спутника в глазах читалась веселая ярость.

К нам подошел один из представителей группы художников. Он был
молод. От него несло табаком и молодым потом. Его волосы были
всколочены и взгляд его был серьезный и твердый с легкой
поволокой иронии. На его кадыке были вытатуированы звезда и
свастика. Он принес с собой старую синюю табуретку, легко взошел
на нее и громким голосом произнес:

– Мир хижинам, война дворцам!

Кроме нас и его в выставочном зале никого не было.

– Я не пойду ни на какие компромиссы. Мне просто не нравится
искусство и я ненавижу всех, кто верит в то, что оно все еще
возможно. Искусство кончено и это сказал не я. А раз вы пришли на
выставку – вот вам! – и он плюнул мне в лицо.

Мой спутник расхохотался. Он посмотрел на меня и бодро сообщил, что
на компромиссы, как и молодой художник он идти не
собирается. Он тоже ненавидел искусство и тоже плюнул мне в лицо.

Лето выдалось тогда жаркое и пыльное. Звенели трамваи, жужжали
вертолеты, смеялись девушки, ломались велосипеды, на
кладбищенских деревьях прыгали веселые белки, а на собаках – веселые
блохи. Люди с энтузиазмом висельников ходили в театры и на
выставки и заставляли своих детей пялиться в картины. А потом
это прекрасное лето прошло.

Поделки из желудей стали выставляться во всех музеях. Них любовались
школьные классы и пары пенсионеров, ученики художественных
академий и влюбленные молодые люди. Они стояли перед
желудевыми лошадками и курочками и говорили

– Ах, как это прекрасно, какая же это месть убогому и тщеславному миру!

– Ах, наконец-то нам показали понятное искусство, столь близкое нашему сердцу!

Вскоре в государственной опере поставили балет – «Поделки из
желудей». На сцене танцевали танцоры-поделки. Некоторые были в
костюмах шишек, некоторые были переодеты каштанами. А ножки у
них у всех были – ну, вылитые спички! На этих спичках они и
танцевали, время от времени разворачивая плакаты с надписями:

Но как и все сценические произведения нашего времени, балет оказался
оперой и порно-спектаклем одновременно. Балерины, становясь
на колени, спиной к залу снимали трусы и показывали зрителям
свои гениталии нежно-кофейного цвета. При этом сверху с
колосников спускались огромные лупы, чтобы зрители смогли лучше
разглядеть показанное. На этих представлениях зрителям было
разрешено заниматься онанизмом и для этого перед началом
первого акта разносили ширмы и носовые платки, на которых
красным по белому было вышито слово:

Дрессированные обезьяны а красных шапочках с палитрами и
огнетушителями в руках выкрикивали слово «Революция», а на заднике
сцены все время сменялись картины, начиная от индийских
символов, кончая картиной Делакруа

В конце балета артисты изображали сцену из картины Э. Мане

Они по-настоящему расстреливали танцоров (представителей разных
народов, потому что балет был интернациональным). По сцене лилась
кровь!

– Это подлинное искусство! – говорили знатоки, заливаясь слезами в
темных недрах зала. Старушки всхлипывали, вспоминая
молодость.

Во втором отделении балета «Поделки из желудей» танцоры пели, не
жалея ни себя, ни других.

Они по очереди становились на синие табуретки.

Голос первый

Храмы культуры провоняли деньгами.

Человек – ничто.

Голос второй

Ущерб, нанесенный человеку миром товаров, становится невосполним!

Голос первый

Культура утратила право на производство истины и красоты. Истину
производит телевидение, красоту – реклама. Культура оставляет
искусству задворки.

Голос второй

Долой культуру! 
Мы – дети истины! 
Мы уничтожим деньги! 
Мы открываем новую эпоху!

Потом выходил очень толстый человек в желтой кофте и пел тенором:

Тенор

Мы – неучтенные в этой войне нефти и порно,

мы – новый первичный бульон, в котором должна зародиться цивилизация!

Мы – дезертиры культуры, объявляем о своем праве на голос.

Мы будем смеяться.

Нашему смеху принадлежит будущее! Смерть Америке!

После этого на сцену выходил молодой человек, немного женственный и
бледный. Через плечо у него висел калашников. Прекрасный
юноша пел:

Юноша

Мы не будем учиться вашей культуре, КУЛЬТУРЕ ведения войн с мирными
целями, КУЛЬТУРЕ создания оружия массового уничтожения,
КУЛЬТУРЕ, которая вещает истину в прямом эфире.

Он начинал палить из автомата прямо в зрителей, в тех, кто еще
дрочил и тех, кто еще недодрочил. Для оставшихся в живых и
смертельно раненных был третий акт.

В антракте прибегали медсестры в черных халатах с красными крестами
на черных шапочках и делали перевязки. Санитары убирали
трупы. Стюардессы раздавали бутерброды и шампанское,
разбавленное рвотой художников и посыпанное чабрецом.

Опера стала модной и продержалась всю осень. А осенью началась
революция. Вначале подожгли саму оперу и сожгли музеи. Честно
говоря, некоторым даже нравилось смотреть на то, как они горят.
На пепелище Национальной галереи устраивали уличные
дискотеки. Пиво там продавали за полцены, чипсы были бесплатно.

Пропагандисты от желудей с лозунгами про всевозможные поделки
маршировали по улицам. Это потом уже была задействована авиация,
когда на город бросали резиновые бомбы с надписями «Смерть
искусству!» и двумя молниями.

Город умирал медленно. Некоторые не сдавались и до последней секунды
играли на флейтах, на гитарах и на роялях классическую
музыку. Они играли самозабвенно, с портретами Баха и Дюрера в
левом нагрудном кармане, пока пуля не попадала им в лоб.

К марту от резиновых бомб Унтер ден Линден уже выглядела как весной 45 года.

Когда центр был окончательно разрушен, я видела толпы стариков с
желтой кожей и опухшими суставами. Они шли по улице с
мегафонами. Их гимном стало следующее стихотворение:

Сны лучше смерти
Нас от молодежной культуры тошнит
Тошнит от Ги Дебора и прыщей
Нарать на них, с тонкими ножками
С мошонками юными – крепче орешков,
С яйцами, обильно выделяющими сперму
 – это фабрики сперматозоидов! 
Им бы детей зачинать
Пускай для них тысячи баб на земле, расставив лодыжки лежат,
Пускай они картины в музеях ебут,
Пускай ебут в магазинах журналы и пыльные книги,
Пускай пишут призывы разрушить все! 
Святое говно,
как они заебали – бездарные твари, подонки слепые,
эти левые нищие твари с Востока,
в их убогих жилищах с опарышем в жопе
с алкоголем на пухлых губах и наркотиком в горле!
Пускай они разлагаются в детстве еще, собаки,
безжалостные эгоманы, нарциссы окраин,
апологеты мочи и демагоги говна, 
апостолы  разложения, тавтологи вечные,
объекты фашистских тайных желаний!
И все-таки сны о берегах заповедных,
о попугаях абстрактных и о добрых щенках
лучше смерти внезапной. Сны лучше смерти.

Меня больше не тошнило и я улетела на собственном картонном джете в
далекую страну мертвых пингвинов туда, где живет самое
истинное безумие – тихая поэзия пустыни.