Проза

Тогда мы только что приехали в Нью-Йорк. Вы бывали в Нью Йорке?
Короче говоря, нам так и не удалось ничего увидеть, потому что
тут же попали в ловушку.

Вначале мы ехали на метро. Длинная такая лестница. Толпа. Там
мы и познакомились со стариком. Камариц мой очаровательно улыбался.
Старик тоже очаровательно улыбался и, услышав, что мы говорим
по-русски, тут же подошел к нам.

- Ищете отель? Это же дорого. Мы вас приютим. Знаете, в Нью Йорке
случаются такие необыкновенные вещи. Мы приютим вас навсегда.
Моя жена испечет вам пирог. С яблоками.

Сегодня с утра он уже успел побывать на барахолке. Прежде, чем
туда отправиться, оделся в торжественно-кожаное черное пальто,
белая рубаха, нарядные, самые отборные очки.

- Ну что есть еще в жизни старика! - улыбнулся он.

- Ты не знаешь, кто он по профессии? – спросил меня Камариц неделю
спустя.

- Кажется, бывший криминалист. – Камариц постоянно задавал мне
этот вопрос.

В то утро старик поехал на барахолку покупать какие-то линзы для
фотокамеры. Долго всматривался в подзорные трубы. Там лежала целая
гора черных тусклых подзорных труб. Конечно, необходимое снаряжение
криминалиста, который наблюдает за дальними окнами. Но решил не
покупать. Ограничился линзой. Представлял себе, что поедет на
мотоцикле, с помпой въедет на барахолку и удивит тамошних стариков.
Но у него не было никакого Харлея, поэтому и отправился на метро,
где мы его и подцепили.

- Жена закажет билеты в кабаре. Пойдем все вместе. Как я рад!

И мы таки потащились к нему в Бруклин, на родину добра и зла.

Жена – старая актриса. Должно быть, и он был старый актер. Отдельный
дом. Дома у них уютно.

- Он разлил сегодня патроны, – ворчливо сказала его жена, нисколько
не удивляясь нашему приходу, - Прямо на диван. Патроны от принтера,
а не те, о которых вы подумали! – уточнила она, - Это происходит
регулярно! – и она показала свои фиолетовые ногти, – Вся рука
теперь в чернилах!

Она извинилась и вытерла ногти о «Ридерз дайджест», который тут
же оказался в мусорнике. Как я узнала потом, кроме этого журнальчика
они и не пытались читать по-английски.

- Хотите, садитесь на диван.

Такая живая старая актриса, с высокой прической и в домашних бархатных
тапочках, очень взволнованная. Взволнована была она нашим приходом.
Сразу же принесла поднос с пирожными. Прекрасными.

- Я тогда была пионеркой в Киеве. Рыженькой такой! Хорошенькой!
Пальчики оближешь! Весь отряд за мной ходил. М-м-м-а! – причмокнула
она, кивая на фотографии и сверкнула ногтями.

Действительно, фотографии. На стене черно-белые фотографии белокурой
девочки.

- Это была я, вы и не представляете, насколько я была молода,
тогда в СССР!

Она быстро прослезилась.

- Помню, и небо там такое, вовсе не античное, синее украинское
такое небо. Даже не киевское. Харьковское небо такое. Рядом со
мной стоял одноклассник по кличке Дурополянский Тольняк. Стояли
мы среди гигантских гербов республик СССР. Голубое небо. Бетонные
гербы времен советской власти. И мы стоим под этим небом на ступенях
фонтана, в хрустящих рубашках. Красные галстуки на нас буквально
пылают, обжигают наши белоснежные детские шеи цветом крови. Мы
стоим, отдавая пионерский салют любимому нашему Сталину и фонтан
брызжет как Ниагара.

- Все должно было начаться с этой сцены, деточка, в кабаре, -
посоветовала она, когда я приступила к написанию радиопьесы.

После долгих звонков, препираний с кассиром и истеричных криков
в телефонную трубку, «Чтоб вас всех! Тьфу!», она заказала билеты.
Всю неделю показывала фотографии: я и Майлз Дэйвис, я и Джон Кэндер,
мое чтение радиопьесы, из-за которой я прославилась в Нью Йорке
в 1976 году.

На радиопьесу все собрались в отеле "Парк-Плаза", в большом стеклянном
зале на мягких синих креслах из бархата. Она сказала последнее
слово и потом - море рукоплесканий. Глаза горящие. Она выходит
в синем бархатном платье сияющая, как Софи Лорен на вручении Оскара.
И с тех пор она прославилась и стала актрисой. Всего-то из-за
радиопьесы.

И я стала жить у них на диване, как племянница, а Камариц исчез
в Манхеттене за приключениями как Дуроплянский Тольняк.

- Вы впервые в Нью Йорке?

- Совершенно впервые.

- Ну, тогда, надо обязательно заказать билеты в кабаре. Прямо
на Бродвее. Поедем на метро. В среду. Английский понимаете, вот
и замечательно!

Она накормила нас пирожными. Яблочными, самостоятельного изготовления.
Я лежала у них на софе как племянница под пледом.

- Знаете, актерская жизнь, она была такой сложной и такой радостной!

или

- Когда я овладевала актерским мастерством...

или

- Жизнь актеров всегда сопряжена с эмоциями!

У его жены были сморщенные руки и гофрированная шея. Держалась
ужасно прямо. В бархатном платье, в том, в котором она прославилась.
И мы пошли в кабаре жутко нарядные, будто впервые. Поехали на
метро.

Я вспоминаю об этом мучительно, ведь тогда-то я начала писать
эту радиопьесу.

- Это большое дело! – сказала его жена и, выпорхнув на цыпочках,
оставила меня одну.

Я долго рылась в его сумке, в его черной кожаной сумке, точнее,
в фотокофре, чтобы найти там пишущие принадлежности для радиопьесы.
Это будет детектив, непременно. И она, старая актиса в синем бархате,
будет потом ее читать в большом стеклянном помещении.

- Родители говорили, скоро война. Тогда мы все жили в ожидании
войны, – рассказывал старик. - Я был маленький и мне очень хотелось,
чтобы поскорей началась война. Я дергал маму за руку и все время
спрашивал, ну когда же она начнется? Моя мама не понимала: кто
начнется? Ну, война, конечно. А она говорила мне, что, может быть,
еще ничего не начнется. Я был разочарован, что, может, действительно,
не будет. Я был немного обижен, как будто мне давно обещали подарок,
а потом сказали, что тот самый подарок, о котором я уже давно
мечтал, слишком дорогой, и что вместо этого мне купят какую-то
ерунду. А потом началась война и мы уехали на Урал. А теперь мы
здесь.

- Да, мы уже тридцать лет в Нью Йорке, сбежали из СССР во время
гастролей. С нами еще один ГБ-шник сбежал. – почти вызывающе сказала
его жена.

Ее звали Клара. Старая Клара. Очень суетливая. Безумолчная, немного
безмозглая Клара.

В память о прошлой жизни в ванной стояла пустая бутылка от одеколона
«Красная Москва». Когда Клара красила губы, она вытягивала физиономию
и смешно пучила глаза. Губы красила она нестерпимо красной помадой,
от которой несло собачьим жиром..

- Милочка моя дорогая, мы делали карьеру, – наставляла меня Клара,
– и поэтому категорически никаких детей! Не дай Бог! Расплывешься
в фигуре и тогда тебе работы не видать!

Разговаривая, она неизменно вертела на пальце отечественное кольцо
с красным рубином.

- Я всегда мечтала поехать в Багдад. Представляла его прекрасной
шкатулкой с драгоценностями. Но так и не поехали. Это было не
по нам.

Мы прожили уже три дня в ожидании кабаре. Оказалось, что билеты
есть только через неделю.

- Ничего страшного, – сказала старая Клара, тряся меня за плечо,
- пока поживете у меня и дождетесь. На следующей неделе пойдем
в кабарЭ. - С нажимом на «э» говорила она очень манерно.

- Моя жена – настоящая француженка! – заговорщически говорил старик,
- Вы понимаете, что я имею в виду? Она всегда была очаровательной
женщиной. Когда мы были в Париже, двадцать лет назад, ее все принимали
за француженку!

- А его – за француза! – Клара рассмеялась, не вынимая изо рта
сигарету. У нее был такой хриплый всасывающий смех.

Диван, на котором я превращалась в племянницу, был залит пятнами
от принтерных патронов.

- Это даже декоративно, – говорил старик.

Звали его Изюм. Очень, конечно, необычное имя. Он показал мне
коллекцию оружия, купленного на барахолке. Особенно гордился он
гильзами, потому что дешевые и звонкие. Ну просто как школьник!

- Мы были, конечно, о-о-очень сексуальной парой, – говорила старая
Клара, - он называл меня: Кла-роч-ка! Или: ми-лоч-ка!

- Почему были? – с удивлением спрашивала я с напускным удивлением
и поднимала брови вверх как можно выше.

- Деточка, не несите чушь, ни для кого не секрет, что мы уже одной
ногой в могиле!

Это звучало очень поучительно, когда она говорила про могилу.
Абсолютно убедительно. Они были уже и вправду одной ногой в могиле.
И могила эта была бархатная, яркая, как могила актеров.

Я прожила у них две недели и в день кабаре она сказала мне с утра,
что это настоящее черное, то есть, негритянское кабаре.

- Помойтесь и наденьте свое самое лучшее платье. Изюм одолжит
Камарицу рубашку. Я все как надо накрахмалила.

И мы вчетвером поехали в кабаре. По дороге Клара закатывала глаза
и шептала мне в ухо.

- Музыку надо чувствовать вот где! – и проводила ногтями по лобку.
Всю дорогу.

Приехали в очень невзрачный район. Дома серые и пыльные, а мы
выходим из метро во фраках и в бархате.

- Это как на Каннском фестивале, – улыбалась Клара.

Изюм тоже был в приподнятом настроении.

- Мы не часто позволяем себе в кабаре, но вы виновники! Из-за
вас у нас сегодня праздник. Вы – наши дети. Или племянники, -
поправилась она.

Клара подмигнула. Она очень любила подмигивать, с озорным энтузиазмом.
Изюм перед уходом положил в карман гильзу, как талисман.

Дома были бедные в том районе. Дети стучали баскетболом.

- Это – черная Америка, – шепнул Изюм, - мы очень любим.

- Бод-ж-же, какие они талантливые! – говорила Клара по дороге.
А шли мы очень долго. – А какие они музыкальные! Это у них в крови.

Оказалось, что мы пришли за час. Кабаре находилось совсем не на
Бродвее, а в Гарлеме, в большом, давно не ремонтированном доме.
Зато в подвальчике были бархатные занавески и красивая деревянная
дверь.

Клара стояла у проезжей части. Глаза ее сверкали. За этот час
она рассказала мне по меньшей мере десять рецептов яблочной шарлотки.
Камариц курил и расхаживал новый костюм. Смотрел на локти, поворачивался
к нам спиной.

- Прекрасно, ты прекрасно выглядишь, – сказал Изюм, - просто как
Грегори Пэк.

- Изум-м-мительно!

Постепенно стали сходится зрители. Перед красивой деревянной дверью
образовалась большая толпа. Это были только черные.

- Бод-ж-же, какое изящество, – умилялась Клара, - черные такие
естественные!

Толпа смотрела на нас враждебно, но вежливо. Публика была одета
не так шикарно как мы, но тоже не без шика. Оказалось, что в кассе
есть полно свободных билетов. Тем не менее, небольшой зал со старыми
мягкими стульями был заполнен.

<TABLE align="left"><TR><TD align="center"><img src

="02_172.jpg" hspace=7></td></tr></TABLE>

Мы с волененем смотрели на небольшую сцену с вышитым занавесом.

- Сейчас начнется, – Клара постукивала ногтями о мое колено. -
Сейчас будет.

Изюм тоже не отрываясь смотрел на занавес и искал в нем место,
которое откроется под пыльным лучем.

Наконец, зажгли прожектор. Публика прекратила шуметь. Вышел необыкновенно
элегантный конферансье. Страшно обаятельный. Очень белозубый и
с широкой улыбкой. Глаза его сверкали и белки их особенно сияли
на темном лице. Зазвучала музыка. Отстучав короткую чечетку, он
объявил гвоздь программы.

- Сегодня у нас в гостях настоящее Американское Чудо, знаменитый
Пурпурный Джо! Этот человек сущий дьявол, дорогие дамы. Опасайтесь!

Потом он горячо говорил про Пурпурного Джо. Пурпурный, потому
что он воспламеняет сердца. Это настоящий джазмэн, такой как великий
Дюк Эллингтон!

Публика зааплодировала. Старая Клара ерзала на стуле и вытягивала
шею. На шее у нее было массивное ожерелье из белого жемчуга.

Конфераньсье взмахнул рукой и занавес раздвинулся. Тогда конферансье
на секунду исчез. В глубине сцены оказался другой занавес. Синий.
Из такого же материала, как платье Клары. Большой белый рояль,
как лебедь в синих волнах, плыл по маленькой сцене. Можно даже
сказать, микроскопической. Конферансье снова появился на сцене,
на минуту замялся и обвел глазами публику. Раздались аплодисменты.

- Вы ожидаете Пурпурного Джо? - спросил конфераньсье, - Дело в
том, что Пурпурный Джо – это я сам. - Джо хлопнул себя по бедру.
Все захохотали. Пурпурный Джо сел к роялю, запрокинул голову,
очень театрально, и ударил по клавишам. Он пел старую песню Дюка.
Очень пронзительно. По-настоящему лирично. Клара распахнула рот,
и глаза, и все свое сердце. Изюм был задумчиво-серьезен. Камариц
все еще прощупывал рукава. После окончания номера Пурпурный Джо
в огнях рампы вышел на сцену и объявил следующего гостя, рассказав,
как артист потерял глаз, когда выступал на знаментитом джазовом
фестивале в Чикаго в 1834 году.

- Леденцовый Дидди увидел женщину своего счастья, Салли Петерсон.
Она сидела в первом ряду. Тогда он, пораженный ее красотой, потерял
глаз! Всего один глаз. Но у него есть еще и другой! - и он подмигнул.

Джо на секунду исчез. Теперь он опять возник на сцене. На сей
раз он был в наглазной повязке и в блестящем пиджаке.

- Вы ожидаете Леденцового Дидди. Дело в том, что Леденцовый Дидди
это не кто иной как я сам!

Публика просто падала от смеха. Стулья стучали и тряслись. Изюм
хохотал хрипло и прикрывал рот, чтобы не брызгать слюной. Клара
щипала меня за локоть.

- Ты видишь, - шептала она – это потрясающе!

Леденцовый Дидди ловко прошелся в чечетке, обманывая равновесие.
Музыка замолкла. Он заговорил и вдруг, устремив глаза в глубину
зала, тревожно замолчал. К сцене приближались двое полицейских.
Черные фигуры белых полицейских. Они взошли на сцену и щелкнули
наручниками.

- Это был прощальный танец Леденцового Дидди, – обратился он к
публике. В его взгляде сквозило сожаление.

Рядом с нами какой-то парень вытащил пистолет и встал во свесь
рост. На него зашипела красивая, блестящая, как южная ночь, жена
и уволокла обратно на кресло. Полицейский показал публике какую-то
бумажку, по-видимому, ордер на арест. Публика замолчала. Несколько
человек бросились к полицейским, но отступили, увидев, что еще
несколько копов стоят в глубине зала. Полицейские направляли оружие
прямо на нас, на Камарица, на Изюма, на прекрасную, как южная
ночь, негритянку и на Клару в жемчужном ожерельи.

Среди публики были дети. Мальчик, сидящий впереди, очень оживился
и глаза его заблестели именно теперь:

- Он что, кого-то убил?

- Помолчи. - Мамаша отвесила ему подзатыльник.

Мальчишка замолчал.

Прожектора все еще освещали сцену с белым роялем, когда Джо или
Дидди вывели из зала. Разочарованная и раздосадованная публика
стала хлопать сиденьями и постепенно вставать, когда вдруг произошло
неожиданное: Клара встала и заговорила!

Говорила она на жутком английском. Очень громко и элегантно. Она
рассказала, как пятнадцать лет назад впервые побывала на концерте
Пурпурного Джо, и наступая на ноги сидящих, полезла к проходу.
Наконец, к моему глубочайшему удивлению, старая Клара оказалась
на сцене. На нее светили прожектора.

- Это была первая часть нашего вечера. – сказала она убедительно,
- Джо еще вернется.

Изюм нервно теребил в кармане гильзу, все-таки это был его талисман.

Итак, Клара была на сцене одна в синем бархатном платье и держала
в руках микрофон. Она рассказывала притихшей публике про Пурпурного
Джо. Она сочиняла или врала находу.

- Ведь я и есть Салли Петерсон, из-за которой Дидди потерял глаз!
– сказала она и горько улыбнулась.

Публика скептически отнеслась к ее словам. Из зала послышались
крики и чья-то кепка упала к ее ногам. Клара подняла кепку и запустила
ее обратно в зал. Несмотря на корявый английский, она была необыкновенно
артистична. Потом, под гробовое молчание зала она села к роялю
и ударила по клавишам.

Клара пела. Ноты отскакивали из-под ее пальцев как акробаты. Клара
пела «In the Dumps», иногда возвращаясь от третьей блюзовой ступени
к обычной мажорной терции. Во время пения ее акцент пропал. Пела
она низким хриплым и медовым голосом Сары Воун и зачарованная
публика поверила. Они подхватили песню и, когда я обернулась,
чтобы посмотреть на Изюма, я увидела: старик был необыкновенно
горд. Камариц забыл о новом костюме и с удивлением смотел на сцену.
В глазах его стояли слезы. Клара закончила петь под вулканический
взрыв аплодисментов.

Она подошла к микрофону и стала говорить о черных и белых в Америке,
о рабах и господах, о музыке и о тишине. Говорила она без запинки,
как будто текст был заранее подготовлен.

- Она - настоящая дива, - шепнул мне Изюм. Камариц, соглашаясь,
наклонил голову.

Потом Клара прошлась в чечетке. Никто и заподозрить не мог, что
эта старая женщина явилась сюда с другого континента, что жила
она в каком-то там Киеве, что она была молода и что ее принимали
в пионеры в далекой коммунистической и больше не существующей
стране.

Потом она заговорила про какую-то далекую родину. Зал не дышал.
Клара опять села к роялю и затянула грустный пронзительный блюз
Бесси Смит. Голос у нее был звучный, как будто она была из черных
артистов.

Мы возвращались домой на метро. Клара больше меня не щипала и
не шептала мне в ухо. В руке она держала розы. Она была необыкновенно
счастлива.

- Ну кто бы мог подумать! - говорил Изюм. - Как нам повезло!

- И мы обязательно навестим Джо в тюрьме. Мы узнаем, где он сидит.
– говорила Клара.

- Мы его выкупим, - подхватывал Изюм и вытирал глаза платком.
- У меня еще есть деньги.

- Это же последние! – вдруг накинулась на него Клара. В этот момент
она превратилась в настоящую мегеру.

- Мы поделимся. – сказал растроганный Камариц. - У меня тоже есть
деньги.

Я хвалила Клару и она купалась в комплиментах. В вагоне никто
не обращал на нас внимания. В Бруклин мы ехали примерно час. Это
был самый счастливый день в жизни стариков и в этот самый день
они на целый вечер забыли, что одной ногой они уже стоят в могиле.
А вечером Клару отвезли в больницу с подозрением на инфаркт.

.