Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

– Моя фамилия означает мучение. Человек, который всю жизнь мучается.
И правда, ведь я всю жизнь мучался. И дедушка мой мучался, и отец
мой. Тот самый дедушка, который мучительно кряхтя и перерабатывая
жизнь своим телом, водил меня к психиатру, когда заметил, что
меня перестала интересовать химия. Тот самый легендарный мой дедушка,
которому однажды соседка наша Верочка Николаевна – ВДОВАГЕРОЯ
сказала:

– Попробуйте отвести его к психиатру. Может полегчает.

Но не полегчало. И не полегчало ни одному из нас – ни дедушке,
ни психиатру и тем более уж мне тоже не полегчало. А все из-за
фамилии. И вот представь себе, что я вот один из самых тонких
художников современности, вскрывший все ее нарывы, этой современности,
все ее тонкие складки и изгибы, поверхности и сиюминутные похохатывния.
Об этом пока еще никто не знает. Но вот я жду, пока они догадаются
и придут все ко мне!

Они!

Он говорил вслух насмешливо. Я посоветовала ему вживить себе в
лоб сигнальную лампочку, чтобы было понятно, когда он иронизирует
и смеется над собой. Потому что это было не всегда ясно с самого
начала. А ведь он и правда лежал в гамаке и ожидал, когда к нему
придет вся Европа. Сюда, на эту лужайку перед старым деревянным
домом и под этой ивой и другим еще деревом, названия которого
никто не мог припомнить. Конечно, вряд ли сюда поместилась бы
вся Европа, пришедшая поклониться ему – который, как он говорил
– всю жизнь свою посвятил Европе и даже выучил наизусть собрание
сочинений экспрессиониста Тракля. Почему-то ему казалось, что
если он совершит такое подвижничество и много других литературно-художественных
подвижничеств, то сразу же всем нам раскроется какой-то тайный
смысл Европы, ее предназначение и направленность, что она сразу
станет понятной и потому вычерпанной и на ее месте наступит новая
жизнь.

– В новой жизни все будет по-другому. Не будет детерминизма!

– Маленький мальчик, посмотрите, он все время ходит с блокнотиком
он все время что то записывает, и записывает, с тех пор как научился
писать. Он хочет быть химиком, – вот так хвастается папаша. Папаша,
который делал кастрюльки.

Кастрюльки – это неотъемная часть советской власти. В Советском
Союзе тоже были кастрюльки, как и в других крупных цивилизациях,
потому что на каждом социалистическом производстве из отходов
материальных ценностей, то есть действительно важных вещей изготовляли
продукты повсеместного и общественного потребления. Так что в
СССР, так же как и в Европе, были продукты общественного потребления
и суп варили в кастрюльках, как и нормальные средние европейцы.
Вот и его отец работал на таком предприятии, где из отходов атомных
бомб и ядерных боеголовок изготовляли милые блестящие кастрюльки
для супа с нарисованными на них морковками и мохнатыми ежиками.

– Кастрюльки для варенья – радость детворы! – ласково говорила
бабушка – учительница по ядерной физике.

Так что, папа гения, которому скоро должна была поклонится вся
Европа – он изготовлял нечто человеческое – гуманистический продукт
– из отходов атомных ледоходов и подводных лодок. Собственно,
из подводных лодок с иллюминаторами. Потом, после перестройки
это производство подводных лодок перешло на стиральные машины,
потому что там тоже иллюминаторы и давление грязных вещей. Но
пока Димочка был маленький, папа старался для людей на этом ужасном
предприятии. А папа – настоящий еврейский папа – был необыкновенно
жертвенный и самоотверженный, как катакомбный христианин, настоящий
трудяга, из тех, которые просто отупевают от самозабвенного труда
для людей, которые с ног валятся от непосильной работы во имя
прогресса и самое главное – во имя собственной семьи, детей, внуков
и внуков внуков.

Еще у Димочки был брат. То есть настоящий брат. Совершенно нормальный.
У него до сих пор есть совершенно нормальный брат, который вообще
не увлекался экспрессионизмом и вряд ли догадывается о том, кто
такой Георг Тракль.

Мама была с длинным носом и испортила ребенку внешность, родив
его черезвычайно худым и даже угловатым, в отличие от светловолосого
гармоничного отца, прекрасного телосложения, который потом тоже
оказался далеко не самым гармоничным. Зато скверность его, надо
отдать ему должное, заключалась исключительно в характере.

Маленький мальчик по ночам боялся смерти. И это произошло из-за
опрометчивости теоретически-ядерной бабушки, которая то и дело
комментировала вслух приближение смерти.

– Вот, скоро меня не будет. Как не стало моей матери, как не стало
ее матери, и матери матери матери, и как отца, как не стало и
тети Раи, у которой была грыжа. Все умерли и никому не нужны.
Мертвые никому не нужны! – сообщала бабушка.

Димочка очень боялся смерти, отбирающей у людей их врожденную
необходимость желаний, она все никак не укладывалась в его голове,
потому что смерть – это большое и громоздкое понятие. То представлялись
ему мертвые тела с закатившимися светилами глаз. Тела неподвижных
родителей: мамы с длинным бездыханным носом и отца в светлых кудрях.
В его воображение мертвецы лежали в больших школьных пеналах,
обрызганные пятнами синих чернил. То грезилось ему собственное
розовое тело на безутешной кровати под портретом покойницы собаки
Жижки, обрамленной мамой во все черное. Это было ужасно. Но ужасней
всего был мрак и то место, где кричишь, а голоса нет, где торопишься,
а торопиться некуда и где никого нет и даже нет самого себя! Именно
это место и это называлось ТОТ СВЕТ и было оно примерно за бараками,
там, где раньше был сахарный завод. Только ходить на ТОТ СВЕТ
было строго запрещено. Вот как было все это ужасно.

Поэтому Димочка думал о том, что химия спасет мир с помощью разных
научных и высокорезистентных веществ. Ведь стоит только добавить
в раствор жизни новое, еще не изобретенное никем средство, невиданное
никем вещество, как жизнь эта сразу станет правильной, в ней все
срастется и встанет на свои места, как исправная дверная втулка-собачка.
Но в реальной жизни вообще ничего не срасталось, не становилось
на свои места, потому что вещества все не было и не было, сколько
ни жди.

От этой грусти ожидания неизобретенного еще вещества Димочка вообще
не хотел есть и желудок его, величиной с булавочную головку, отказывался
принимать пищу. Он просто возненавидел еду всей душой: всю эту
картошку с селедкой, у которой пушистые косточки, и кашку с почти
человеческой кожицей, возникающей от охлаждения. Но больше всего
из питания ненавидел он мертвую пупырчатую и ни в чем неповинную
курицу.

В детском саду, где его называли исключительно по фамилии, как
зэка в тюрьме. Его строго спрашивали:

– Пехман, что ты будешь есть?

– Лук и чеснок, – горестно, но гордо отвечал высохший мальчик.

Поэтому ему в кашу и подкидывали лук и чеснок. Из-за этого у него
не было друзей, ведь от него за версту разило чесноком и луком.
И это было ужасно, и он думал о направлении общей и собственной
жизни.

На горшок Димочка ходил с блокнотиком и все время что-то записывал
и записывал своим старательным почерком. А потом, когда он научился
читать, из рук его уже было не вырвать книжку, разве что под угрозой
ремня. И он все больше и больше обнаруживал тайный смысл вещей,
их поспудный вес и это было сродни ХИМИИ.

А потом, уже когда он подрос, у него появились неожиданные друзья.
Они были поистинне ужасны. Еще хуже, чем лук и чеснок.

И дедушка повел его к психиатру, потому что однажды подросток
отказался от химии и сказал, что ему нравится дао. Далекое и таинственное
дао, необъяснимое и вполголоса!

Ни дедушка, ни отец и никто из родственников и близких не знал,
что такое проклятое дао, прельстившее подростка своей сладостью.

Отец, человек во всем практичный и предусмотрительный, решил наведаться
об этом у коллеги по кастрюльному цеху, энциклопедиста-любителя
Андрея Васильча Заливного. Про дао он спросил Заливного очень
аккуратно, между кастрюль, как бы невзначай и в конце рабочьего
дня. Он не хотел, чтобы его заподозрили в антигосударственной
и подрывной деятельности, потому что это «Дао» могло оказаться
фамилией какого-нибудь шпиона или тайной группы. Папа мялся и
мялся и так и не выяснил, что это такое, а Заливной посмотрел
на него крайне мрачно и, как ему показалось, со внутренним озлоблением.

В будущем Дима хотел стать даосом, точнее даосским монахом в желтой
одежде и организовать в Одессе первый всесоюзный даосский храм.
Он даже размышлял о том, как связать даосские идеи с идеями социализма,
чтобы получить в Горсовете разрешение на строительство этого храма.
После догих раздумий он выбрал место на улице Первомайской у старого
пустыря. Здесь, на месте пустом и бесполезном для людей будущего
можно было воздвигнуть храм, который он смог бы построить своими
руками и с помощью новых друзей.

Дима думал нежно и подробно о строительстве храма, будто клал
кирпич на кирпич.

– Канализация не нужна, – размышлял он, мрачно проходя мимо оперы,
– это только бы унизило значение храма.

А проект здания Дима собирался сделать сам и уже учился чертить
со спецификацией.

Дедушка думал поначалу, что это шутка, что завихрение какое-то.
Он повел внука к лучшему в городе психиатру с надеждой, что все
в порядке и что соседка Верочка Николаевна, ВДОВАГЕРОЯ, советуя
лечить подростка, как обычно, кликушестует.

Собираясь к психиатру, Дима оделся хорошо и со вкусом, причесал
волосы набок. На нем была клетчатая рубашка синяя с тонкими красными
полосками, шоколадного цвета свитер и коричневые носки под темными
брюками, тщательно проглаженными мамой. Он был сознательным и
аккуратным молодым человеком. Скоро ему исполнялось восемнадцать
лет.

Дедушка уже ожидал его в предбаннике приемной и с омертвелым отчаянием
смотрел на подвязанный бечевками больной кактус. Он думал, что
мальчик одумается и что сумасшествие его только ложное и что оно
– результат влияния нехороших друзей и взрослых женщин, которые
терлись и телесно вились где-то рядом со внуком. В подсознании
дедушки Дима смешивался с кактусом и дедушка только и думал, как
бы подвязать внука в горшке.

В тот день, когда трамвайные звоки равнодушно сопровождали рост
производительности производства, а море не менее равнодушно накатывало
на сирый холодный берег, то есть, серым одесским утром, в зеленом
кабинете взволнованный до самого горла нескладный подросток сутуло
опустился на стул перед психиатром. Он решил быть с доктором предельно
откровенным и старательно вытягивал шею. Дедушка очень надеялся
на лучшее, ведь психиатр был тоже еврей, уважал дедушку и был
умницей и светилой. Коме того, этот психиатр был родственником
соседки по даче, небезызвестной заслуженной учительницы Абрамович,
которая изобрела переворачивающий все представления о традиционном
воспитании, методе «разрыхления» детей (ее термин) и развития
памяти.

Психиатр, перед которым в данную минуту сидел молодой человек,
был тоже новатором в своей области, как в свое время Зигмунд Фрейд
и Вильгельм Райх, портреты которых висели над столом. И Фрейд
и Райх буквально пылали сквозным знанием, безжалостно сверля посетителей
взглядами с мутных потретов. Именно сюда и посылали самые тяжелые
случаи. Потому дедушка очень надеялся, что вот светило–то скажет,
почему же все так произошло и почему внук его – такой талантливый
мальчик-химик связался с безнадзорной подонистой молодежью, заражающей
ДАО.

Мать и отец однажды уже видели подонков. Встретили сына с ними
на улице, у привоза! Видели их издалека. И он с теми подонками
разговаривал и смеялся и тряс головой, как дохлая рыба. На родителей
встреча эта произвела гробовое впечатление. Подонки ходили с длинными
грязными волосами и не хотели учиться, а только собирались где-то
и, вероятней всего, пили пиво с портвейном. Родители даже не представляли
всего самого ужасного. А еще подонки состояли на всяких учетах
в учереждениях и было опасно общаться даже с их родителями.

Дима смотрел психиатру в тусклые, уставшие от бесконечных поисков
смысла глаза, и его знобило. Он честно и с приливом неожиданного
возбуждения рассказал о том, как он боится смерти, о том, как
страшно ему бывает на улице в самый светлый и солнечный день,
когда цветут акации и когда внезапно черным и безмолвным ревом
накатывается на него ощущение неподвижности и беспомощности.

Зараженный расссказом, психиатр оживился. Обнаружилось родство
душ и, к изумлению молодого человека, оказалось, что психиатр
тоже боится смерти! Старому и во всем опытному доктору стало вдруг
не на шутку страшно и страх этот пополз по его лицу. А потом Дима
раздухарился и открылся полностью.

– Я больше не хочу быть химиком! – сказал он то, что собирался
сказать еще в самом начале, и в душе его наступило облегчение.

Доктор, будто облитый холодным душем, отшатнулся от молодого человека
и покосился на дверь туда, где в коридоре сидел беспокойный дедушка
– очень достойный человек, член профсоюза, известный инженер и
«кандидат на инсульт». Потом он снова взглянул на внука инженера.

Хотя он видел парня не впервые, именно теперь после этой тирады
он показался ему подрозрительным. Не то, чтобы псих с обычным
диагнозом, но намного хуже и запутанней.

– А девушки вас интересуют?

– Понимаете, – смутился вдруг Дима, – ведь я увлекаюсь дзен буддизмом.

Некоторое время они молчали. Потом доктор вздрогнул, будто до
него донесся запоздалый гром после электрического удара.

– Я сейчас расскажу вам, что это такое. Кроме того, вы наверное
слышали про даосизм! – горячо добавил молодой человек, – И еще
я пишу труд, теоретическую работу о раннем китайском средневековом
романе и нахожу в нем невероятные закономерности. Кроме того,
я сделал открытие, что....

Психиатр нервно выслушивал его, и Дима заметил, как ногти сидящего
напротив доктора побледнели. Но это объяснялось просто – ведь
это был сын знакомых и ему было неудобно не дослушать молодого
человека до самого конца.

Дима, разгоряченный и удовлетворенный своей беседой со светилой
вышел, а дедушка ссутулившись – наоборот зашел.

Дима тоже нервничал и сидел теперь на стуле, который нагрел дедушка
и пялился на покалеченный кактус. Потом дверь тихонько скрипнула.

Дедушка вышел медленно, будто шел он под водой, по дну древнего
Черного моря, стараясь не наступать на мелкие водоросли. Казалось,
течение воды затрудняет его движения. Он был убит горем и глаза
его покрасневшие смотрели в линолеум приемной. Потом он поднял
невидящий взгляд на внука. Сухими губами он шептал поговорку:

– Рыбак рыбака видит издалека. Врач сказал: рыбак рыбака... Рыбак
видит, то есть и друзья это те, которые сумасшедшие, а я то думал...
И они притягивают друг друга, эти сумасшедшие, как магниты. Значит
рыбак....

Дедушка повторял это и повторял. Потом он взял подростка за руку.

– Обязательно, обязательно надо теперь жить по-другому, потому
что не друзья твои виноваты, а болезнь, – горестно заключил дедушка.

Потом он твердо посмотрел внуку в глаза – в темные умные глаза
и сказал ему:

– Ты такой худенький. Надо бы тебе лучше питаться. Потому что,
Димочка, ты ОЧЕНЬ ТЯЖЕЛО болен. Но не бойся! – добавил он и нежно
провел сухими пальцами по шелковистому и теплому затылку мальчика.

– Он у нас очень больной ребенок! – качала головой мама
и бабушка подхватывала. И бабушка со стороны отца тоже присоединилась.

– Психически очень неустойчивый. Очень больной. Очень. Слабый
сильно.

И дедушка со стороны матери, если бы он жил, и если бы не умер
вторично от этого сообщения, он бы только сокрушался и, по всей
видимости, обязательно бы умер.

Была осень. Была слякоть. Был закат человечества.

– Он у нас шизофреник, – решительно сказала бабушка мягкой от
дождя могиле своего мужа, – хорошо что ты уже не живой.

И тогда она впервые произнесла слово «шизофреник». Потом все в
семье вдруг остро, как перец осознали, то, чего они осознавать
не хотели и что открылось им вдруг страшной неминуемой правдой
о том, что ребенок их не будет химиком и что жизнь его покатится
вовсе не по той накатанной дорожке, которой катились бабушка-учительница
ядерной физики и папа-инженер и другие достойные родственники
и друзья родителей и соседи. Теперь они вдруг оцепенело осознали,
что любимое существо, в которое вкладывалось столько труда и надежд
– шизофреник и даос. А шизофреник – существо невменяемое и даос,
так же, как и даун, не может быть химиком. И это было страшно.
Просто очень страшно. Потому что теперь, как все полагали, не
будет найденно специальное вещество, с помощью которого все в
мире могло бы вернуться к изначальному порядку.