Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Две Венеры

В России пьянство конечно – это большой бич. Жизнь пьяного – это,
как на войне – жизнь героя. Тебя то и дело подстерегают разные
опасности. Вот, например, прямая улица от метро до дома.
Идти пять минут. А эти пять минут выливаются в целое
приключение. И тротуар не просто себе асфальт, а ускользающая
какая-то дорога. И ты не идешь просто себе, а падаешь и все время
реальность преодолеваешь. Все преодолеваешь. Мир
преодолеваешь. И как только перестаешь пить – мгновенно гаснут краски.
Все становится каким-то вялым. Мир теряет напряжение. Но и
наблюдать за пьянством – одна радость и восторг. И однажды,
когда я в Москву приехал передо мной Венера лежала настоящая.

Я когда еще мальчиком был, развил художественное чутье и во всем
красоту видел. И вот меня папа решил к искусству приобщить. И
повел он меня в музей – живопись показывать.

Вот мы входим в музей. Папа мой такой неловкий и скромный человек в
клетчатой кепке. Я держу его за руку и только по сторонам
смотрю. У меня только-только ангина закончилась.
Фоллекулярнейшая ангина у меня была страшная. И я как заново родился. И к
радости моей иду с папой в музей. Папа перед музеем шапку
снимает из уважения, как в церкви. Я весь как желобок
трепещу, как мембрана растительная. Малыш такой стебельковый.

Папанечка мой купил торжественно билеты и предупредил, что сейчас
сплошная красота наступит. А я вот приготовился к восприятию
красоты.

Одни уже только ступени в музей для меня – эстетика и радость.
Сердце так и мрет, так и мрет от ожидания.

– Читай, – говорит мне папанечка.

И я первоклассник только что читать научился и читаю: Касса

Мы берем билеты в прекрасное искусство. Я горло только прочистил
недавно, больное мое горло. И входим мы. Папанечка мой
закашлялся и закраснел. А я стою и вижу – женщина передо мной стоит
прекраснейшая. Белая как снег, будто из снега. Я только
спросить у родителя хочу: ну кто это? И просто от прелести и
красоты захлебываюсь. И у папки спрашиваю:

– Кто эта тетя распрекраснейшая?

А он стоит, будто чувством, будто словами подавился. Красный стоит
мой родитель и в пол паркетный уткнулся и будто лопнет сейчас
от чего-то и на женщину эту прекрасную смотреть не может,
чтобы от красоты глаза его не лопнули! И только говорит на
мой вопрос:

– Пойдем, пойдем дальше.

А я ему:

– Так это же и есть искусство. Вот здорово!

И это все в нашем районном музее!

И читаю я под женщиной ослепительной, что там написано. Зовут ее
«Копия». Я думаю, какое имя-то чудное – Копия. Это как мамины
подруги на меня смотрят и маме говорят:

– Сын твой, ну просто копия! Копия ты.

Значит копия – это все что прекрасно. И я только и шепчу и шепчу:

«Копия!»

Идем мы с родителем моим по галерее. Постепенно румянец его сник. Он
снова белый стал, как обычно. Ну не очень белый, потому что
коричневый табак он курит. Шагаем мимо прекрасных картин. Я
ему говорю с восторгом:

– Смотри папа – какая копия!

Он на меня с восхищением смотрит. И говорит:

– Точно копия. Прямо как в воду глядел.

Подходит к нам служительница музея и с гордостью говорит:

– У нас в музее все копии.

И мне прямо жуть как сладко от радости стало. Прямо внутри больно.

– До войны – говорит она – у нас оригиналы были. Теперь только копии.

И я думаю, да и черт с ними с оригиналами! Кому они нужны. Только и
делают, что себя вперед тычут, как Вовка, который у нас во
дворе оригиналом считается. А здесь все прекрасно, потому что
все копии.

Потом идем мы дальше. А дома я все твержу и твержу:

«Копия!»

И про женщину эту снежную думаю. Из белого снежного камня. И взгляд
ее белый такой и губы ее я на всю жизнь запомнил и в сердце
носил. Потом только через много лет узнал я, что настоящее
имя ее было Венера. И это имя тоже было прекрасно.

Лишь через много лет понял я, чему краснел отец. Ведь это была
нагота и нагота для отца была тогда большая. Ведь он же дело
хотел доброе мне сделать, а тут приходим мы в музей и нате –
тетка без трусов – херня какая-то! А если без трусов, то ясное
дело что с ней делать. Уж папанечка точно знал, что если без
трусов тетка, то пихать ее надо. И такое вот позорище в
музее стоит. Просто блядство форменное! А он еще и ребенка
привел! Учитель – педагог называется. И потому он тогда
покраснел. Но тогда он мне и не слова не сказал, а просто задохнулся
от стыда, как я от красоты задохнулся.

И потом были мы как-то с ним на каруселях на ярмарке. И там баба
была такая пьяная и он ее тоже Венера обозвал. Но та баба на
ярмарке никакая «копия» не была. Просто была пьяница. Но меня
смутило папанечкино определение. И потом думал я об этом
долго. А ведь я когда в музее был в первый мой раз, ведь я то
даже и не заметил, что моя снежная краса голая передо мной
стояла! Я уважал Венеру.

С тех пор стал я картины собирать про разных Венер и накопилась у
меня целая коллекция. И потом поехал я в Москву-столицу на
искусство смотреть. И в первый же день увидел!

На трех вокзалах сразу же увидел. Выхожу я на трех вокзалах. Туда
где на площади переход с трамваем. И там я ее и увидел Венеру
мою живую.

Я тогда такой еще с поезда смурной был. Качало меня люлькало и
баюкало с поезда. И я о музеях мечтал. И думал я об
импрессионистах, о красках, которые солнцем брызжут, о свежести и
неиспорченности и о том, как прекрасно и невинно нагое тело радости
и натуры – травы и природы, лучей и сырца деревянных
побегов.

Иду я на трамвай в моих весь солнечных мыслях. Тут вижу – между
трамвайных путей толпа стоит. Черная вонючая, как подвал толпа.
И тем радостней был живой контраст с прекрасной картиной,
которую я увидел.

Это была женщина! Просто себе женщина. Наверное совсем бедная и
простая. Лица ее я не видел, но все смотрели и шептались, чтоб
лицо увидеть. И первое, что мне бросилось в глаза, были две
распростертые ноги. Только потом я увидел, как она спит.

Лицо ее было мирно, и блаженно улыбалось оно солнцу. И женщина была,
может, тридцати лет. Вся в соках. Щеки ее пылали. Лежала
она на пыльном газоне с использованными билетиками. Было
видно, как мерно поднимается ее грудь и как тихо предается она
покою сна.

Рядом с Венерой лежала бутылка. И такой показалась она мне
вещественной и ясной. Просто конкретного стекла была бутылка нашей
отечественной столичной водки. Венера, задрав юбку, спала и
показывала она солнцу и людям во всей невинности и чистоте
своего сна все содержимое драгоценное, самое свое, что сверкало
темными кудрями блестящими, на которых жемчуга росы пылали.
Было видно, что счастливица моя проспала тут еще с ночи,
потому что волосы были так удобно раскиданы по траве и трава
была примята, как постель. Ноги ее торчали в разные стороны
без всякого исподнего и без трусов, и без всякого там белья.

Я стоял и любовался вместе со всеми и радость вливалась в меня,
потому что в отличие от папанечки моего, который во всем только
позор находил, видел я во всем самое только позитивное, что
может стать эстетическим светом и осветить нам нашу унылую
жизнь каплями своей росы.

Волосы ее темные змеились между свежими пухлыми ногами и скромно
покрывали ее плодоносный и нежный, судя по всему, орган который
между этими ногами прятался. Тогда я подошел ближе, чтобы
почтить ее моим вниманием.

Это было первым важным знаком моего прибытия в столицу – увидел я,
что вокруг бедер ее, вокруг мохнатых кудрей летают мухи. И
было столько в них живительной силы. И были эти мухи крепкие и
лиловые наши отечественные мухи с зеленоватым отливом,
будто павлиньи братья. И пели они вокруг темноволосого источника
и жужжали, и радостно так носились, и кувыркались они в
воздухе, будто шили его невидимыми золотыми нитями. И радостно
так было мне, и вольно, что я забыл даже о своей чемодане,
который кто-то тут же подхватил и унес. Но не жалко мне было
моего пропащего чемодана в котором были только лишь
материальные ценности. И я сказал себе, как древний грек, что это
всего лишь жертва богам: Афродите и Аполлону.

И, когда стоял я на этой вокзальной площади, где от асфальта
поднимался крепкий дух разлитого пива, а от дороги с лиловыми
бензиновыми лужами пахло движением и мотором, думал я опять про
своего папашу и все его порочные и стыдные чувства. Я даже
заметил нескольких человек из толпы, которые стояли и смотрели
с папашиным осуждением. И во мне какая-то жалость поднялась
тогда к этим несчастным. И я ведь знал, абсолютно знал, что
они в жизни просто обделены третьим измерением, и что они
вовсе не чувствуют и не вдыхают и что не видят, что асфальт –
сиренев, а трава изумрудна и что рельсы ультрамариновые, а
пыль под ногами всех цветов. Мне даже их жалко как-то стало.
А мухи тогда рыли воздух и машины сновали вокруг и был я
молод. Молод!

Потом появились милиционеры и сказали:

– Р-р-р-разойдись! Неч на алкоголичку пятиться.

Они ее рогожей накрыли, как мертвеца, и мухи враз разлетелись. И
один из милиционеров сказал:

– Вот Венера-то какая выискалась.

Я к нему от радости подскочил и говорю:

– Да, точно, товарищ милиционер, точно Венера она. Как тогда, в музее!

И стал я ему папашину историю рассказывать, как папаша тогда в
детстве покраснел и все неправильно понял. И хотел я втолковать
ему, что люди – они не все события правильно понимают, что
они все поверхностные такие и что надо в корень вещей смотреть
и прислушиваться к собственному нутру.

– И тогда внутри у вас там завибрирует, товарищ лейтенант. Ой, как
отзовется песней ваше внутреннее! Ваше сердце. Просто
проснется у вас третье зрение. И даже второе проснется.

И он будто понял меня или только вид сделал, что понял, и улыбнулся.
И легонько так рукой отстранил и отвел. И я понял тогда,
что весь мир – копия. Копия моего тогдашнего прекрасного
детского чувства. И я только на прощанье сказал тогда милиционеру
:

– Вы поберегите ее, Венеру.

И он мне пообещал. И был я счастлив!

Берлин 2004