Литературная критика

Роман Дмитрия Быкова «Орфография» считается одним из фаворитов премии Букера.

/Дмитрий Быков «Орфография»: опера в трёх действиях. Москва, «Вагриус», 2003/

Поручика Киже, если помните, породила описка писаря. Персонажа
романа Дмитрия Быкова — журналиста с псевдонимом Ятъ — не было
вовсе, его автор выдумал. Однако придумка эта более чем похожа
на правду — потому что человек, назвавшийся буквой, отменённой
в результате реформы большевистской орфографии, оказывается очень
точной метафорой того, что произошло со всей страной, которую
взяли и отменили. Анекдот даёт повод к большой, многофигурной
фреске, едва ли не под тысячу страниц убористым шрифтом.

Страницы эти вместили в себя чудовищное количество событий и информации.
Революционный Питер и Крым, переходящий из рук в руки, полночные
споры о судьбах России и художнические стратегии самых известных
литераторов серебряного века, попытки эмиграции, террор и саботаж,
Маяковский, Ходасевич и нарком Луначарский, таинственный антиквар
и Анна Ахматова, итальянский тенор и, разумеется, большая человеческая
любовь, переходящая на службу победившему классу.

Вот уже второй роман подряд Дмитрий Быков обращается к важным,
переломным моментам российской истории. В «Оправдании» он описывал
и давал свою интерпретацию сталинского террора, в «Орфографии»
— первые годы большевистского правления. Обращение к историческим
событиям кажется Дмитрию Быкову особенно важным, принципиальным.

История для романиста — материал приятный и податливый. Потому
что романист-историк знает, чем закончатся описываемые события,
следовательно, какой финал будет и у его фабулы тоже. А для Быкова
это очень существенно — управлять ситуацией и для этого знать
развязку. Поэтому (предположим рабочую гипотезу) он не пишет романы
про современность. Текущий момент слишком непредсказуем — сочиняя
книгу о современности, ты рискуешь ошибиться. А кому хочется ошибаться?

Прошлое (точнее, авторское знание о прошлом) в виде предложного
падежа (оба романа Дмитрия Быкова называются односложными словами
на «О»), предположения как бы подстраховывает авторскую концепцию,
положенную в основание сюжета, вот уже во втором романе подряд.
Быкову очень важна эта подстраховка, поэтому его роман сделан
так, что его можно понять или вывернуть в разные стороны. Тем
более, что его предыдущее «Оправдание» было посвящено теме весьма
деликатной — сталинским лагерям.

Необходимость подстраховки выдаёт концептуальную неуверенность.
Именно поэтому из романа, где только можно, убирается авторское
отношение к происходящему: в «Орфографии», перенаселённой десятками
персонажей, большинство из которых имеет исторических прототипов,
сложно определить, как Быков относится к тем или иным персонажам
(за некоторыми, немногими исключениями).

Неуверенность Быкова зиждется на том, что все остальные (читатели,
критики, «литературная общественность») тоже ведь знают, чем закончится
всё и какая в финале большой истории пребудет мораль. Советская
власть победит и силой начнёт загонять народонаселение одной шестой
в рай. С другой стороны, никто же толком не знает, как эта победа
ковалась и как этот загон происходил. Да, есть первоисточники,
документы, воспоминания очевидцев, но известно же, что нет истории,
есть только историки и их версии, поэтому доподлинной правды мы
так никогда не узнаем. Поэтому художественное произведение, каким
роман и является — есть ещё одна версия происходящих событий.
Гипотеза эта заведомо завиральная, но что ж поделать, коли жанр
позволяет. Штука в том, что Быков не уверен даже в собственной
гипотезе.

Вот в публицистических своих выступлениях Дмитрий Быков бывает
куда как более категоричен — потому что здесь он, наравне со всеми,
движется в неизведанное завтра и не знает, чем сердце успокоится.
Оттого и педалирует те или иные свои мысли (концепции, интерпретации),
напирая на свою исключительную осведомлённость, или на исключительный
журналистский опыт. Современность — субстанция более сырая, текучая,
текущая, здесь труднее схватить субъективиста за руку. А вот история
того или иного события — штука завершённая (хотя и не без последствий),
и выставить счёт за несоответствие здесь очень даже возможно.
Вот Быкову и приходится сидеть между двух стульев, подстилая соломку
под возможные огрехи в концепции или под возможные пробелы в исторических
знаниях. И нужно сказать, что делает он это (подстраховывается)
просто замечательно. Поневоле залюбуешься.

Александр Агеев однажды в «Русском журнале» назвал Дмитрия Быкова
«блестящим профессионалом». Трудно не согласиться с этим утверждением,
если учесть, что профессионал в журналистике — это, прежде всего,
популяризатор, делающий высокие и заумные материи доступными для
самых широких читательских масс. В этом популяризаторском даре
Дмитрию Быкову отказать невозможно — сколько раз на наших глазах
он превращал сложное в простое, вино обратно в воду, трудно даже
сосчитать. В «Орфографии» Быков делает понятной ситуацию в один
из самых многослойных и запутанных периодов отечественной истории.
И делает это, ничтоже сумняшися, как маг и волшебник. Многие до
него пытались работать в жанре «альтернативной истории» (Вячеслав
Пьецух, Владимир Шаров, Павел Крусанов, Павел Пепперштейн, многочисленные
фантасты), но ни у кого упрощение не проходило так ловко и безнаказанно.
Диву даёшься.

Возможно, эту убедительность «Орфографии» сообщает особое стилистическое
чутье автора, известного ещё и своими стихотворными сочинениями.
Пройденная поэтическая школа, прирождённый слух дают Дмитрию Быкову
возможность создать стилизацию на темы прозы начала века. Кроме
того, в работе над романом Быков использовал весьма известные
и популярные в интеллигентской среде воспоминания о деятелях серебряного
века — от Ольги Форш до Ирины Одоевцевой. Поэтому «Орфография»,
помимо прочего, есть ещё и путешествие по общим местам наших представлений
о культуре рубежа XIX и XX веков, путешествие фактологическое
и стилизаторское. Вполне в духе Бориса Акунина, постоянно отсылающего
к прозе золотого века, или в духе, прости господи, Владимира Сорокина,
который пользует в своих интересах всю русскую романистику, не
взирая на лица. Не знаю, как г-н Быков относится к творчеству
Бакунина и Сорокина, но то, что он весьма внимательно учитывает
их опыт — факт очевиднейший.

Особенно, конечно, это касается Владимира Сорокина, который тоже
ведь изображал традиционное романное письмо в книге «Роман», тяжёлом,
пухлом томе, где, как и положено традиционной эпопее, масса ненужных
подробностей и описаний природы. «Орфография» — типичный постмодернистский
роман-обманка, в котором совы — не то, чем они кажутся, где самое
важное — не результат, но процесс, продвижение читательского курсора
внутри бесконечной текстуальной массы, описывающей, будем думать,
будни революционной страны. Хотя, если честно, постмодернисту
совершенно неважно, что описывать. Важно — как.
Поэтическая закваска у Дмитрия Быкова действительно велика и непреодолима.
Смайлик.

Александр Блок, призывавший «слушать музыку революции», неоднократно
в романе ожидаемый, так на его страницах и не появляется. Потому
что музыка эта обернулась сумбуром, разрухой в головах, перекорёженной
на многие десятилетия историей. Здесь уже не оперу нужно писать,
а реквием.