Онтологические прогулки

Здоровый образ жизни, умеренное вегетарианство, ежедневные
десятикилометровые прогулки создают подходящее настроение для
написания работ «Судьба бытия», «Смысл сокровенного», «Дух и
Истина» и проч. Хочется, знаете ли, написать нечто фундаментальное
о месте книги в жизни человека и о феномене книжности.

Что такое книга в человеческой жизни, до сих пор не вполне ясно.
Книги принято сильно хвалить, дескать, все лучшее, что в нас
есть — это все от них. Однако беспристрастному взгляду или
взгляду, приспособленному везде прозревать принцип
дополнительности (в том смысле, как о нем говорил Нильс Бор),
открывается некая двойственность книг: с одной стороны, это ловкий
способ установления отношений с Истиной, с другой же стороны —
манифестация человеческой ущербности и несостоятельности.

Христианская книжность видела в книге дело спасения, благое,
преобразующее человека начало. Была у меня книга ХVIII века
«Трактат об отделении тела от души и о Втором Пришествии
Христовом», бесследно сгинувшая в водовороте перестройки, в ней один
из читателей накарябал в конце: «Сию книгу читал Екентий
Прокушев со вниманием и со страхом». Откуда-то помню — «Жену
имам и дети кормлю, не наше есть дело почитание книжное, но
чернеческое». Книжное дело было монастырским; монах писать мог
лишь с благословения игумена и книгу начинал всегда так —
«Благослови, отче!».

Книга всегда начиналась там, где человек отказывался говорить устно,
что равносильно простой беззаконной болтовне. Благоговение
перед книгой — это благоговение перед Истиной, перед
Законом, перед возможностью Слова Божьего достигать людей через
слово человеческое. Создание книги было делом тяжелейшим и
очень ответственным: и здесь можно было бы много и красиво
писать о работе с пергаментом, о том, как бритвой снимали жир и
пятна, пемзой счищали волосы и жилы, выглаживали пергамент
особым ножом. И здесь надо вспомнить как в Европе в VII веке
за прекрасно сделанный молитвослов отдавали имение; как
бережно обращались с книгой в России веке в XVI — пишут, что если
страница рвалась от ветхости, то аккуратно вклеивали
чистую, тщательнейше переписывали полууставом текст, досконально
копируя почерк создателей книги. (Нечто подобное было и во
времена моего советского детства, когда время от времени нас
отправляли в библиотеку «лечить» книги, т.е. подклеивать
страницы и обложки. Сомневаюсь, что в нынешней школе такое
возможно). О, роскошь заглавных букв! О ленты, украшенные
позументом и тесьмой, служившие закладками!

И тут же в христианском мире возникает малопривлекательная фигура
законника-книжника, бредущего по тропам Закона и настолько
уверенно и комфортно себя на них чувствующего, что он может
даже отвернуться от возникшего вдруг живого Бога и предпочесть
ему свои проторенные дорожки. От них же, от книжников, так
называемый «Бог философов», появившийся на свет по милости
книжного разума, доказуемый предикатами и готовый подчиняться
подготовленным для него основным принципам; карикатура на
Бога Откровения. И здесь же в христианском мире появляется
чернокнижие — книжность, ведущая к погибели. Через века
вариантом чернокнижия, несомненно, стала
революционно-пропагандистская литература, взращивающая насилие, жажду разрушения и
слепые страсти бушующей толпы, стремящейся захватить храмы,
виллы и дворцы администрации. Литература, взращивающая утопии,
которые потом становятся душей коллективных тел, как об этом
красиво написал Алексей Цветков.

С началом книгопечатания начинается постепенный процесс превращения
книги из того, чем она была ранее, в товар. Есть ареалы, где
рукописная книга сохраняет свое влияние очень долго
(например, у старообрядцев рукопись соперничает с печатной книгой
вплоть до ХХ века), но отступление рукописной книги под
натиском печатной продукции неминуемо. Капитализм не приемлет
никакой иерархии духа: доступная всем истина может быть
демократично куплена за определенную сумму денег и поставлена на
полку. Возникает массовая литература, появляются детективы,
где поиски Истины заменяются поисками того, кто украл
подштанники или кокнул вахтершу; развивается «народная литература»
(г-н Погосский, пишущий для солдат) и проч.

С приходом эпохи недоверия к метаповествованиям книга превращается в
мусор, в нечто пригодное лишь для того чтобы полчаса
полистать в метро или час в самолете, а потом выбросить в мусорную
корзину, как бумажку от «Орбит» или использованный
презерватив. Для книги уже не нужно предисловие, а тем более
комментарии; нужно только обложку приятного цвета, коммерческое
название и удобный формат. Не вполне понятно кому еще нужны
книги, если Бог умер, Отец умер, человек умер, автор умер,
короче, все они умерли. В мире без четких ориентиров и высших
ценностей, где все однородно-гомогенно, уныло-неиерархично,
несимволично, безжизненно и бесперспективно, книга утрачивает
свою специфику, вновь сливаясь с устной речью, вновь
становясь простой бессмысленной болтовней о том и о сем. Зачем
пишет нынче тот или иной литератор? Что он хочет сказать толпе
людей с мутными глазами и непременным пивом в руках? От чего
еще хочет освободить и раскрепостить пресытившуюся,
растленную и наглую публику? Да он и сам не знает: живет пока
живется и пишет пока пишется...

Думаю, что в XXI веке, который обещает быть не только тяжелейшим и
кровавым, но и веком невиданного доселе социокультурного
разнообразия, на многих территория земного шара книга совсем
исчезнет, вернее, сохранится в качестве некоего курьеза,
интересного лишь небольшой группе коллекционеров. Но, следует
ожидать и второго пришествия книги, которая вдруг станет
необходимой для того, чтобы выразить новый небывалый опыт жизни в
страшном мертвом обезбоженном и обесчеловеченном мире, опыт,
по сути дела, религиозный. Книга вновь станет уникальной,
авторской, обращенной к единицам тех, кто сможет ее прочесть и
понять. Книга вновь станет рукописной, хранящей уникальный
почерк того, кому вопреки непроходимой демагогической
социальности удалось оказаться дальше и выше того места, где все
мы будем обитать.