Литературная критика

/Михаил Елизаров «Pasternak». Роман. «Ad Marginem», 2003/

Пару лет назад харьковчанин Михаил Елизаров дебютировал в том
же издательстве книгой «Ногти» достаточно неровным сборником,
куда вошла одноимённая повесть, занявшая большую часть объёма,
и горсточка рассказов разной энергии и мастерства. Впрочем, видно
было, что рассказы эти не есть россыпь случайных текстов, вполне
было заметно движение к единству, к единению, к необходимости
выстроить из автономных произведений общий контекст, цикл, отсылающий,
ну, например, к творчеству метафизического чернушника Юрия Мамлеева.
Тем более, что тогда маститый писатель этот выпустил несколько
книг — новых и старых, открывшись, зазвучав заново как рассохшееся
фортепиано.

Вторая книга Михаила Елизарова (перебравшегося к этому времени
в Германию) выходит параллельно новой книге Виктора Пелевина.
И снова проявляет странную способность Елизарова вписываться и
впитывать общий контекст, проявлять (выявлять) дополнительные
возможности и смыслы на фоне каких-то других текстов. Дело не
в восприимчивости к чужому слову и даже не в мимикрии, но в неком
всеединстве, всеобъемлемости, возможности играть на фоне фона
и даже переигрывать своё собственное прошлое — ведь именно с появлением
новой книги Пелевина по новому открылась структура тех самых дебютных
«Ногтей».

У «pasternaka» и «Диалектики Переходного периода» масса перекличек,
вплоть до регулярных отсылок к стихам Пастернака в романе Пелевина
«Числа», основном тексте новой пелевинской книжки. Елизаров явно
учился у Пелевина невзрачному и отстранённому письму, переполненному
штампами и штаммами, неживыми синтаксическими конструкциями —
что, по замыслу автора, входит в противоречие со страстями, в
романе творимыми, со страстностью изложения и идеологическим темпераментом
автора.

Елизаров совершенно не скрывает того, что его не интересует жизнеподобие
конструкции и характеров, органичность диалогов, его роман — идеологическая
конструкция, задача которой — донести мысли, которые автору кажутся
важными. А именно — о ересях и заблуждениях современного религиозного
сознания, запутавшегося, заплутавшего вне ортодоксии и истинности
веры. Главным врагом нынешнего православия служит совершенно бесовской
дух Pastera Naka, а Елизаров высказывает себя таким истовым сторонником
ортодоксии, что хоть святых выноси. Ибо с точки зрения церковного
сознания книги могут быть либо святыми, либо светскими. Вторые
порочны. Особенный вред наносит тот худлит, что рядится в духовные
одежды, а на самом деле пропагандирует либеральные ценности, не
совместимые с истинно секулярным подходом. Символом такого вредительства
и является вредоносный роман Пастернака «Доктор Живаго», отравивший
своими гнилыми испарениями не одно поколение русских людей. Дьявольская
претензия автора (Пастернака) заключена в подмене понятий и ценностей
— это ж каким гадом надо быть, чтобы сообщать, что расписание
поездов Камышинской ветки грандиознее Святого писания и тд, и
тп. В целом, выходит (тоже, кстати, вполне по-пелевински) памфлет
на темы изобличения современных ндравов, смешной и горький одновременно.

Разные части «pasternaka», написанные в разных стилистических
ключах, отсылают к нескольким важным для Елизарова текстам. Во-первых,
это монструозная и корявая «Плаха» Чингиза Айтматова, перестроечный
бестселлер с псевдофилософическими диалогами. Во-вторых, это завиральные
историософские романы Владимира Шарова, переполненные коллективной
телесностью и всевозможными ересями. Дискурсивный хоровод «pasternaka»,
безусловно, отсылает к сорокинским экспериментам в «Норме» и в
«Концерте» (не говоря уже о клонированном Пастернаке из «Голубого
сала»). Первая часть романа отсылает к инфантильным интонациям
«Города Н» Добычина. Однако главный текст, который Елизаров держит
в уме (не считая, разумеется, пастернаковского «Доктора Живаго»)
— это «Пушкинский дом» Андрея Битова, смешивавший жизнь и искусство,
требовавший от классической русской прозы ответов и ответственности
за происходящее в действительности. Все эти отсылки не случайно
ведут к текстам, появившимся в перестроечной лихорадке. Елизаровская
книга и посвящена этому периоду полураспада интеллигентских мифологем,
она оттуда «растёт», как детская травма, которую хотелось бы залечить,
да видно нельзя никак. Русская классика (вместе с современной
автору прозой) очередной раз подвергается проверке на вшивость
— и с честью её выдерживает. «Прости меня, моя любовь», поёт Земфира,
сокращая название песни до аббревиатуры — совсем по-пелевински.
Или это Пелевин называет свою новую книгу аббревиатурой, подсаживаясь
на этот Земфирин опыт? Да и при чём тут Земфира?

Однако, на самом деле, для получения удовольствия от чтения все
эти отсылки не принципиальны — опять же, на фоне пелевинской всеядности,
елизаровские происки выглядят вполне легитимными — лишь бы задача,
поставленная перед собой автором, работала. Совершенно неважно,
что является исходным сырьём для памфлета (и, тем более, фельетона,
коим роман Елизарова рядится время от времени), всякое лыко —
оно в строку, главное — чтобы костюмчик сидит.

А костюмчик сидит совершенно замечательно — особенно удаются Елизарову
псевдоидеологические споры (на самом деле, пустое сотрясание воздуха)
и вставные новеллы — про отцовские подарки и «красную плёнку»,
исполненные в мощном сорокинском духе буквализации (осуществления)
метафоры.

Нарочитая искусственность построения легко прощается автору, серьёзному
и смешливому одновременно. Тем более, что у Михаила Елизарова
вышел весьма современный, как по исполнению, так и по наполнению,
опус про нашу с вами сырую современность. Что делает его книгу
ещё более ценной и важной. На мой взгляд, именно такие книги,
в которых авторы делают попытки задержать, зафиксировать, сформулировать
нечто формирующееся буквально на глазах, только и способны насытить
нормального читателя.

Как, скажем, песенки Земфиры, современнее которых пока никто ничего,
кажется, не пропел.