Проза

В одних трусах будучи, семейных, в горошек, он легко поднял и
вылил на себя ведро холодной воды. На улице было минус восемь,
прелесть что за погода, скоро река схватится льдом, можно будет
купаться нормально... Он бодро переступил несколько раз босыми
ногами в образовавшейся на асфальте луже, звонко похлопал себя
ладонями по твердому животу и рассмеялся от удовольствия.

Никто уж не глядел на него в окна, как на придурка — привыкли,
да и рано было, народ спал, пять утра. Он вошел с пустым ведром
в подъезд, нарочито медленно поднялся по ледяным бетонным ступеням
на свой шестой этаж. Дверь не заперта.

Он вытерся, вымыл ноги в ванной, пошел готовить завтрак. Скоро
на работу.

Жена лежала в комнате на диване и тихо постанывала во сне. Болела
уже давно. В шестьдесят лет, если собой не заниматься, какое у
человека здоровье? Никакого. А она собой не занималась никогда,
ну вот и пожалуйста. Сколько он ее пытался приохотить к этому
делу — нет, только рукой махнет, не надо. Да и наследственность
плохая, почки. Судя по всему, недолго ждать.

А он вот здоровее молодых, может фору дать любому. Недавно у них
в отделе были полушуточные гиревые соревнования, его сначала и
допускать не хотели, но потом все же допустили, посмеиваясь, а
когда он пудовой гирькой шутя поиграл да взялся за двухпудовую,
улыбки стали кривыми. Короче, всех переплюнул, показал, кто чего
стоит. Иззавидовались. Пошли тихие разговоры, что пора бы человеку
на пенсию, возраст-то подходящий, молодым надо дать дорогу, да
и что он за инженер, всю жизнь ни одного интересного проекта,
сплошной штамп и повторение... В глупой стенгазете нарисовали
совершенно лысого старика с преувеличенно богатырской грудью и
лошадиной улыбкой. Не постеснялись. Что ж, он воспринял это как
должное. Значит, сила на его стороне.

Позавтракал, собрался ехать. Кроссовки, спортивные трусы, легкая
майка. За спиной рюкзачок с книгами. Запер дверь, спустился вниз,
побежал к остановке трамвая.

Добежал. Транспорта пока не было. Можно, в принципе, успеть и
на своих двоих, он часто так и делал, но сегодня надо было ему
еще прочитать то, что вчера не успел из-за жены.

Трамвая все не было. Он покружил вокруг остановки, дал длинный
кросс вдоль линии. Дышал, как хороший насос, пар валил, даже очки
слегка запотели. Протер их на ходу. Наконец дождался. Влез в толпу
тепло одетых людей, смотревших на него с ужасом и почти отвращением.
Очки снова запотели, он снял их и протер. Не теряя ни минуты,
достал из рюкзака учебник. Какое-то время здесь можно продержаться
без движения.

Десять минут на техническое чтение. Потом десять минут на свежую
«Роман-газету». Как раз ровно столько, чтобы доехать до работы.
Краем глаза он отметил, с каким гадливым выражением стоящий рядом
парень поглядывает на его седовласую грудь и морщинистую кожу.
Не нравится — не смотри. И действительно, не выдержал парень,
отвернулся. Да, так всегда и бывает.

А у нас свобода, каждый может ходить в чем угодно.

Добежал до проходной, измерил пульс. Отлично.

Работа. На работе все как всегда, те же подначки дураков-коллег
из мужской половины, фальшивые восторги женщин. Как же — не курит,
не пьет, здоров как бык, и все такое. Он прикидывал, которую из
баб можно было бы взять, когда жена освободит его наконец. Получалось
— никого. Все глупы, неразвиты, грубы, жутко накрашиваются. Почти
у всех лишний вес... Нет, надо приискивать где-то еще. Здесь —
только время терять.

Чертил что-то до конца дня, совсем не думая о работе. Прислушивался
к своим внутренним ощущениям, все ли в порядке, нет ли где пробоин,
незаделанных дыр. Зуб что-то стал побаливать, один из последних.
Видимо, придется всерьез подумать об удалении и протезе. У него
был такой принцип: ничего не запускать. Если выпал зуб, иди вставлять
новый. Если заболел желудок — иди лечить, но лучше вообще не доводить
до болезни, питаться правильно. Зубы-то у него почти все уж были
вставные. Да так и легче, не болят, меньше проблем...

Остальное вроде все было в порядке. Организм работал как часы.
Дефекация произошла в обычное время, легко и приятно.

Он успел просмотреть несколько рекламных газет с объявлениями
похоронных контор, позвонил кое-куда, нашел самую дешевую, поторговался.
Да, на все нужны деньги, но это, к сожалению, неизбежно. Что ж,
деньги будут. На работе помогут, потом положены какие-то гроши
из собеса... в общем, хватит. Без особых проблем.

Надо, чтобы тело сразу забрали, держать дома нет смысла, да и
неприятно, хоть и дешевле выйдет.

Рабочий день закончился. Градусник за окном показывал минус три.
Домой он не поедет, побежит сам, это куда приятнее, чем толкаться
среди усталых и нервных людей, почти каждый из которых готов по
малейшему поводу в драку. Драк он боялся больше всего на свете,
драк и вообще нелепых случайностей, которые могут стоить здоровья
и даже жизни. Это было, наверное, единственное, чего он не мог
контролировать — и боялся постоянно. Вечером из дому не выходил,
предпочитая для всех своих занятий раннее утро, когда хулиганы
спят, ложился рано. Да так оно и лучше — здоровее, в полном соответствии
с биоритмами...

Час легкого бега, и вот он уже в своем микрорайоне, бодрый и свежий.
Последнее усилие, финальный аккорд — без остановки взлетает по
лестнице на шестой этаж и долго ходит по длинному коридору, успокаивая
дыхание, восстанавливая нормальный сердечный ритм. Рука на запястье,
подсчет ударов... Нет, еще немного подождать. Так, вот теперь
все в порядке.

Дверь не заперта. Странно. Он ведь запирал, когда уходил. Точно
помнит.

Она куда-то ходила? Неужели смогла встать? Вряд ли.

Но точно, вот она, лежит на пороге комнаты грузной тушей, вся
отекшая, слоноподобная. Упала. Неужели — все?.. Нет, дышит. Дышит,
хотя и еле-еле. Без сознания. Редкие волосы прилипли к щекам,
нос торчит какой-то безобразной пористой блямбой, глаз почти не
видно.

Перевернул, дотащил до кровати, кое-как поднял, перевалил через
край. Тут она застонала, так громко и мучительно, что ему на мгновение
стало остро жаль ее, хотя сама она была виновата: за здоровьем
не следила. Да и наследственность — ничего не поделаешь...

Открыла глаза, долго не узнавала, потом заплакала.

— Вот... Юрик... ухожу... один остаешься... дурачок ты мой...
как один-то будешь? не знаю...

— Зачем ты вставала,— спросил он терпеливо,— лежать надо было.
В твоем состоянии нельзя вставать. А ты встала.

— В окно... последний раз посмотреть... на небо...

— Ну и глупо. Сейчас я «Скорую» вызову.

— Не надо... Ухожу... Дай спокойно уйти...

— Как хочешь.

— Сядь...

И он послушно и терпеливо уселся на пол возле кровати — в своих
пропотевших спортивных трусах и майке, и волосатые мускулистые
ноги его нелепым детским домиком торчали кверху. Он держал жену
за руку, гладил ее, а она, нащупав его лысую голову, просто положила
сверху ладонь и так держала. Он хотел было уклониться, но она
не отпустила. Пришлось сидеть, терпеть.

— Я тебе много... хлопот...

— Да ничего-ничего,— быстро сказал он, ужаснувшись, что ей сейчас
надо будет выговорить длинное и неудобное слово «доставила» или
«причинила», а ему придется лишний раз слышать, как она тяжело,
со свистом втягивает воздух.

— Ты уж прости меня...

— Да, да, конечно.

Наверное, с час он так сидел, гладил ее, и за все это время она
пару раз говорила ему: «дурачок ты мой», а потом замолчала надолго.
Он думал все это время о чем-то постороннем, о каких-то пустяках
— и вдруг почувствовал, что рука на его голове начинает холодеть.
Кожа головы у него была очень чувствительна к перемене температуры.
Он осторожно встал, нащупал ее пульс. Точнее, попытался. Пульса
не было.

Да, действительно. Все. Ушла.

Свободен.

Он положил ее поудобнее, скрестил ей руки, как полагается. Хотя
— все равно без толку, ведь повезут, будут вскрывать... Глаза
у нее были закрыты, очень хорошо. Выпрямился над телом, не зная,
что делать дальше. Зачем-то перекрестился, наверное, первый раз
лет за десять. Так полагается.

Его поразила собственная реакция на смерть близкого человека.
Вернее, почти полное отсутствие чувств, переживаний. Наверное,
заранее уже привык, обдумал это все. Теперь осталось только действовать.

Надо идти, звонить куда-то. Или врачам, или сразу в эту фирму...

Часов в десять его квартира была уже пуста и свободна, и он знал,
что надо делать дальше. Порядок действий на ближайшие дни определен,
а это самое лучшее, это сразу успокаивает.

Когда выносили тело двое дюжих парней (оба почему-то с лагерными
наколками, что вызвало у него легкое беспокойство), он испытал
смутное сожаление. Она теперь покидает его, они становятся разделены.
А ведь всю жизнь были вместе. Конечно, он ее давно не любил, просто
она всегда была рядом. И теперь вот такая перемена. И ничего нельзя
сделать. Он вдруг немного испугался.

— Подождите...

— Что, отец? — спросил представитель фирмы, начальник тех двоих,
с наколками.

— Минутку.

— Разумеется.

Носилки опустили на пол. Он стоял почти вплотную, громоздко возвышаясь
над ее телом. Простыню убрали, чтобы он мог посмотреть, попрощаться.
Но когда он снова увидел ее, то понял, что не знает, зачем остановил
людей. Все давно было ясно, все так и должно было быть. Чтобы
его поведение не истолковали как странное, он вдруг наклонился
над нею и нежно стащил с пальца обручальное кольцо. Оно сошло
неожиданно легко, хотя пальцы сильно опухли.

— На всякий случай,— сказал он представителю фирмы, который невозмутимо
смотрел куда-то в сторону.— Память.

— Разумеется.

Подняли и унесли. Он проводил до грузового лифта. Поехали. Все.
Вот теперь уже действительно все.

Еще через час он уже очистил квартиру от ее вещей, ненужных тряпок,
каких-то затянутых паутиной цветочных горшков, прогнивших полок
с рассадой, любовных романов в мягкой обложке. Отдал соседям старый
шкаф, который раздражал его уж лет двадцать. Подрядил за чекушку
одного местного алкаша, и они вдвоем вытащили на помойку кровать.
Он поспит и на полу, ничего. Так даже здоровее, на жестком-то...
Тщательно вымыл пол.

В ближайшие выходные он сделает ремонт, побелит потолок и переклеит
обои. И можно будет жить нормально, как давно уже хотелось. Спартанская
обстановка, спортивный инвентарь, нужные книги... Пожалуй, бабу
брать не стоит, она все опять испортит. Можно встречаться на ее
территории, не связывать себя никакими обязательствами.

Свалил в углу несколько фуфаек, накрыл чистой простыней. Отличная
получилась лежанка. Мягко, удобно, и места в комнате много. Почему
нельзя было раньше так жить?

Открыл форточку настежь. Теперь она никогда не будет закрываться.
Ему уже порядком надоел царивший здесь последние годы стариковский
запах. Нужно обязательно избавиться от него.

Перед сном, лежа на фуфайках, определил цели на будущее. Надо
научиться готовить; впрочем, это нетрудно, есть масса книг. Средств
на жизнь ему, при его-то минимальных потребностях, хватит с лихвой.
Не нужно теперь тратиться на дорогие лекарства... Можно сделать
еще что-нибудь полезное. Английский выучить, например. Времени
полно.

Он сейчас совершенно не понимал, зачем столько лет потратил на
эту женщину, которую любил только в молодости, которая постоянно
болела и не оставила ему детей, за которой нужно было все время
ухаживать... Непонятно! Сколько всего мог бы он сделать, не будь
ее. А так, получается, жизнь прошла почти впустую; впрочем, он
может, если постарается, активно прожить еще лет двадцать или
даже тридцать, здоровье-то отличное, так что не все потеряно.

Уснул поздно. Спал как обычно, без снов, словно внутри теплого
шерстяного носка.

В три часа ночи подскочил вдруг, пошарил вокруг себя, ничего не
понимая, спросил:

— Аня... ты как себя чувствуешь? Принести воды?.. Где ты, Аня?!

И тут вспомнил все, увидел себя в углу на подстилке в пустой холодной
квартире (а ее-то нет!) — и взвыл, скорчился в судороге, что-то
невнятно голося сквозь стучащие от внезапного холода зубы...

Долго лежал без движения и без мыслей, в полной пустоте. В эту
пустоту откуда-то сверху упала потом маленькая капля-мысль, от
нее пошли круги, дошли наконец и до него. Он все понял.

Они были созданы специально друг для друга такими, как есть. Она
должна была любить его всю жизнь и жалеть, прощать ему его причуды
и, поскольку детей не было, видеть в нем большого капризного ребенка.
А он должен был заботиться о ней до самого конца. И так все и
вышло, как должно было. И никто тут не виноват, и никто не обижен.
Они были идеальной парой, а теперь...

Получалось, что теперь и жить-то ему не для чего. Неужели можно
теперь всерьез заниматься физкультурой, лечебным голоданием, уринотерапией,
бегать кроссы и даже учить английский — если ее нет?!

— Аня! — позвал он снова в холодной пустоте.

Она пришла. Села рядышком, привычно положила ему руку на голову,
а он лежал на своих фуфайках как больной и все спрашивал радостно:

— Ведь правда, смерти нет, Аня?

— Ну конечно, нет,— говорила она, мерно качая головой и гладя его.

— Значит, я никогда не умру?

— Да.

— Как хорошо! И ты будешь со мной?

— Всегда.

— Ты прости меня, Аня.

Проснулся от того, что весь продрог насквозь. Форточку-то вчера
не закрыл, а по полу сквозило порядочно. Раскрылся во сне — и
протянуло. Спина была вся холодная.

Хотел встать, но его вдруг пронзила такая боль, что от неожиданности
и удивления вскрикнул. Еле-еле смог выпрямиться наполовину. Держась
за поясницу и охая, поплелся на кухню, закрыл форточку, включил
весь газ, чтобы согреться. Поставил чайник.

Но тут его бросило в жар, он напился холодной воды, повыключал
газ и вернулся на свою лежанку, там, на полу, было прохладно,
хорошо...

Через две недели квартира была уже совсем свободна от прежних
хозяев, и туда заехали другие люди.

Когда хоронили старика рядом с его женой, как раз на ее девятый
день (на работе подсуетились, видя его безнадежное состояние,
заказали сразу двойную ограду — и не ошиблись, деньги потратили
не зря), то многие женщины плакали. Вот как, всю жизнь вместе,
и ушли вместе. Не перенес горя, а ведь такой здоровый был мужчина.
Теперь таких нет, другое поколение.

Гроб, установленный для прощания на земляном валу, был плохо сколочен,
крышка прилегала неплотно, и даже когда забили гвозди (один из
могильщиков при этом навалился на крышку, чтобы вмять внутрь торчащие
носы ботинок), низкое зимнее солнце ослепительной звездой сияло
в щели.

А некоторые мужики с очень серьезными лицами тихо говорили, оглядываясь:
кто не курит и не пьет... Впрочем, это были те, кого старик недавно
переплюнул на гиревых соревнованиях, дело понятное.