Литературная критика

Андрей Битов отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского

— Над чем вы сейчас работаете?

— Однажды в телефонном разговоре я уже придумал удачный ответ
на этот вопрос — «над собой». Если говорить серьёзно, то я стараюсь
совмещать свои желания с профессиональными требованиями, поэтому
в последнее время пишу небольшие эссе. Если мне поступает заказ
на интересную тему, я затягиваю его написание до последнего момента,
до «дедлайна», а потом, когда деваться уже некогда, сажусь за
старенький компьютер. Пишу практически сразу. Так что, можно сказать,
я доверяю решение своих задач своему компьютеру.

Для больших и сокровенных замыслов я сейчас не готов, приступать
к ним всё труднее и труднее. Есть у меня и масса незавершённых
работ, таких как «Преподаватель симметрии», время от времени я
возвращаюсь к этому замыслу в надежде построить большую книгу,
чтобы выявить взаимосвязь разрозненных, на первый взгляд, сюжетов.
Кстати, это единственная книга, которую я не переиздаю, так как
всё ещё надеюсь её дописать. Именно поэтому и не переиздаю.

Как и Чехов, я старадаю графофобией, но если решаюсь, то пишу
мгновенно и с фантастической скоростью.

— А сколько лет «Новый мир» анонсирует вашу повесть
«Общество охраны героев»?

— Они уже перестали её анонсировать. После того, как узнали, что
у меня рак. Что меня тронуло. Сначала меня трогала последовательность
их предложения, затем, что исчезновение анонса совпало с моей
болезнью, с попаданием на Каширку. Но я вылечился.

— А анонсы «Нового мира» не возобновились...

— Эта повесть входит в состав «Преподавателя симметрии». Время
от времени я анонсирую новые его части. Так, например, в «Звезде»
долгое время висел анонс «Охоты рассуждения», может быть, всё
это так и останется в планах... хотя я всё ещё верю, что смогу
всё это сделать.

— А что для этого надо? Чтобы, всё-таки, написать?

— Не знаю... Чудо?... Нужно сесть и написать первое слово. И,
зажмурившись, написать весь текст.

— А почему вы откладываете написание этого самого
первого слова?

— Потому что мне не удаётся составить это самое первое слово.

— То есть, это как в стихах — придумал первую строку,
а дальше оно само пошло?

— Нет, не «придумал»... Первое слово может быть любым. У меня
есть вещь под названием «Битва». Там встречается следующая формулировка:
первое слово может быть любым, но потом оно окажется единственным.

Вот в чём дело: текст есть связь всех слов. Вы не можете добиться
связанности всех слов, если вы будете писать в какой-то иной системе.
Я пользуюсь в своей работе старинным способом «вдохновения», меня
должно охватить состояние, в котором я уже не размышляю, но пишу-пишу-пишу
не вставая. Не вставая...

— И сколько такой приступ письма может продолжаться?

— Самый длинный у меня был сорок дней, когда я написал «Пушкинский
дом». Правда, с двумя переломами, двумя надрывами. Но, тем не
менее. Чем я вполне горжусь. Пишу я быстро, а вот мучиться над
обдумыванием текста могу долго. Какая-то работа происходит ежедневно.

— Вы делаете какие-то записи?

— Нет, работа происходит только потому, что вокруг совершается
какая-то жизнь, в которой эти замыслы всё время витают. Конечно,
их можно переносить, но тогда они окажутся мёртвыми.

— Но разве вы не делаете какие-то записи, которые
потом интегрируете в текст?

— Нет. Ни в коем случае: всё, что можно в текст великолепно засунуть,
потом будет из него торчать.

— То есть, все эти ваши точные наблюдения и афоризмы,
они рождаются...

— В потоке. А вот попробуешь вставить — и ничего не получается.
В интервью это сделать можно, вспомнить постфактум какую-то мысль
или формулировку, родившуюся в речи, а в тексте это будет торчать.

Когда в 1971 году я впервые попал в Литинститут, то провёл там
показательный урок. Мастер-класс. Анализ неизвестного текста.
Публика подобралась вся сплошь гениальная и тёмная, то есть то,
что надо. Я им читал то фрагмент Набокова, то кусок из Саши Соколова.
А однажды взял и прочитал им Чехова.

Надо сказать, что с эстетическим чутьём у нашей публики оказалось
всё в порядке, а вот со всем остальным — намного сложнее. Я прочитал
им рассказ «Студент», замечательный и самый любимый Чеховым.

Сначала нужно было догадаться, чей это рассказ. Потом нужно было
догадаться, о чём он и почему он так называется. И в какой точке
текста он начался, где зародился его замысел. Потом я спрашивал,
какую фразу автор бы выбросил, если бы вернулся к тексту ещё раз.
И, в конце концов, как такое вообще могло автору в голову прийти.

— А это самое интересное.

— Да. Точнее всего русские студенты отвечали на вопрос о лишней
фразе — «как будто кто-то жалобно дул в бутылку».
Слуха, чтобы понять, что эта фраза вставлена из записной книжки,
хватило у всех. Остальное сомнений не вызывало.

Потом схожий эксперимент я провёл с американскими студентами,
вышел весьма любопытный опыт, учитывая, что они воспринимали этот
рассказ в переводе. В нём эта самая бутылка утонула без следа
и уже не обладала качеством находки. Американцы отреагировали
на лишь «излишний пафос в конце».

Восприятие художественного текста может быть совершенно субъективным,
но, в любом случае, эта самая «бутылка» выглядит внутри текста
как этакий поп-арт, она туда внесена, вставлена, она отдельна
и вываливается из текста. Всё это для меня связано с «выдохнутостью»:
все жанры для себя я определял по длительности дыхания. Рассказ,
глава, эссе — всё это то, что может быть написано в один присест.
Совершенно неважно, как долго вы об этом думали, важно только
всё написанное враз. Когда вы сели и не встали. А вот повесть
— это то, сколько вам удалось продержать себя в одном состоянии.
Например, в пределах недели.

— А как быть с романом?

— Роман нельзя продержать в одном состоянии, поэтому роман — это
взросление автора вместе с текстом. При написании романа всё время
есть ломка. И вот эти ломки-перерывы, тем не менее, роман и рождают.
Этого никто пока толком не описал — как продолжительность собственной
жизни влияет на текст, который, в конечном счёте, должен оказаться
единым. Достоевский в один присест написал «Игрока»...

Кстати, Достоевский очень подходит для развития этой гипотезы,
потому что, по всем признакам и мнению современников, писал он
неряшливо и плохо, только, отчего-то, гениально. Да потому что
всё это делалось одним дыханием!

Или Пушкин, к которому я питаю особую слабость: мне совершенно
непонятны его осени. Он всё время лепил тексты в разных жанрах,
а потом всё вдруг заканчивалось — когда он вставал из-за стола.
Когда эта полоса кончалась.

Хотя у Пушкина масса черновиков, которые сейчас мне нравятся больше
отделанных произведений. В них запечатлен самый первый пласт зарождения
замысла. Стихи — нуждаются в отделке, проза нуждается в дыхании.
В долгом, спринтерском дыхании.

Но это сугубо мои подходы, вряд ли они носят универсальный характер.
У меня был случай, когда я писал «Пенелопу». Всем она, отчего-то,
нравится. Я писал её в те времена, когда ничего не печатали, сделал
её за ночь. Молодой напор, что ли... Хотя писать не было никакой
возможности — ребёнок был маленький, на буровую надо ехать. Я
писал ночью, сидя на кухне, печатный лист за ночь.

— От руки?

— На машинке. Я довольно рано начал писать за машинкой. Если писать
от руки, то когда начнёшь перепечатывать, обязательно всё перепишешь.
В этом вся мука. Есть живописцы, которые пишут картины слой за
слоем, так и не завершая ни один из них. Такую картину можно писать
всю жизнь, но так и не закончить. Нельзя превращать литературу
в постоянный процесс, когда-нибудь она должна быть закончена и
выдана.

— То есть вы не перфекционист?

—У меня самый небрежный тип письма, какой может быть. И когда
меня называют «выдающимся стилистом», то совершают
большую ошибку — небрежнее автора, чем я, трудно сыскать. У меня
есть доказательства (если они не пропали при переезде) — неправленные
рукописи, второй экземпляр, который я всегда подкладывал при перепечатке
(один экземпляр мог затеряться), этакое лишнее технологическое
звено, показывающее, что всё, написанное мной, написано мгновенно.

Вот в это я и верю — в состояние, когда больше уже ничего не существует.
Но для этого нужно создавать искусственные условия, которых в
жизни нет.

— Это какие?

— Куда-то уехать, в тишину и покой, довести себя до отчаянья и
торопливо этими обстоятельствами воспользоваться. В деревни, в
глуши...

— Вам сейчас некуда удрать?

— Есть куда, просто сейчас я передвигаюсь более короткими перебежками.
В последнее время я писал только небольшие эссе. Больших текстов
организм не хочет. А писать кусочками — я в такую методу не верю.
У меня не получится написать большое произведение по словечку,
по фразе. Его надо писать большим дыханием. Текст объёмом от одного
авторского листа, строго говоря, это уже большое произведение.

Окончание следует.