Литературная критика

Начало.

Андрей Битов отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского

— Что для вас текст — способ перемещения из точки
А в точку Б, или это такой способ мыслить?

— Способ мыслить. Вид познания. Когда текст рождается, ты начинаешь
знать то, чего раньше не знал с такой определённостью и ясностью.
Ты мог об этом долго думать, но формулировки приходят уже в самом
тексте. Сколько черновиков скомкано в компьютере головы — этого
никто не скажет. Никогда нельзя понять, сколько ты работаешь над
текстом, ведь можно обработать любую протяжённость опыта в текст.
Текст растёт каждый час, но я беру и не пишу.

Каждый свой день можно превратить в рассказ, но зачем? Я уже сделал
их несколько десятков, у меня нет потребности сделать ещё один-два.

— А подвести текстом некий промежуточный итог, чтобы,
освободившись, можно было двигаться дальше?

— Итоги складываются в книги. Повторю, это моя личная рецептура.
Она могла родиться, между прочим, и в связи с моими собственными
недостатками, и в связи с тем, что я начинал писать в особенное
время, когда не существовало никакого социального ангажемента.
Я писал так, как я хочу писать, потому что со стороны не возникало
никакого заказа. Ты сам ставил себе задачу и сам её разрешал.

— Изобретал велосипед?

— Иногда изобретал велосипед, иногда нет. Нужно быть самим собой,
потому что нового в этом мире всё равно рождается мало. А вот
энергия, с которой рождается новое, и право, с которым оно рождается,
принадлежит людям. Реакция на реальность, реальность, которая
оказывается выражена синхронно и спонтанно — это редкий подвиг
— собрать картинку в реальность. Не в повествование, но в реальность,
в реальность, которая есть в данную минуту. Тот, кто умудряется
так писать, и есть современный автор. Но таких всегда мало. Преобладают
писатели «текстовики».

Впрочем, у нас в России и профессиональных «текстовиков» практически
не было — русская литература была или гениальной, или её не было
вовсе. Вот только сейчас начинают рождаться профессионалы — пишут
детективы и прочий жанр. Западная литература развивалась немного
иначе, там тоже всегда работали гениальные писатели, но они, при
этом, создавали продукт.

— Это хорошо или плохо?

— Я не знаю. У нас всё время была самородная литература. Она способна
достигать невиданных высот и выдавать образчики, которые до этого
никогда не встречались. Золотой век: Пушкин — Лермонтов — Гоголь
делали кое-что в разных жанрах, но всё — по одному разу. Практически.
Выходили «в поле» и определяли жанры. После чего наступал быстрый
конец.

Так я пришёл к идее «врождённого текста». Не то, чтобы этот текст
был изначально записан в авторе, но объем энергии, объём законченности
— он заложен в писателе изначально. Так что в скорой жизни русских
гениев виноваты не только самодержавие и ЧК, просто идти на текстовое
решение жизни — всегда огромный риск. Попытка совместить это с
неким воспроизводством всегда связана с драматическим переживанием
— когда тебе откуда-то говорят, что следующее ты родить уже не
можешь. Следующий шаг сделать невозможно — по отношению к самому
себе, к своему собственному развитию. И это, видимо, уже ближе
к поэтическому способу переживания действительности.

— А реальность, которую надо отражать, она существует?
Есть разные версии...

— Моя заключается в том, что реальность существует. Вот мы сейчас
сидим с вами и разговариваем.

— Но, может быть, за пределами языка и нет ничего.

— Вот она и обретается нами в языке. Иначе она исчезает. Люди,
как правило, живут в объяснённом мире, они живут в настоящем.
В настоящем они могут кайфовать или страдать. Или кайф, или страдание,
другого нет. Иначе возникает такой образ жизни, которую и жизнью-то
не назовёшь.

Страдания и кайф — это реальность. Страдание — это вынужденное
обретение реальности, а кайф — словленное, украденное. В жизни
много и того, и другого, а вообще-то жизнь прекрасна!

Большинство литературы пишется, потому что она уже писалась, а
вот литература, которая делается, потому что реальности нет и
она обретается в акте письма — она запоминается и остаётся в истории
литературы, потому что даёт возможность этому подражать.

Русская литература мне нравится именно этой самой возможностью
не выдавать «продукт». Она порождала только абсолютные продукты.
Русский роман золотого века... Там же никакого романа нет: «Мёртвые
души» — это поэма, «Евгений Онегин» — это роман в стихах, «Герой
нашего времени» — это роман в новеллах. Их авторы были свободны,
поэтому их текст рождался в связи с предметом, а не сочинялся,
не писался. Это же другая история! От Пушкина до Блока прошло
80 лет, и всё было сделано. Советский период — это период младолитературы,
далее начался период абсолютного одичания, поэтому до сих пор
люди возникают в литературе как бы из ничего. Наша литература
до сих пор дикая. Велосипедов бездна, но энергию ничем не заменишь.
Молодость, страсть и любовь ничем нельзя подменить.

И я не могу дать никакой рецептуры. По молодости я думал, что
есть какие-то правила и рецепты, и сам себе их создавал.

— Например?

— Кроме того, что написанное должно быть выдохнутым, вдохновение
невозможно заменить никаким мастерством. Нужно накопить в себе
чувство, чтобы потом выдохнуть его в текст. Нужно сделать реальность
так, чтобы затем в нее никто не поверил, а фантазию так, чтобы
в неё поверили все, это и будет литература. Потом еще была мысль
о том, что не нужно ничего искать — всё, что само накопилось,
оно отдастся в тот момент, когда тебе будет нужно. Такой не полностью
осознанный процесс...

— А если накопилось одно говнище?

— Не нужно его в себе копить. Зачем? Надо уточнить терминологию
— что вы называете «говнищем»?

— Негативную энергию.

— Негативная энергия бездарна. А вот то, что переваривается, и
то, что искупается... Есть просто способы очищения текстом. Это
всё очень просто — например, взять и написать то, о чём не писали
раньше. Не буду называть фамилию одного нынешнего классика, который
пишет то, о чем не писали. Про пипиську, про какашку. А почему
не писали? Не из-за запретов же! А из-за того, что это страшно
трудно преодолеть настоящим текстом. Я буду писать, стараться,
доведу читателя до чувства солидарности с моей мыслью, и вдруг
вставлю в текст слово «жопа». И все будут смотреть на слово «жопа»,
для которого совершенно не хочется работать ни умом, ни сердцем.
Ведь читатель попадает под чужую власть, поэтому власть эта должна
выглядеть достойно.

Текстом должна двигать любовь — особенно это важно для читателя,
который воспитывается как хороший меломан. Нужно быть достойным
читателя, которого ты хочешь извлечь и воспитать. На него говнище
не вывалишь. Запреты для дураков, снятие запретов привело к тому,
что у многих оказалась вместо речи пустая дырка — никого не интересует
просто сказанное слово. Или это надо делать профессионально.

Но в России ничего не делается профессионально. Поэтому я с большим
уважением отношусь к нашим дамам, сочиняющим детективы, научающимся
делать профессиональную литературу. Другое дело, что это не самый
высокий класс. Но, с другой стороны, и не такой низкий.

Это же разные вещи, как, скажем, теоретическая физика и физика
в средней школе. В принципе, литература развивается по тем же
самым законам, что и теоретическая математика.

— Поэзия? Или проза тоже?

— Поэзия более очевидна, а вот проза намного таинственнее устроена.

— А она выше или ниже поэзии? Есть разные версии...

— Людей, которые знали разницу между прозой и поэзией, всегда
было очень мало. Пушкин и Лермонтов, которые писали то прозу,
то поэзию. Мандельштам. А вот Пастернак не знал, хотя его огромная
культура и не менее значительное дарование сказывались на том,
как он писал малую прозу. «Детство Люверс» просто замечательна.
Но это не проза. Это может быть больше, чем проза, может быть
меньше, чем проза, что теперь уже и неважно. Проза — это то, что
не определено. Она состоит из каких-то странных уловлений...

Между прочим, прозы очень много в составе жизни, ведь кроме внешнего
отражения жизни, который привыкли признавать за литературой, в
ней заложены ещё особенности внутренних процессов письма или чтения.
Психограммы человека, преодолевающего текст, совпадают с психограммами
просто живущего человека. Волнения автора за своих героев или
за содержание напоены энергией, которая пошла у писателя на преодоление
текста. И здесь разыгрываются нешуточные драмы, ему самому неведомые,
и нет ещё прибора, способного замерять энергию, выделенную на
преодоление текста. И то, что кажется нам сюжетным повествованием
— есть лишь внешняя сторона текста. Это только способ заложить
в него энергию.

— Можно ли писать прозаический, сюжетный текст, используя
сугубо поэтические средства? Не лирическую прозу, не прозу поэта,
но, допустим, роман?

— Есть же жанр поэмы. Хотя Пушкин его весь съел. «Медный всадник»
— идеальное по сжатости повествование, названное автором «повестью».
«Пиковая дама» и «Медный всадник» отражают два вида безумия, когда
на этом переходе от поэзии к прозе и разыгрывается основная психологическая
битва. Поэзия (особенно поздняя) бесконечно обязана психологической
прозе.

Недавно кто-то написал о том, почему Ахматова не любила Чехова.
Да потому, что она вся из него вышла и всем была ему обязана!
И это действительно область для исследования. Но постоянно рождается
человек, который ещё ничего не читал, да? Вот это и есть читатель.

Текст — это всегда событие.

— Само письмо?

— Тот, кто ловит кайф от самого текста, и есть графоман. Когда
ты получаешь удовольствие от того, что ты пишешь. Но может оказаться
так, что это письмо окажется событием только для тебя. А вот потрясение,
которое, почему-то, может почувствовать другой человек... и когда
это меняет того, другого человека... Знакомство с таким объектом
— это событие.

И никаких иных критериев нет.

— А как тогда быть?

— Не знаю. Вот странно звучит словоочетание «некрасивое дерево»?

— Что-то в этом есть.

— Что-то в этом есть, значит это насилие текста над жизнью оправдано
— потому что оно, дерево, просто живое. Некрасивая кошка, некрасивая
собака... Они — живые, и только.

Вот я сейчас читаю... Кстати, читаю я всегда с большим трудом,
крайне медленно, так же медленно, как и пишу, почти по слогам
и пойди, найди тот текст, который заслуживает быть прочитанным
по слогам. Только Библия. А параллельно я читаю Маринину. Кстати,
зря я её читаю по слогам, а когда попадаешь в течение слова, выходит
правда.

Я читаю в связи со всеми этими жюрениями. Конкурс «Русский Декамерон».
По идее, на него должна попадать эротическая литература. Мне это
очень интересно. Преодолеть интересное очень трудно — потому что
либо это литература, либо это описание чего-то интересного.

Но самое интересное — что в конкурсных текстах почти нет никакой
эротики. Она всё время не попадает в их круг. Прямым похабством
никто не занимается, все стараются сделать красиво — кому-то это
дано, кому-то не дано, но одно удовольствие я получил. Пошла энергия
слова — оно в нём живёт, оно в нём бьет. Скоро это может надоесть,
надолго его не хватит, но я стал читать, потому что мне интересно.

На одну книгу может хватить любого человека, просто это нужно
сделать просто. А все пишут литературу. Чувствуют себя в литературе.
И тогда всё пропадает. Люди заболевают литературой, и от этого
она и пропадает.