Литературная критика

Андрей Тургенев «Месяц Аркашон», роман. «Амфора», «Новая волна», Санкт-Петербург, 2003, 302 стр.

Одна из главных тем романа «Месяц Аркашон» — взаимоотношение
искусства и реальности, именно искусство оказывается полем для
возможных антропологических экспериментов. В споре
тупоконечников и остроконечников на бессмертную тему — нужно ли смешивать
жизнь и искусство — автор романа встаёт на сторону тех, кто
смешивает. А затем взбалтывает.

Антропологические эксперименты... Еще в середине прошлого века
Мишель Фуко подвёл черту под классическим определением «человека
разумного» — традиционный набор признаков, характеризующих
человека, сложившийся ещё во время великой французской
революции, оказался исчерпан и преодолен. На смену ему приходит
что-то иное, пока ещё непонятно какое невесть что, задача
искусства попытаться зафиксировать этот момент перехода, или,
если получится, описать это самое новое.

Современное искусство тем важно и интересно, что оно не только
фиксирует перемены, оно активно участвует в этих самых переменах,
заняв место науки и даже религии. Ведь чем спасается
современный, секулярный человек? Куда бежит? На территорию
искусства, иного не дано.

Сюжет романа становится возможным только потому, что его главный
герой имеет отношение к культурным практикам — он танцор,
изображающий для туристов сцены из разных фильмов. Его рабочее
место — площадка перед Центром Помпиду (говорящая подсказка!),
его клиент — богатая дама, нанимающая Танцора для того,
чтобы он изображал её утонувшего мужа, «идеального самца»,
образец антропологической нормы. Собственно говоря, все
фабульные навороты и являются следствием этого «заказа».

Танцор работает собственным телом, он извлекает искусство из себя,
именно поэтому он и может стать участником актуального
эксперимента. Впрочем, писатель — он ведь тоже перевоплощается в
своих персонажей едва ли не по системе Станиславского. То
есть, описывая своего Танцора, Андрей Тургенев говорит и о
каких-то собственных внутренних процессах — например, об акте
письма как моменте перевоплощения, проходит ли подобная
метаморфоза даром? Или на выходе мы получаем совершенно иного
человека?

Ну да, искусство. Оно существует в романе десятками отсылок и
проговорок, корректируя путь читательского восприятия. Уже первый
абзац «Месяца Аркашон» — описание артефакта: фотографии на
стене парижского кафе, которое несёт в себе формулу всей
будущей истории, изложенной в книжке. Так что вхождение в
область искусства оказывается плавным и почти незаметным.

Вторая сцена романа описывает площадь перед Центром Помпиду. Чётко
очерерченная рядом стоящими домами и многочисленными
скульптурами, фонтаном Стравинского, вытяжными трубами и ателье
Бранкузи, площадь эта, сама по себе, является артефактом и
идеальной рамой для искусственного выступления.

Современное искусство радуется своей демократичности, оно пытается
быть незаметным, разлиться в повседневности, зарыть траншеи
между реальностью и сочиненностью. Персонажи романа, Танцор и
возлюбленная его Алька, постоянно апеллируют в своих
разговорах и размышлениях к известным (знаковым) именам, они
потребляют искусство правильно — так, как его и
нужно потреблять, без особой ажитации, но регулярно и с
далеко идущими последствиями. Зерно впечатления, информации,
усвоенной во время общения с прекрасным, прорастает в зрителе
каким-то новым знанием.

Именно поэтому для персонажей романа главным современным художником
является американский художник Мэтью Барни, автор странных и
чудовищно красивых видеофильмов про всевозможные мутации.
Важной особенностью этих фильмов является отсутствие в них
сюжета — на экране постоянно происходят какие-то события,
которые, тем не менее, отказываются складываться во внятную
историю, обнаруживают внутри себя концептуалистский «пустотный
канон». Смысл этих фильмов в том, чтобы он длился, чтобы
картинки менялись, а что там получится на выходе — уже неважно.
Ведь одна из главных особенностей постмодернистской
парадигмы есть ориентация на процесс, не на результат. Всё это,
между прочим, описывает и стратегию самого романа, который
длится и кончается не взрывом, но всхлипом.

Искусствоведческие параллели помогают лучше понять происходящее в
романе, исходный авторский замысел, например. Когда возникают
упоминания работ Уорхола («Портрет Элвиса Пресли»), мы
понимаем, что важное значение для «Месяца Аркашона» имеет
поп-артовская эстетика комикса (всё и сразу), когда Алька
рассматривает в Амстердаме позднего Мондриана, мы считываем
утопичность всего происходящего, ведь Мондриан был одним из символов
утопического авангарда, все прорывы которого были обречены
на поражение, растворились в музейных залах и напитали
знаками своих знаков музейный дизайн.

Искусство проникает в «Месяц Аркашон» знаками Иного, идеального
существования — зеркальный шар, выставленный в парижском
Пантеоне, и эротически трепетный Балтус, руанский собор в
Вальпургиеву ночь и арка Дефанс. Расчленёнка с анатомического полотна
Рембрандта и расчлененная корова Хирста. Пятнадцать минут
уорхоловской славы...

Все ходим вокруг искусства, которое ходит вокруг нас, манит и
обманывает. Авантюра Танцора оборачивается картонным, белыми
нитками хеппи-эндом, потому что им не сойтись никогда —
вымышленному и реально существующему, отвлечённому и вполне
конкретному.

Именно поэтому главным артефактом романа «Месяц Аркашон» оказывается
тайфун, убивающий людей и ломающий деревья, только его
появление-проявление и не проходит для людей бесследно.