Литературная критика

/Чак Паланик «Колыбельная», М.: Издательство АСТ, 2003/

Вероятно, если бы не экранизация романа Паланика «Бойцовский клуб»
Дэвидом Финчером (непопсовым режиссером, использующим в своем
кино крупнейших звезд Голливуда), то гораздо меньшее
количество читателей у нас знало бы о существовании этого
писателя. На сегодня же переведены и изданы — достаточно оперативно
— три его книги: «Бойцовский клуб», «Колыбельная» и
«Удушье». Цирк и кино по-прежнему являются важнейшими для масс
искусствами, даже в самой читающей стране. И сейчас речь пойдет о
среднем (срединном) из перечисленных романов — великой и
ужасной «Колыбельной». Она, кстати, как и вся паланиковская
проза просится (уже) на киноэкран. Да и сам Паланик (всё время
про себя я произношу его фамилию как Паланюк, что недалеко
от истины), кажется, в последнее время как раз пишет
сценарий для большого кино — пока под рабочим названием «Амбиция».

Итак, «Колыбельная». Хуже всего было бы сотворить краткий пересказ
сюжета и обрамить всё это вводной и подытоживающей частями.
Это было бы пошло, стандартизованно и инертно — против чего
как раз и выступает Паланик в своих произведениях. Посему
гораздо лучше наметить легким пунктиром сам начальный вектор
«Колыбельной». Для этого вновь сгодится кино. Помните
японо-американские страшилки под названием «Звонок»? Так вот, это
как ясельная группа по сравнению с роскошным первым классом. А
помните такую ленту как «Чернокнижник» с Джулианом Сэндсом
в роли чернокнижника? Так вот, это вообще отстой в сравнении
с замыслом «Колыбельной». Но есть у последней пары общий
момент — древняя книга с магическими заклинаниями. Не
Некрономикон, но какая-никакая а «Книга теней». И вот из этой книги
в современный американский мир проникает детская песенка,
колыбельные восемь строк, транслирующие на объект чтения
древнюю зулусскую черную магию. Роман полон персонажей, уснувших
вечным сном. Однако, это, как и шизофрения в «Бойцовском
клубе», только двигатель сюжета. Паланик говорит о гораздо
более внутренних и тревожных вещах. «Колыбельная» вся пронизана
осознанием того, что умереть или потерять самых близких
людей — это еще не самое страшное. Даже убить кого-то, даже
убить самых близких людей — это еще не самое мучительное и
ужасное.

Манера Паланика, похоже, сложилась, склеилась, сцементировалась
прочно. В «Колыбельной» мы узнаем ту же сюжетную напряженность,
которая есть, например, у Кристофера Бакли, если исключить
сатирическую доминанту последнего. И если «Б. Клуб» был
своего рода сверкающей вершиной айсберга американского
контркультурного и радикального трэша, то «Колыбельная» — это как бы
контркультурный тюнинг Стивена Кинга. Это снова плотнейший
фикшн, напичканный энциклопедическими справками и опирающийся
на настойчивую вербальную цикличность. Герой романа —
журналист, когда-то по собственной вине лишившийся жены и
маленького ребенка и с тех пор скрывающийся от мира и от себя,
зараженный виной и глубочайшей депрессией. Герой существует в
стертой, обезличенной обстановке, имея глубокую установку на
затушевывание собственного я. Он — репортер, он работает так,
как его научили на факульттете журналистики, и именно это
является его жизненным, стратегическим шаблоном — быть
внимательным, но незаинтересованным наблюдателем, совершенным
фиксатором по ту сторону морали. И именно эта постороннесть, как
в увеличивающем зеркале отражается вокруг него в огромном
хаотическом и насильственном мире. Как всегда, уйти от себя и
от социальных ловушек почти невозможно, если ты, конечно, не
Бог.

Интересно, знаком ли Паланик с прозой американского писателя начала
века Джеймса М. Кейна, по произведениям которого были сняты
классические детективные фильмы-нуары предвоенной поры, в
частности «Почтальон всегда звонит дважды» Тея Гарнетта? Того
Кейна, который якобы написал историю Эда Крейна — героя из
предпоследнего фильма-нуара братьев Коэнов «Человек, которого
не было». Помните историю Эда Крейна — обычного человека,
случайно вовлеченного в преступление? Герой Паланика,
журналист Карл Стрейтор, носящий неактуальный синий галстук и молча
ненавидящий свое начальство тоже был вовлечен случайно в
преступный водоворот фантастических убийств. Ну уж Альбера
Камю на писательских курсах, которые посещал Паланик, наверняка
проходили. Джеймс М. Кейн был любимым писателем Камю,
который написал своего «Постороннего» под влиянием кейновской
прозы. Помните постороннего — Мерсо? Мерсо, нашедшего
пристанище в моральной индифферентности, эстетически
неудовлетворенного, случайно вовлеченного в пистолетное застреливание
случайного араба на случайном пляже. Такое же по сути кино под
кодовым названием «экзистенциальный тупик» прокручивает в
«Колыбельной» Паланик. А еще в романе можно уловить мрачные блики
кафкианской философии: герою вменяется в вину несовершенное
им злодеяние (в юридической и моральной маркировке
неумышленного зла у Паланика имеется свой парадокс), и герой, все
больше виня себя и подозревая в себе целую перспективу грехов
и зла, стремится сознаться во всем и понести очистительное
наказание.

Однако, мир со времени Джеймса М. Кейна и Альбера Камю значительно
изменился. Роман вышел в США в 2002 году. Репортер Карл
Стрейтор отлично ощущает, что такое на современном этапе
«четвертая власть». Он знаком с убойной силой слова в переносном и —
что еще хуже — в прямом смысле. Вокруг себя он отстраненно
(для отстраненности он все время считает от одного и дальше)
наблюдает людей, занятых эгоистичными интересами,
использующих друг друга, неразборчивых в средствах, да и в целях
неразборчивых тоже. И всех их развлекает из телевизора или
радио, из газет и рекламы оруэлловский Большой Брат; Б.Брат
больше не следит всевидящим оком за своей паствой, он отвлекает
мысли стада от всего, что лежит в стороне от его мотивов и
интересов. Об этом нам живописно поведал В.Пелевин в своем
романе «Поколение П». У Паланика сила древнего магического
заклинания и мощность воздействия современных СМИ и
обслуживающей эти СМИ «культуры» по сути идентичны. И чтобы увидеть
этого «бога», нужно смотреть не прямо в поток образов, а боковым
зрением — на фрагменты и детали. «Хороший способ
забыть о целом — пристально рассмотреть детали. Хороший способ
отгородиться от боли — сосредоточиться на мелочах. Вот так
и надо смотреть на Бога. Как будто все хорошо».
Афористичность Паланика позволяет отнести описанный способ
восприятия и к политике Б. Брата, и к методу ухода из-под его
контроля. Вспоминается персонаж из упомянутого коэновского
нуара — лучший адвокат Калифорнии Фредди Риденшнайдер; он
рассказывает своим клиентам об одном «немецком парне, который
открыл, что чем больше мы смотрим на это, тем меньше об этом
знаем — и это математически просчитанный факт, в конце концов,
единственный существующий факт. Сам Эйнштейн говорит, что
этот парень открыл нечто значительное». Речь велась о
«соотношении неопределенностей» Вернера Гейзенберга. В
«Колыбельной» возможность черной магии становится
действительностью черной магии именно благодаря тому, что
все экзистенциальные Другие наблюдают один и тот же сон (как
физики могут наблюдать процесс ядерного взаимодействия) —
American dream. Спят все. А текст романа, как это всегда тонко
продумано у Паланика, имеет неслучайную форму
показаний. То есть мы имеем дело с субъективным считывающим
прибором, плавающим в абсолютном ничто (American dream, всяком
dream вообще), мы имеем дело с самоинтервью, с исповедальным
репортажем потерявшегося, отчаявшегося человека, с
«чудовищем признаний» в терминах Фуко.

Герой «Колыбельной» — жертва обстоятельств, в процессе
«раскольниковского» разбора темы свободной воли совершающий
парадоксальные поступки, поскольку выйти из порочного круга «колыбельных
заговоров» можно лишь в самом немыслимом, нелогичном,
неэгоистичном смысле. Паланик, словно подлинный «шестидесятник»
духа поднимает темы морали, проблемности этического выбора,
затрагивает волдыри мирового зла. В этой прозе так и сквозит
гностический гон о том, что сей мир был сотворен плохим
демиургом (абсурдность природы, волновавшая Вернера Гейзенберга —
мысль того же порядка). В «Колыбельной» стоит отметить
четкий, не страдающий примитивной прямолинейностью рисунок
метафоры: взаимная суггестия индивидов в пространстве
коллективного сна-гипноза, исполняемая посредством магии слова, СМИ,
всех органов Большого Брата — это все записи в Книге Жизни
(Книге Теней, гримуаре, обтянутом человеческой кожей с
заклятиями, начертанными спермой и лимонным соком), и речь всегда
идет толко о ВЛАСТИ. О доминировании на индивидуальном уровне,
о борьбе за доминацию в общественном сознании, о
бесконечном конфликте по поводу власти между поколениями. И герой
романа мало того, что обо всем этом хорошо знает, он даже
пытается это как-то изменить, причем, начинает именно с себя,
поняв, что, начиная с Других, он мир не изменяет, а просто
разрушает. Состояние героя «Колыбельной» может быть достаточно
точно проиллюстрировано одним т.н. «лжехайку» французского
кинорежиссера Дамьена Одуля (автора экзистенциального
«Дыхания»/«Без удержу»):

Дни одиночества
Ждать грядущих ударов
Приходить в себя от недавних

Финал «Колыбельной» — это очень крутое кино. Пир жанра экшн. К этому
финалу вела тропа трансамериканского, почти метафизического
и почти герман мелвилловского путешествия. И дни
одиночества, и грядущие удары, и недавние — все есть. И пафоса,
кстати, практически нет. Уж негде пафосу приютиться среди
паланиковского сарказма. В «Бойцовском клубе» члены означенного
клуба были своего рода «разрушителями новостроек»,
уничтожителями офисных и прочих типовых тюрем; в «Колыбельной» осознается
факт, что тюрьма человека — он сам с его плененным разумом,
и происходят соотвтетсвующие уничтожения с разрушениями.
Финал, повторюсь, сильно оформлен. Внешне это напомнило мне
один рассказ Ф.Дика, такой, с христианскими еретическими
аллюзиями, где герой, пытаясь вернуть возлюбленную с того света,
контачит с чудовищными ангелами, ее забравшими, и в
результате все население Америки, а затем и всего земного шара
становится ею, включая и самого героя. Жуткая психоделия,
выросшая на небольшой семантической оплошности. Вот и в
«Колыбельной»: и любовь есть (эдакая, с паранойей — а есть ли любовь
вообще?) и семантическая оплошность имеется (смерти младенцев
— а невинны ли рожденные в этом нашем аду?).

В общем, редкое по своей гармоничности сочетание экшн-фикшн с
прозрениями контркультурно бодрствующего сознания посреди
окружающего информационного сна.

«Нужен ли мне большой дом, быстрый автомобиль, тысяча
безотказных красоток для секса? Мне действительно все это нужно?
Или меня так натаскали?
Все это действительно лучше
того, что у меня уже есть? Или меня просто так
выдрессировали, чтобы мне было мало того, что у меня уже есть, чтобы это
меня не устраивало? Может, я просто под властью чар, которые
заставляют меня поверить, что человеку всего
мало?
Серое марево в зеркале зыбится и клубится. Это может быть что
угодно. Не важно, что ждет меня в будущем — все равно оно
меня разочарует».

«Несовершенный, безнравственный — вот мир, в котором я живу.
Так далеко от Бога — вот люди, с которыми я остался. Все
хотят власти. Мона и Элен, Нэш и Устрица. Те немногие, кто
меня знает,— все меня ненавидят. Мы все ненавидим друг друга.
Мы все друг друга боимся. Весь мир — мне враг. Добро
пожаловать в ад».