Проза

«Кроме того, как я уже категорически заявлял, что хотя
я и счастлив, когда пишу, но могу поклясться, что я никогда не
писал и не пишу весело; моя профессия милостиво разрешает мне
иметь определенную норму невеселых мыслей».

Сэлинджер

«Есть люди, с самого детства своего не знавшие никаких других
законов, кроме закона волосатого кулака и потной грубой силы.
Эти люди (охотно или нет — но с пониманием) подчинялись действию,
казалось бы, вечных, незыблемых установлений — и сами пользовались
насилием как простейшим и очевидным способом подогнать этот мир
под себя. И если с течением времени человек начинает вдруг понимать,
что не все в жизни подчиняется этим правилам, а есть и правила
другие, где царит справедливость и любовь — нет ничего лучше,
и можно лишь радоваться за него.

Но если, избави Бог, все было наоборот, и правильно воспитанный
с детства человек, живя дальше и дольше, постепенно разочаровывается
в привитых ему благородных идеалах, а убеждается и видит вокруг
себя одну только ложь, предательство и ежечасное насилие, и видит,
еще хуже, торжество всего этого над добром и любовью — вот когда
остается лишь горевать и молиться, ибо трудно дальше придется
такому человеку, путь его будет извилист и тернист, и окажется
ли он когда-нибудь снова на верной дороге — Бог весть...».

Малоизвестный писатель В., сидя в домашнем кабинете (представлявшем
собою слегка отгороженный угол в единственной комнате его квартиры,
где он проживал с женой и маленькой дочкой (а на работе кабинета
у него не было, потому что он вкалывал на заводе простым сверловщиком),
в задумчивости смотрел на экран монитора. Там мерцали два абзаца
небольшого текста — начало нового рассказа или повести; В. собирался
показать этим произведением все, на что был теперь способен. Время
пришло, уже двадцать семь лет, нужно создавать серьезную вещь
на конкретном жизненном материале и обретать известность, которой,
чего там греха таить, он давно заслуживает. Опубликованные в городской
прессе рассказы и восторженные отзывы местных критиков убедили
его полностью. Он бросил камень в это стоячее болото! И круги
пошли — но очень быстро успокоились. Так что пора открывать миру
свое истинное лицо.

Он сидел на маленьком детском стульчике, стол был тоже невысок
— журнальное шаткое сооружение. Чтобы дотянуться до клавиатуры,
руки приходилось просовывать между колен и сидеть скрючившись
вдвое, колени же писателя торчали в разные стороны едва не выше
плеч. В. был ростом длинен и тощ и представлял бы собою довольно
забавную картину (лягушка, готовая слизнуть муху), если бы не
его прищуренный левый глаз и почти злобное выражение лица. Он
в двадцатый раз перечитывал только что написанное.

Два абзаца подвергались в течение сорока минут беспрерывной правке;
последний вариант отличался от первого абсолютно. Не осталось
почти ни одного прежнего слова. И эта артподготовка, кажется,
не была напрасной — плацдарм на том берегу удалось захватить.

Текст, распятый на дыбе авторского пристрастия, мутировал, мимикрировал
и старался отползти в дальний темный угол, но автор был безжалостен.
Словно хирург, он резал слова и целые фразы, ампутировал ненужные
куски, пересаживал, приживлял новое и смотрел, что вырастет; вытягивал
из текста струны жил, больно щипал их, прислушиваясь к ответному
звучанию... И поэтому неудивительно, что после такой работы автор
устал и даже слегка вспотел. «Пивка бы сейчас хорошо».

Каждый раз, садясь к своему рабочему инструменту, он почти не
верил, что сможет написать еще хоть одну толковую фразу, а тем
более когда-нибудь закончить весь текст (хотя таких текстов у
него было немало). И каждый раз, перечитывая готовый новый кусок,
он радовался, но еще более дивился себе: надо же, смог! Сделал!
Ай да я! Чудо какое-то... Он обычно писал вот так: медленно и
тяжело, и потому не очень любил это дело; но только им и хотел
бы заниматься в жизни.

Главная трудность здесь была — вымучить из себя первые слова и
строки, а там уж все покатится само, как трамвай вниз по гладким
рельсам. И вот начало рассказа, словно вечерний туман в степи,
собралось по ложбинам и извилинам, оросило собою подсохшие писательские
мозги. Это было настоящее событие для автора.

«Но, пожалуй, чересчур назидательно,— решил В., снова пробегая
глазами по строчкам.— И «бога» слишком много. Скулы может свести...
Что ж, ведь это не детектив и не боевик, не обязан я каждой строчкой
заманивать читателя и обещать сладкое. Так надо. Орел мух не ловит,
классики перед публикой в реверансах ноги не ломают... Оставлю
пока так, а завтра продолжим».

Он нажал кнопку «Сохранить» и выключил компьютер. Бесцельно посмотрел
в смутное окно.

Откуда-то остро попахивало гороховым супом. Писатель повел носом,
ища источник запаха, и обнаружил его у себя под мышками. Чертыхнулся,
рассмеялся. Почесал давно не бритую щеку...

В середине мая время начинает путаться. Вроде еще совсем светло,
а уж спать давно пора. Серп убывающей Луны висел в небе елочным
украшением, вырезанным из тонкой фольги. У В. с Луной были довольно
сложные взаимоотношения. Иногда она помогала, но чаще всего он
не мог найти для нее ласкового слова, особенно когда сука бывала
совсем круглой или шлялась неизвестно где. В такие дни он чувствовал
себя ее безвольной марионеткой, и нужно было ждать чего угодно
— попойки, драки, темных вспышек внутреннего озарения, предательства
или подвига. Пять дней назад, когда гадина была в самом расцвете,
В. бродил часов около одиннадцати вечера по дальнему пустырю и
наткнулся на иномарку с пьяными парнями и девками. Они высунулись
из окон и молча рассматривали одинокого странного пешехода, словно
редкое животное в зоопарке. Он с готовностью шагнул в их сторону,
неся собственные руки, как тяжелые железные палки с набалдашниками.
«Что уставились? Знакомы?» Их было человек пять. Ни один даже
рта не раскрыл. Убрали назад свои морды... и едва только В. отошел
от них на порядочное расстояние, как почувствовал парализующий
прилив запоздалого страха. Еле волоча ноги, убрался поскорее с
опасного места. Повезло... жив остался, цел... поленились, или
наглости такой не поняли (один на всех)... повезло. А все эта
круглая тварь. И что же ее никто не подстрелит? ведь сколько на
свете хороших охотников! стреляют, стреляют зря...

В. продолжал беспредметно глазеть в окно. Там под прохладным вечерним
ветром тревожно размахивал верхушкой густой высокий клен, любопытно
заглядывал в комнату, нес с собой прозрачные сумерки.

Пора было зажигать свет. Но писателева жена Нина уже укладывала
ребенка спать. Девочка капризничала, крутилась на постели, никак
не могла угомониться.

— Живот болит. Чем-то накормили не тем. Может, рано еще ей сыр
давать?— вслух рассуждала жена. Она не особо надеялась получить
ответ, просто так ей было спокойнее.— Ты сыр-то покупал — спрашивал,
свежий или нет?

Писатель прошелся по ней еще не остывшим взглядом, возвращаясь
откуда-то из других, далеких мест. Опознал, вспомнил; перевел
на свой язык ее сообщение; сообразив, что нужно ответить, перевел
обратно:

— Сказали: свежий. Ну так они и соврут — недорого возьмут.

Жена покачала головой.

— Надо укропу заварить.

В. отправился на кухню заваривать укроп, принес оттуда таблетку
активированного угля и дал девочке. Она приглушенно захрустела
таблеткой, перетирая ее недавно прорезавшимися зубками, а потом
выплюнула черную слюну на воротничок рубашки и заплакала.

— Да-а, ночка будет беспокойная,— сказал В., глянув на часы. Уголь
он вытер платком.

— Нам не привыкать,— зевнула жена, скидывая халат и натягивая
коротенькую прозрачную ночнушку. Глядя на эти соблазны, В. нервно
сглотнул:

— Да уж.

Через полчаса укроп сделал свое благое дело и девочка заснула
усталым сном, но все всхлипывала и тяжело вздыхала. Прикорнула
и Нина. Она использовала для отдыха каждую редкую свободную минуту
— правильно делала. В. постоял в раздумье на середине комнаты,
полюбовался на спящих. Какие же они у меня красивые, подумал писатель.
Что большая, что маленькая. Обе маленькие. Девочки мои... Их дыхание
он слышал прекрасно. Как выяснилось за последние полтора года,
это была лучшая музыка на свете.

В. опустился в кресло. Ему хотелось спать, но еще не так сильно.
Жаль было тратить время на сон, лучше попробовать дописать несколько
фраз к начатому рассказу. Подождав десять минут для верности,
он встал и направился в свой угол, чтобы запустить компьютер,
уселся на маленький стульчик и привычно просунул руки между колен,
потянувшись к выключателю.

Но вместо рассказа он вдруг вызвал из памяти компьютера свой дневник
и гневно, словно кому-то что-то доказывая, стал тыкать пальцами
в клавиатуру.

«Чем дальше идет время, тем большее желание возникает иногда открыть
ту единственную главную книгу, где написана вся правда, и прочитать
ее, наконец. Но что это за книга и где мне ее взять?..

Сегодня окончательно сформулировал: мою жизнь можно смело назвать
«Ожиданием выходных». Внешняя, официальная работа мне противна
до ненависти, и я живу нормальной жизнью лишь два дня в неделю,
по выходным, да один месяц в году, когда отпуск. Я там чужой,
и все знают, что я чужой. Уже не могу просто смотреть людям в
глаза, словно в чем виноват. Чувствую себя, как Штирлиц в тылу
врага. И они это видят и задают один и тот же безмолвный вопрос:
«Какого лешего ты здесь делаешь?» Так имеет ли это смысл? И неужели
я должен мечтать о пенсии? Ведь тогда я буду стариком, ни на что
не годным. Разве я живу для того, чтобы заработать себе пенсию?
Это невозможно! Но большинство людей живет именно для этого. Они
тратят свою единственную жизнь, чтобы в старости получать мизерные
гроши от скупого государства! Господи, как это нелепо. И еще нелепее:
один из этих людей — я. Самое правильное, что следовало бы предпринять
мне, озаренному этой простой и очевидной мыслью — мгновенно уволиться
с работы и заниматься своим настоящим делом, то есть литературой.
А насчет пропитания не беспокоиться, как это и рекомендовал Христос.
В конце концов, многие люди годами не получают денег и как-то
живут, неужели я не смогу? Однако я прекрасно знаю: в понедельник
проснусь по звонку будильника и побреду опять в свой грязный цех,
поднимать с колен падшую, словно девка, российскую экономику.
Вот единственная светлая мысль, единственное оправдание, которое
я придумал своему оскорбительно нелогичному поведению... А хуже
всего, что и в богемной тусовке мне не место, не люблю я это,
терпеть не могу. Недавно зашел на выставку одного местного художника.
По стенам в умышленном беспорядке были там криво развешаны непонятные
картины. Я не смог выяснить, что изображает хотя бы одна из них.
Случайно познакомился с автором, разговорился, сказал, что вот,
тоже пишу, только не кистью. Он пьяненький был, такой маленький,
все рыженькими бровками моргал да тряс длинной оранжевой бороденкой.
И минуты через две вдруг он мне говорит: не пиши прозу. Работай
на заводе, делай там что-нибудь, что ты там делаешь? гайки точи,
что ли. А прозу не пиши, не надо. Не зная ни одной моей строчки,
просто так, взял и сказал. Посоветовал. Великий Художник, обороняющий
бастион высокого искусства от варваров. На Олимпе тесновато, понятно,
зачем нужны конкуренты? А может, просто пожалел... Нет мне места,
нет покоя, Господи! Только дома я еще как-то могу быть собой,
а больше нигде.

Люблю утро — когда не нужно вставать в определенное время. Могу
с удовольствием подняться в четыре часа и пойти встретить солнце,
и чем меньше увижу людей, тем лучше. Город живет своей тайной
жизнью. Туман ползает с улицы на улицу, такой густой, что легко
заблудиться даже в знакомых местах, в нем вяло киснут фонари,
и первые трамваи привидениями пролетают без единого звука, едва
не сталкиваясь друг с другом на поворотах широкими плечами. Чугунные
памятники вождям покидают свои постаменты, собираются командами
на площадях и, обменявшись новостями и жадно перекурив, азартно
играют в футбол огромными булыгами. В городских фонтанах деловито
моются бомжи, похожие на пророков. Это одно из главных моих желаний
— быть свободным, быть хозяином своего утра. «Хозяин утра» — неплохо
звучит. (Может, назову так рассказ.) Главная же и настоящая причина
моих бессмысленно-ранних побудок — семья. И это нормально. Иначе
я не могу...»

На улице что-то зашумело, мерно и спокойно, потом этот звук превратился
в легкий шелест и вовсе затих, и вскоре в доме послышался запах
свежего, только что прошедшего дождя.

Еще через полчаса, когда писатель только-только раскочегарил мозги,
девочка снова проснулась и так закричала, что сразу стало ясно
— дело серьезное. Пожалуй, придется вызывать врачей. Жена выразительно
глянула на писателя, трусливо бегавшего из комнаты на кухню, а
оттуда в ванную (он еще надеялся, что ребенок вот-вот успокоится
и можно будет вернуться к рассказу или по крайней мере лечь спать),
сказала непреклонно:

— Иди звони,— и поправила перекрутившуюся на бедрах ночную рубашку.

Телефона у них не было. Чтобы вызвать «скорую», нужно бежать на
улицу. Обеспокоить в такое время соседей В. не решился бы ни за
что. Вернее — не хотелось унижаться, просить, умолять... Нина
не постеснялась бы, на этот счет комплексы у нее давно и успешно
были уничтожены, но просто пока ситуация, по ее мнению, еще не
была слишком опасной.

В. неохотно выключил компьютер, поглядел на пустой экран и сказал:

— А может быть, все-таки...

— Иди звони,— повторила жена тоном выше.— Или я сама сейчас пойду.

— Ну подумаешь, живот болит,— сказал В., нервно подтаскивая кверху
все время съезжавшие тренировочные штаны с растянувшейся резинкой.—
Давай сделаем клизму. И не надо никуда ехать...

— Господи, когда ты уже будешь думать не только о себе и своем
тво-орчестве (слово «творчество» жена произнесла нарастяжку, манерно
закатив глаза к потолку и явно издеваясь), но и о ребенке? Ребенок
мучается, а ему лень оторваться от своей писанины, на улицу выйти!

В. промолчал. Он разглядывал ярко-розовый рубец от подушки на
правой щеке Нины. Рубец представлял собою почти правильное латинское
«V», ветвями терявшееся где-то в густых черных волосах на виске.
Словно какое-нибудь хозяйское тавро на боку коровы. Глаза ее спросонья
были узкими, опухшими и злыми, вдобавок она щурила их от яркого
света. «Наверняка у нее сейчас дурно пахнет изо рта»,— подумал
писатель. Почему он именно так подумал в ту минуту, он и сам не
знал. Почему он вообще думал об этом в то время, когда его должно
было интересовать нечто совсем иное?.. Эта мысль проплыла по краю
сознания и эфирно улетучилась.

— О себе уж я не говорю! Хожу в какой-то рвани из «секонд-хэнда»,
туфли не сегодня-завтра совсем развалятся, а других нет! Полтора
года нигде не была, людей совсем не вижу! А ему лень на улицу
выйти позвонить!!

В. снова промолчал. Но его тактика оказалась бесполезной.

— Посмотри, что у нас в ванной делается!— Жена заводилась все
больше. То ли усталость от недосыпания сказалась, то ли еще что,
но похоже, близилась настоящая, полноценная истерика.— Обои отстают,
на стенах какая-то плесень! Когда ты начнешь клеить эту чертову
плитку? Все только обещаешь!

— Я работаю,— неохотно сказал В.— Ты же прекрасно знаешь. У меня
нет времени. Я тоже должен когда-нибудь отдыхать. И не кричи,
люди спят.

— Людей ему жалко, а ребенок собственный пусть пропадает!

— Я работаю,— повторил В.,— восемь часов в день. Не развлекаться
туда хожу. Зарабатываю деньги, на которые мы живем. Это физически
тяжело. А потом прихожу и начинаю помогать тебе. Варю кашу, мою
посуду, стираю пеленки, выношу мусор, пылесосю... пылесошу...
черт его дери! Как правильно-то?.. А, хрен ли!.. Этого вполне
достаточно. Что ты еще от меня хочешь? Чего тебе надо?

— Мне ничего от тебя не надо! Я хочу, чтобы ты был отец, а не
как попало! Ты думаешь, я тут бездельничаю, пока тебя нет? С ребенком
сидеть труднее, чем на заводе работать! Ни одной минуты свободной,
даже когда спит! Сам попробовал бы!

— Я делаю все, что нужно. Все, что могу. Между прочим, не многие
из моих друзей так помогают женам. Вместо этого водочку попивают
да по бабам шляются. Не ори, сейчас пойду и позвоню!

Девочка плакала все громче под аккомпанемент ссоры родителей.
Наконец и они были уже готовы орать в голос и плакать, но В. вовремя
успел убежать из дома. Пробираясь по темным ночным переулкам к
знакомому телефон-автомату, он шептал сквозь зубы:

— Ну, стерва! Завелась! О, Господи! Нет мне места, нет покоя...

Ссорились они в основном по уже упоминавшимся пустякам. Пустяки
эти, однако, имели удивительное свойство не терять своей актуальности.
Каждый божий день они повторялись и возобновлялись, словно многоголовая
гидра, у которой на месте одной отрубленной головы распускаются
две новые. В. вспомнил недавнее мартовское происшествие, еще одну
ссору, после которой так же бежал из дому.

Направлялся он в тот раз на заречный оптовый рынок. Он любил путешествовать
туда, форсируя реку по льду. Переходить реку зимой по мосту казалось
ему трусостью. А на рынке торговали дешевым пивом, дешевыми продуктами,
там обитал туманный призрак свободы. За рекой была полудеревенская
слободка, нравы там царили простые и незамысловатые. К тому же
путь пролегал через живописные посадки, заваленные снегом, ослепительно
сиявшим под щедрым мартовским солнцем.

...Кора наста расползлась по снегу потеками, так ярко белея сквозь
голые деревья, что кажется одним жирным, неровным куском сала,
уложенным сверху на землю, как на бутерброд. Всюду лежат полузанесенные
трупы пластиковых бутылок из-под пива, павших в борьбе за чью-то
радость...

Да и сама река, еле угадываемая подо льдом... Здесь, в центре
города, вдруг открывалось свободное, ничем не стесненное пространство,
где гоняли лыжники и сумасшедшие на скоростных японских снегоходах,
подувал свежий острый ветерок, неутоптанный снег норовил набиться
в ботинки, а поодаль то и дело торчали купола храмов и строящиеся
новорусские особняки. Береговой лед уже просел, пошел разломными
трещинами, над рекой время от времени раздавались непонятные тревожные
звуки близящейся весны. Всюду была жизнь! В. шел сквозь это великолепие
и думал, как маленький: вот провалюсь сейчас под лед!.. вот унесет...
тогда посмотрим, как будешь без меня. Тогда увидим...

И в этот момент лед у него под ногами, рассаживаясь, рявкнул с
оглушительным пушечным гулом, утробное эхо прокатилось над рекой
и отразилось от бетонных быков близкого моста, на который всегда
было лень взбираться. Огромная трещина метнулась куда-то вдаль,
потерялась в снегу... Более ничего не произошло. Минуты две он
стоял, ни жив ни мертв, творя благодарственные молитвы, а потом
осторожно двинулся с места и поспешил на рынок, где вволю выпил
пива и купил что-то из съестного.

А вот люди собрались вокруг гармониста. Что такое? Да ведь масленица
сегодня, широкая масленица! Писатель обрадовался и ни с того ни
с сего погрозил кому-то невидимому пальцем.

Мужик в тулупе, валенках и без шапки, лениво откинувшись назад
и вяло перекатывая во рту папироску, сидел на картонной коробке
из-под импортного майонеза и, еле двигая локтями, так наяривал,
так наяривал на роскошном (с серебряными накладками!) аккордеоне
русское, что В. против воли захотелось сплясать. Сама мысль об
этом была крамольной. Он даже не знал, как это делается. И все-таки
(эх!) бесстрашно выскочил на свободную площадку перед гармонистом
и (была-не была!!) стал плясать, как умел — в его танце пермешалась
«цыганочка» и джига, пионерско-дискотечные вихляния тазом и балетный
умирающий лебедь. В. старался. И вроде бы получалось даже неплохо.
(А может, ему так казалось, потому что он был пьян.) Плясал от
души. Люди давали ему место, хлопали в такт бесшабашной чечетке.
А В. выделывал ногами какие-то необыкновенные фигуры; он никогда
не знал, что умеет так, но вот оказалось, что умеет. Он отдавался
пляске с радостью отчаяния, и все это видели и понимали, хотя
никто не подозревал, отчего. Мало ли какие дела у человека.

И вдруг он заметил глаза одного из тех, кто стоял рядом.

Глаза эти светились счастьем глупца, нашедшего кого-то глупее.
Танец В. был явным отклонением от нормы. И дурак кричал «Давай-давай!»,
хлопал в ладоши и, кривляясь, подтанцовывал. Но В. было все равно.
Он отвел в танце душу и потом даже, что с ним бывало редко, пошел
с большой незнакомой компанией пить водку. И этот, чокаясь с писателем,
все подмигивал и все спрашивал: «Ну как, пойдем цыганочку-то с
выходом танцевать?» И В. кивал и пил с ним, а тот и не догадывался,
насколько его презирают. Писателю даже стало стыдно, что он так
глубоко презирает совершенно никчемного человека, пустое место.
В конце концов, дурак просто глуп и злобен. Ну и черт с ним. Дурак
получил удовольствие, которое так редко случалось в его глупой
жизни. Он не знал, что раскрыт, словно шпион, и в будущем его
используют для дела, для контригры...

В. расслабленно, пьяно, умиленно радовался жизни. Он смотрел на
весеннее солнце, которое вскоре должно растопить снега, на птиц,
еще неуверенно пробующих голос в серой паутине голых кустов, на
огромные холодные просторы небес... Хотелось, чтобы рядом был
друг, чтобы никогда не ссориться с родными людьми, чтобы жизнь
получилась именно такой, какой должна быть по изначальному замыслу
Творца... Назад он, однако, испытывая судьбу, пошел через реку
той же узкой тропинкой (из-за выпитого было совсем не страшно),
и хоть и радовался и благословлял весь Божий мир, это не помешало
ему снова повздорить с женой.

И вот теперь, два месяца спустя, он опять вернулся в свою квартиру.
На молчаливый вопрос Нины ответил:

— Приедут. На всякий случай вещи собери.

Стараясь не смотреть друг на друга, не касаться и вообще не замечать,
они занялись необходимыми делами. Девочка лежала в кровати, перевернувшись
на живот, так ей было легче. Она глядела на родителей серьезными
повзрослевшими глазами. Маленький человек познавал мир, несущими
опорами которого были неуверенность и страдание. Нужно было учиться
терпеть и преодолевать все это собственной жизнью, добиваясь счастья.

Продолжение следует.