Лаборатория бытийной ориентации #25. Сердце мира терпит раны.
Иногда я удивляюсь – на чем держится мир? Кажется, одного щелчка
достаточно, чтобы сбить его, как отыгравшую фигуру, с шахматной
доски. Холодок бежит за ворот, когда география редуцируется к
геометрии. Тогда получается, что геополитика разыгрывает свои
драмы просто на листе бумаги, а не в восхитительных сосновых лесах,
не на светлых солнечных опушках, не в замызганных поселках городского
типа и не на загаженных кухнях, где похмеляются опухшие существа,
в которых угадывается нечто подводное, несмотря на то, что до
воды – ох, как далеко!
 |
Когда мне маленькому давали апельсин, то я представлял, что это
«мир» (не планета, а именно мир); и вот почему-то Василий Иванович
Чапаев пытается этот «мир» захватить: я надкусывал кожуру апельсина
и нужно было потихоньку тянуть за отошедшую полоску кожуры, чтобы
таким образом очистить весь апельсин, - это означало бы, что мир
покорен. Покорить мир ни разу не удалось. Очевидно, эта непокорность
мира состояла в том, что мне помимо моей воли необходимо всегда
было быть не только самим собой, но и представителем мира, чтобы
в глазах у меня светился ласковый компромисс всеединства и даже
подведения под некий общий знаменатель, как у всех этих бедных
кошечек и собачек. Котятки, собачатки и прочие летучие мыши, у
которых в глазах: МЫ УЖЕ СЪЕДЕНЫ МИРОМ.
Современная философия утешает меня позитивным дизъюнктивным синтезом,
который, являясь «иным плюрализма» (А.
Осмоловский), советует мне объединиться с Другим лишь для
того, чтобы подчеркнуть наши с ним различия. В конце прошлого
века Московская философско-математическая школа от теории прерывных
функций пришла к аритмологическому пониманию реальности, где в
качестве основной идеи выступает несвязанность, прерывность, «зернистость»
творения. Мы больше не варимся в старой кастрюле мира, как слипшиеся
пельмени. Я не Бог, но я и не природа. Аналитика исходит из непрерывности,
эволюционности, тяготеет к редукционистским схемам. Аритмология
же необыкновенно чутка к пределам («пограничности», «пограничному
опыту» в терминологии М.
Фуко и Ж. Батая), внезапным переходам, скачкам Если пытаться
говорить о русской душе с точки зрения аритмологии, то «зернами»,
вплетенными в живую ткань души, являются закон, свобода, благодать,
откровение и сокровенное. Стремясь к большей точности, можно сказать,
что закон, свобода и благодать при переходе от феноменологической
горизонтали к вертикали метафизического самопонимания (чтобы мир
поймать не смог), постигаются сознанием русского народа в модусах
сокровения-откровения. Отношения сокровенного и откровенного антиномично-симфоничны,
и потому предстают перед человеком ситуативно то как Синайский
мрак, то как Фаворский
свет.
Своеобразным контрапунктом для различных течений и извивов русской
мысли явилось «Слово
о законе и благодати» Иллариона. Несмотря на то, что каждому
народу, как утверждалось в данном сочинении, уготовано пройти
как стадию закона, так и стадию благодати, конечно, нет никакой
эволюции от закона к благодати. Все народы, считает, Илларион,
равны перед благодатью, но благодать не выдавливают по капельке
своими действиями, она приходит внезапно, как удар молнии. Конечный
в обозримой метаисторической перспективе этап благодатного преображения
человечества – Всеобщее Воскресение есть не результат кропотливого
труда многих поколений, но Божественное чудо. «Не все мы умрем,
но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе»
(1 Кор. 15, 51-53). А вот Н. Ф. Федоров своим проектом «воскрешения
отцов» не оставляет пространства для благодати.
Хотя благодатью Божию « есмь то, что есмь» (1 Кор. 15,10), она,
по выражению преос. Феофана, «взаимовходна» с человеческой свободой.
Западная мысль, тяготеющая к более простым схемам соотношения
закона и благодати, либо как пелагиане, на первое место ставит
человеческую свободу, видя в благодати лишь вспомогательное средство,
либо, как Августин
Блаженный, по сути дела, видит в человеческой свободе лишь
форму воздействия благодати. Православное же понимание свободы
и благодати исходит из различения благодати предваряющей (просвещающей),
которая дарована всем, и благодати особенной, диалогично-синергийной
свободным усилиям человека. Здесь речь не идет о «предваряющем
действии» благодати или же о том, что человек своими действиями
привлекает благодать. Несмотря на апофатическую бездну, разделяющую
Бога и человека, свобода и благодать выступают в реальной человеческой
жизни как самостоятельные «зерна» реальности.
В процессе «взаимовходности» свободы и благодати, в выстраивании
синергийного строя для человека возникает реальность закона. Русское
сознание необыкновенно чутко ко всем модусам, состояниям, проявлениям
закона в общественном и личном бытии. С одной стороны, оно приходит
к анархо-персонализму, утверждающему беззаконность благодати,
и релятивное несовершенство любого государственного закона. С
другой стороны, - приходит к высокому пониманию Закона, обеспечивающего
порядок, строй и структуру сущего. Так, К. С. Аксаков разводит
«внешнюю правду» государства, всегда склонного к насилию, и «внутреннюю
правду» души русского народа, как народа «негосударственного».
В его понимании сложность России обуславливает сложность и иерархичность
тех законов, которыми она должна управляться. Россия есть иерархическая
совокупность множества миров, в которых государству отведена лишь
определенная территория. Аксаковская концепция «земли и государства»,
то есть такого общественного устроения, которое позволяло бы выйти
к «внутренней правде», конечно, основана на известном христиансом
положении о необходимости отдавать Богу Божье, а кесарю - кесарево.
Именно это положение и приводило многих русских мыслителей к признанию
монархии идеальной формой правления, поскольку остальные полностью
растворяют общество в государстве и политической жизни, что ведет
к оскудению «внутренней правды». На этом же основано было неприятие
парламентаризма, затягивающего общество и человека в унылый мирской
политический горизонтализм. Современные русские выборы как будто
бы иллюстрируют известные положения К.
П. Победоносцева и И. Л. Солоневича, создавая атмосферу истерической
псевдополитизированности, агрессивной разнузданности политических
компаний, когда средства массовой информации становятся опасными
для душевного (да и физического) здоровья людей, огромные денежные
средства бросаются на ветер, стимулируются самые низменные человеческие
чувства.
Стремление к «внутренней правде», внутреннему закону может восприниматься
как противоядие тоталитаризму, живущее в народной душе. Это стремление
сочетается иногда в русском сознании с древнерусским идеалом Государства-Правды,
в котором государство подчинено началам не мира, но Вечности.
Такой идеал в корне отличен от теории «естественного права». Государство-Правда
– это сильное государство, ибо только сильное государство сможет
собрать разбегающиеся русские пространства. Однако, категория
«правда» есть категория синтетическая, включающая и право и нравственность,
нормы справедливости, настроенность на благодать. Целостность
души обретается через осознание собственной внутренней расколотости
и разорванности, осознание противоречий между законом и свободой,
подлинное разрешение которых происходит через воспомоществование
благодатью. Часто духовное развитие связывают с гармоничной внутренней
соразмерностью, пограничность же аритмологии всегда дисгармонична,
в ней обнаруживается несоразмерность самому себе человека, который
есть не факт, но акт неповторимой реализации свободы, внешнего
и внутреннего закона. Когда приходит человек, миру ловить уже
нечего, - он как кот со сломанной лапкой заползает под кровать
и сердце его терпит раны.
- Жорж Батай «Внутренний опыт»(фрагмент из книги);
- К. П. Победоносцев «Курс Гражданского права»;
- Смолин М. Б. о Солоневиче И. Л. в статье «Русский народный империалист»;
Предыдущие публикации:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
