Литературная критика

Повесть (?) «Мозгва» про «кому», про состояние «скорбного бесчувствия»,
про кризис среднего возраста, про экзистенциальный рак, выедающий
внутренности. Правда, остаётся непрописанным генезис комы, откуда
она взялась — ибо кома просто так не возникает, а заводится от
конкретных причин. Что такого произошло с Левкиным, чтобы он мог
увидеть в себе это состояние, зафиксироваться на нём а потом перенести
на бумагу? Перенести очень точно, непонятно точно, так непоправимо
точно, что после этого иначе об этих своих состояниях думать уже
нельзя. Просто клиницист какой-то.

Сам Левкин всячески отрицает биографический подтекст прописанного,
мол, это игра такая — написать другого человека. Система Станиславского.
Так-то оно так, дело же не в каких-то реалиях или в непарадном
отношении персонажа к жене, дело в том, что наталкивает на те
или иные мысли, на желание породить вот такого человека, персонажа,
имеющего, между тем, типические черты. Придумать такое невозможно,
такое можно только пережить или, почувствовав намёки, дорисовать
или догадаться, как там дальше...

Как всегда, поражает умение Левкина вытащить сюжет буквально из
воздуха, из ничего, но сделать его таким убедительным и метафорически
насыщенным, насущным, что после знакомства с ним становится странным
— как это раньше никто не увидел, не догадался, не извлёк из небытия,
с той стороны. Это как изобретение нового направления, теперь
кажется странным, что до Уэллса никто не догадался до машины времени.
И, с другой стороны, а после машины времени были ли ещё какие-то
фундаментальные придумки, которые давали тысячам последователей
возможность лазать и гваздать знакомый сюжет вариациями.

Меня всегда интересовала презумпция левкинского письма — вот зачем
он пишет именно так, как он пишет, какие-то подробности, складчатости,
когда реальность всё время дробится и дробится всё в меньшие и
меньшие ячейки, а он сидит и с таким деловым, довольным видом
всё это описывает, с юморком и с рекомендациями, всё время думаешь
— ну какая у этого занятия есть цель, ведь взрослый человек, отец
детей, половозрелый мужчина, стыдно же в бирюльки, в бирюлики
смыслов играть, нужно же чем-то серьезным заниматься, достойным
белого, христианского и гетеросексуального.

Это я увидел пользу от левкинского письма в «Серо-белой книге»,
где были выданы чёткие и конкретные рекомендации, как бороться
с мороком и абсурдом существования, которое давит как атмосферное
давление, корёжит твою внешность и твои внутренности, а вот тут-то
как раз и приходит Левкин и говорит — это то-то, а это то-то,
в тот самый момент, когда ты окончательно деморализован и твоё
постоянное вопрошание носит риторический характер, так как ты
точно знаешь, что тебе никто не сможет помочь, даже твои родители
или правительство. То есть, Левкин приходит не как пророк, который
знает, как, а как помощник, который тоже всё это пережил или переживает,
и ему есть что тебе сказать, потому что врождённая привычка к
формулированию со временем приобретает гипертрофированные размеры,
как печень гуся, предназначенного на паштет.

Левкин поначалу и сам не знает, как, ему для того письмо и нужно,
чтобы в ходе письма что-то такое сформулировать. То есть, и ты
сам по себе ему тоже нужен, как читатель, которому он помочь хочет,
так как он ведь все эти свои страницы печатает, публикует, то
есть они определённой модальностью экстравертной изначально заряжены.
Без тебя бы не было бы их, не было бы самого Левкина, какой он
есть, потому что тогда (иначе) это бы всё перемалывалось и сгорало
без следа, без фиксаций, а тут, основываясь на законах физики
литературы, происходит такой обмен. Потому что интонация и ракурс
(дискурс) Левкина очень заразны, входя в соприкосновение с его
работой, ты и сам начинаешь чувствовать и думать как он — подробно,
когда ты входишь в эту подробность как в комнату, и видишь внутри
этой подробности ещё одну дверь в комнату поменьше, то есть подробность
углубляется и сужается одновременно; но, с другой стороны, вся
эта асимметрия анфилад и сквозняков всё время про одно и то же,
вертится вокруг одного и того же и углубляет одно и то же.

И это помогает выйти за пределы литры и как-то соединиться с жизнью,
потому что литра (текст) — это одно, а жизнь — совершенно другое,
и жизнь существует на другом берегу, а литература на этом, или
наоборот, а мимо протекает река существования, а тексты Левкина
— это такие мосты, говорить про его тексты не означает говорить
про литру, это тот редкий случай, когда ты говоришь про жизнь.
Про то, как она устроена и как с ней бороться, вот я не знаю,
как она устроена, поэтому и предпочитаю говорить про литру, а
Левкин такой человек — на него посмотришь, и кажется, что он знает,
как она устроена. Хотя он и сам не знает, но тексты помогают осознать
хотя бы это.

Читать Левкина радостно и благостно, так как это чистая радость,
повторюсь, выходящая за рамки сугубо эстетических впечатлений,
оставляющая в тебе какой-то сигаретный след, а, с другой стороны,
немного грустно, так как понимаешь, откуда ты весь вылез, и что
Левкин всё тоже самое делает не в пример тебе тоньше и аккуратнее.
Потому что считает, что имеет право не огрублять интенции сюжетами
(это раз), потому что дыхание его чище, точнее и сосредоточеннее
(это два), потому что цели у него какие-то как бы и не утилитарные
(это три), якобы он пишет потому что должен писать, потому что
не может не писать, чисто рефлекторно и на биологическом уровне,
как тот шелкопряд, который совершенно не задумывается над тем,
что он делает.

Повесть «Мозгва» про кому, то есть про сартровскую тошноту, которую
мы все, в той или иной степени, переживали в прошлом году, заклиная
этот ужасный год поскорее закончиться (и получили взамен висяк
високосного), которую носишь в себе несформулированной, или вот
пытаешься сформулировать, описать нечто подобное... И в этом,
кстати, обнаруживается ещё одно веское свойство письма Левкина
— оно поразительно своей уместностью, оно всегда про то, что в
тебе (и в тебе) происходит, оно всегда параллельно. И вот с этой
«комой» тоже — про меня ведь, про меня написано, про метафизическую
саркому, разъедающую основания жизни под видом кризиса среднего
возраста, хотя понятно, что Левкин про себя писал (даром, что
ли, видны следы дневника, дневнековости, он бы мог «Мозгву» из
постингов ЖЖ сваять, если бы такие постинги писал), и что он,
в конце концов, старше.

Лучше и точнее я про Москву и не читал ещё, про все эти пространственные
дыры и щели, которые делают её более странной, чем даже Берлин.
И ты ощущаешь всё это в себе, неосознанное и несформулированное,
все эти площади и майданы, разбегающиеся в разные стороны пустыри,
возникшие на месте сломанных микрорайонов, целых кварталов низкорослых
домов и гранитной реки, возникающей за тем или за иным поворотом.
И точки всегда узнаваемые и родные, тоже самое Замоскворечье,
куда все мы за пешеходной метафизикой топчемся, и обязательное
метро, против описаний которых даже я, кортосарообязанный, ничего
сказать не смею.

Помимо «Серо-белой книги» с её правилами в духе энциклопедии китайского
императора, вдохновившего Фуко на «Слова и вещи», в генезисе «Мозгвы»
есть и «Междуцарствие» — текст-список случаев, взятый едва ли
не из газетной хроники. То есть Левкин всегда зависает между двумя
противоположными полюсами конкретной социальной надобы реальных
случаев и своим воздушным, неконкретным, постоянно взбиваемым
бланманже хрустальных (прозрачных как слеза) интенций.

«Мозгва» оказывается точкой сборки всех (или почти всех) предыдущих
текстов Левкина. Как каждый текст Левкина, она содержит в себе
все его предыдущие наработки, да. Что говорит о том, что каждый
текст он пишет как последний, что, на самом деле, он пишет всё
время один и тот же текст с небольшими отклонениями и модификациями.