Онтологические прогулки

Мирослав Бакулин

как философский тип.

Мирослав Бакулин живет в Тюмени. Он – редактор «Сибирской
православной газеты», преподаватель философии в Архитектурно-строительной
Академии и поэт. Как мне кажется, воплощает в себе один из типов
православного философствования начала XXI века. Беседуя с Мирославом
Бакулиным, я попытался задать ему фундаментальные вопросы о жизни.
Вот что из этого получилось.

– Вот первый тебе вопрос: доставляет ли радость преподавание?

– Преподавание это тюрьма. Но мне очень нравится готовиться
к лекциям: читать, выписывать. Ну и преподавание – это свидетельство,
и я свидетель собственных лекций, точно такой же, как и мои слушатели.
Лекции мои эмоционально проходят: я пою, танцую, бросаюсь стульями.
И дух взаимопонимания, который я чувствую со студентами, для меня
очень важен. Есть лекции, которые проваливаются из-за лицемерного
и тщеславного посыла. Я получаю стыд и срам, и для меня это очень
большие уроки. Иногда я сам поражаюсь тем словам, которые говорю,
и ощущаю, что это Бог рядом со мной и он через меня говорит, а
я этих слов не достоин.

– Доставляет ли тебе радость редактирование «Сибирской православной
газеты»?

– Я сам – человек-газета. Я фактически один ее делаю.
Мне интересно, но я все реже печатаю сам себя, потому что тогда
получается, будто я один целую епархию поучаю. Я стараюсь давать
поменьше своих вещей, своего эмоционального фона. С другой стороны,
меня всегда подмывает рассматривать современную православную жизнь,
делать политические выводы, но я себя сдерживаю. Это называется
«ведение жеребца под уздцы». Я понимаю, что газету читают люди
гораздо более благочестивые, чем я, гораздо более воцерковленные,
гораздо более молитвенные. Я все время боюсь оскорбить их чувства.
Хочется сделать нечто феерическое, сенсационное, интригующее,
но быт церковный таков, что не предполагает никакой внешней сенсационности.
Человек с Богом общается – вот сенсационность! Здесь имеет
место сложнейшая артикуляция и герменевтика "Православной газеты":
писать ее так же сложно, как признаваться в любви. Практически
никогда я не слышу от читателей обратного слова. Но когда ты делаешь
дело поистине благое, то часто можешь ничего не услышать в ответ.
Если же сделал плохо, то ответ будет сразу же. Господь не дает
возноситься и тщеславиться, если ты делаешь это на церковной ниве.
Мы с тобой относимся к либеральной советской интеллигенции, которая
привыкла к приколам, разным штучкам, мы жаждем успеха, славы,
жаждем быть на виду. А церковный народ – он другой. Газета
меня воспитывает, показывает, что есть вещи фундаментальные, основательные,
над которыми не смеются и не прикалываются, а благоговеют. Благоговение
же есть чувство совершенно недоступное либеральному сознанию.
Либерал жаждет славы и создает себе кумиров. Вот читаю Бродского,
он пишет, как мама зовет его обедать и говорит ему: «Брось читать
своего Дос Пассоса!» Он тщеславится, что он, маленький мальчик,
читает не какого-нибудь «Капитана Врунгеля», а нобелевского лауреата
Дос Пассоса. Очевиднейшее
тщеславие!

– А поэзия, Мирослав, доставляет ли тебе радость?

– Конечно же доставляет. Это высшая форма поиска слов. Особенно
поэзия для меня открылась когда я молиться начал. Когда человек
молится, он понимает, что говорит Богу чужими словами; потом он
научается воспринимать эти слова как свои, вкладывать в них свои
смыслы, а потом они льются уже естественным потоком из его уст.
Это постепенное обретение слова. Любое стихотворение отчасти есть
форма молитвы. Я считаю, что мои стихи – это безделушки,
но эти безделушки многое раскрывают для меня в духовной жизни.
Стихи – своего рода духовный дневник. По ним (как по вешкам)
я вижу, что происходит в глубине. Очень странное ощущение –
видеть, как из тебя выливаются стихи.

– Доставляет ли тебе радость философия?

– Абсолютно никакой. Раньше доставляла, когда меня, например,
захлестывала мысль Мамардашвили. Сократ, Ницше, Мамардашвили и
Хайдеггер – вот 4 человека, которые на меня повлияли (Хайдеггер
в меньшей степени). Ну и Флоренский, конечно, – который открыл
самую глубину мироздания. Я его восторженный поклонник. Мамардашвили
показал мне чистоту и ясность мысли на русском языке. Сократ показал
сам предмет философии. А Флоренский умел все это во мне завязать
в удивительные узлы. Но чем больше я входил в Церковь, тем больше
мне философия переставала нравиться. Ставить вопросы о жизни и
смерти, – не боясь, достигая самой глубинной их сути, –
позволяла мне моя Церковь и моя вера. И философия оказалась полезна
лишь как некий пропедевтический материал для человека, ищущего
веру. Философия – такое умствование, где человек может обрести
границы своего познания. Мы философией переболеваем как детским
заболеванием, и она кажется нам глупой, грубой. Но когда мы выходим
из храма в мир, мы видим, что говорить людям о Боге напрямую вообще
невозможно. И в философии ты вдруг находишь то, что позволяет
разбить обыденный язык и предстать перед Богом. Ты начинаешь заниматься
философией как провокацией, ты провоцируешь человека на сдвигание
и разрушение обыденных рамок. Человек не предстанет перед Богом,
пока не разобьет свою улиточную скорлупку. Философия в качестве
хирургического инструмента может быть оправдана. Другое дело,
что если я сейчас к людям стану обращаться с философией Хайдеггера,
Ницше, то я до них не достучусь. Нужен новый язык философии. Я
его определил для себя как язык обыденной философии. Это разговор
о вещах простых и всем понятных (метафизика вся воплощена в быте),
но этот разговор должен подвести нас к той точке, где вещи заканчиваются
и начинается Бог.

– А что вообще тебе радость доставляет в последнее время?

– Ну, жизнь у меня достаточно трагическая, как и у всех.
Проблемы кругом: и то, и се... Но при всей трагичности есть внутренняя
радость – вот я вчера причастился и просто впал в состояние
эйфории. Общение с Богом и литературой – больше и не нужно
мне ничего. Мне нравится думать, нравится молиться. Чем дальше
я живу, тем больше одно чувство выходит на передний план, и я
на ладони у Бога. Я могу быть в унынии и отчаянии, но и тогда
я чувствую ниточку, которая связывает меня с неунывной радостью,
которая всегда во мне присутствует. Ребятишек я очень люблю. На
студентов моих мне приятно смотреть. Жизнь идет, и меня радует,
что все новое в моей жизни оттого, что все вращается вокруг Бога.
Мне странно, что у меня могут быть ученики, но эти люди себя так
называют; они приходят ко мне, мы разговариваем, пьем чай, иногда
пиво и вино, ходим в баню. Они приходят ко мне часто за советом,
мы обмениваемся фильмами, подтруниваем друг над другом.

– Ну а самый радостный день в своей жизни можешь назвать?

Таких дней было не так уж много: день, когда родился
мой сын, день, когда я Бога встретил... Или вот еще был день:
пришел я в отчаяние, и понял, что молиться я в этом состоянии
не могу – все мои надежды на жизнь оказались разрушены благодаря
моему злодейству. Черная пелена упала на мои глаза, и все показалось
мне жутко мерзким. Пришел на кухню, а на кухне за холодильником
крошечная иконочка, я ее еще студентом купил. Я говорю: «Господи,
мне так плохо. Не хочу я тебе молиться сегодня, и не могу этого
делать». А Бог смотрит на меня, улыбается. Благословляет и говорит:
«Дурак ты, Мирослав! Твою жизнь я придумал, а не какая-то тетя
Глаша. И в твоей жизни так будет все великолепно, а ты будто ничего
и не понимаешь». И я на кухне заплясал, как царь Давид. Ведь не
важно, что мы говорим, самое главное – Бога слушать, что
он нам говорит.

• Мераб Константинович Мамардашвили: философия свободы.
• Фридрих Ницше. Для всех и ни для кого.
• Мартин Хайдеггер. Преодоление метафизики
• Мемориальная страница Павла Александровича Флоренского.

Предыдущие публикации:

• Лаборатория бытийной ориентации #25. Сердце мира терпит раны.
• Лаборатория бытийной ориентации #24. Опасен ли интернет?
• Лаборатория бытийной ориентации #23. Экспедиция состоится.
• Лаборатория бытийной ориентации #22. Жизнь - это постоянная озабоченность.
• Лаборатория бытийной ориентации #21. Азбука любви и тепла.