Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

книга меморуингов

«Обломками этими я подпер свои руины»
Т. С. Элиот,
«Бесплодная земля»

Про меморуинги

Меморуинги — это неправильные мемуары, проще же говоря, руины
памяти.
Если это кажется очень уж красиво, то можно
заменить на разрушающуюся или даже разрушенную
память...
Только начинаться на самом деле все должно не так,
заготовлена иная фраза, вот она:
Отчего-то я очень боюсь
писать эту книгу...
По крайней мере, от
первого лица.
На самом деле — если ты что-либо начинаешь
говорить о себе от первого лица, то это изначально наводит на
мысль, что ты собираешься врать, лгать, обманывать, гнать,
что называется, пургу, создавать дурацкие мифы, и все это —
о себе самом, хотя кто и когда говорил о себе полную правду?
Но если ее не говорить, то какой смысл в том, чтобы врать,
лгать, обманывать, гнать, что называется, пургу, создавать
дурацкие мифы, тогда это уже просто шизофрения, которая,
между прочим, бывает, как я узнал сегодня вечером, и у
крыс.
А значит, крысы тоже способны к
воспоминаниям.
Воспоминания одинокой крысы.
Крысиные
мемуары.
Можно, конечно, перейти сейчас на Мураками с
его героем, в контексте именно писательских меморуингов это
было бы естественно, тем более, что когда-то давно я
предполагал, что если эта книга и должна быть написана, то
называться она будет
НАДПИСИ НА
КНИГАХ,
ну, вроде бы так положено в писательских мемуарах: и о себе
писать, и о книжках всяческих заодно, с положенной долей
пафоса и «высоколобой» — кавычки тут носят принципиальный
характер — иронии, но это было давно, очень давно, совсем давно, с
тех пор я не то, чтобы поумнел, но хоть что-то понял, и
прежде всего:
настоящих воспоминаний не
существует!
Они просто не могут существовать, сразу же
после какого-либо события превращаясь именно что в меморуинги,
нечто то ли непотребное, то ли навеянное схожей с крысиной
шизофренией, а кроме всего прочего еще и аналогичное
temporary files — временным компьютерным файлам, засоряющим жесткий
диск подуставшего от времени мозга, в кластерах которого за
прожитые почти пятьдесят лет скопилось столько всего, что
надо бы просто очистить.
Очистка
диска...
Между прочим, я глубоко убежден в том, что подобное
желание свойственно любому, перед которым маячит некая то ли
магическая, то ли комическая черта, призванная аккуратно
поделить жизнь на две неравных части — прожитую и ту, что
осталась.
И та, прожитая, выглядит временами очень
странно.
Для меня это город, в котором я живу уже столько
лет, но город этот полон порою невнятных, а иногда наоборот
— чересчур объемных и даже говорящих теней, причем часть из
них принадлежит мне самому.
И в этом ничего
загадочного, просто сейчас я нахожусь в том странном возрасте, в
котором ты принадлежишь сразу нескольким
временам.
Одно из них — явно прошедшее
А так как и тел у тебя в
этом странном возрасте несколько, то несколько раз в день я
умудряюсь столкнуться нос, как говориться, к носу с каким-то
из давних моих же воплощений...
Скажем, 1964
года...
Очень смутная, блеклая, размытая тень, даже надетую
на меня одежду не могу различить — только пальтишко, да
сдвинутая на затылок шапка.
А вот год 1968, чуть
почетче, но тоже — вне фокуса, который становится четким уже к
началу семидесятых, а к их середине так вообще превращается в
навязчивую цветную картинку, в которую вроде бы так просто
войти вновь и даже заговорить с тем собой, которого давно уже
нет.
Только все равно не получится, потому что
очистка temporary files — это, как я уже говорил, не
воспоминания.
Вспоминать бессмысленно, и вообще, что с ними —
этими воспоминаниями — делать?
«Возможно, это
скорее память о том, что у меня были воспоминания, чем сами эти
конкретные воспоминания. И это не столько память, сколько
паутина ассоциаций. Они туманны, но они — все, что у меня
есть. Я иду за ними по следу слов, надеясь оживить их вновь.
Роберт Шекли.»
ВСЕ ЭТО ПАМЯТЬ О ТОМ, ЧТО У
МЕНЯ БЫЛИ ВОСПОМИНАНИЯ...
Круто дед загнул,
потрясающий старик, таких мастодонтов в мире осталось немного.
Когда я прочитал эти слова, еще на английском — письмо из
Портленда пришло утром, точнее, в полдень, в 12 часов 12
минут и 47 секунд местного времени, а написано им было в 01 час
07 минут 55 секунд по EDT, Eastern Daylight Time, то есть по
восточному дневному (поясному) времени, причем, текст был
не в приаттаченном файле, а просто в теле самого письма, то
есть, написано оно было всего за два часа пять минут и восемь
секунд до момента получения, — то я понял, что это еще одно
подтверждение тому, что прошедшее время, в котором мы
отчасти продолжаем существовать, есть фикция, которая — и это
самое странное — все еще оставляет нас живыми.
«It
is perhaps more a memory of having had a memory than a
specific memory itself. It is less a memory than a network of
associations. They are dim, but they are all I have. I follow
them with a trail of words, hoping to make them live again.
Robert Sheckley.»
Чтобы совсем уж покончить с
прошедшем временем, надо добавить, что именно из-за него
мир, в котором ты живешь, похож на шахматную доску с
опустевшими клетками. Когда-то давно, когда партия еще только
начиналась, все ряды фигур были полны, и черные, и белые. А сейчас
на доске зияют дыры, смешное такое наблюдение, вот только с
этим ничего нельзя поделать — фигур все меньше, свободных
квадратиков больше, у каждой из клеточек есть свое имя, но чем
дольше эта клеточка пустует, тем становится все иллюзорней,
пока окончательно не превращается во все тот же временный
файл, который пора удалять с помощью клавиши delete, чтобы
записать на его место файл из другого времени, будущего, вот
только ты делаешь все это в каком-то странном и таком же
зыбком настоящем, в котором пребывают твои сегодняшние мозг и
тело...
Одно твое тело — из прошлого.
Другое —
вот оно, живущее сейчас.
И третье, о котором порою
не хочется думать, хотя никто не знает, что ты будешь думать
о нем, когда будущее превратится в настоящее, а настоящее
уподобится меморуингам.
Вот поэтому-то я и боюсь
писать эту книгу.
Потому что настоящие меморуинги
есть ни что иное, как те куски твоей жизни, которые ты до сих
пор проживаешь, но где-то там, глубоко внутри
себя.
И если есть смысл хоть о чем-то вспоминать, то
только об этом, как бы порою мучительно и неприятно это ни
было.
Хотя чего на самом деле во всем этом
мучительного и неприятного — пока не знаю.
Действительно,
какая-то крысиная шизофрения, попытка собрать давно
распавшиеся нити и связать хоть в какое-то подобие пережитого, вот
только опираясь совсем на другие события достаточно хорошо
известной тебе жизни.
Скажем так: не что происходило с
тобой, а что сделало тебя таким.
Ловля воспоминаний
по рецепту мистера Шекли.
Берешь ассоциацию и
распутываешь сотканные из нее нити.
Ловишь тени,
таскающиеся рядом с тобой по твоему же городу.
Заходишь в
места, которых давно уже нет.
Любишь женщин, которых
годами никто не любит.
Говоришь с друзьями, от
которых не осталось и следа.
Перечитываешь книги, которые
не открываешь десятилетиями.
Да и сам только
начинаешь делать то, что давно уже сделал и даже забыл — как и
когда это было.
Я живу непонятно в какой
стране...
Город мой для меня не имеет большого
значения...
Он лишен даже имени, хотя имя, конечно,
есть...
Смысл в ином: я отчетливо помню, как некогда по весне начинали
петь свои брачные песни тритоны.
Эти песни не слышны,
хотя у тритонов есть рты...
Но я слышу тихие звуки
этих полуденных песен...
Тень давнего меня только
что проскользнула мимо, я улыбаюсь и думаю — куда это я
иду?
Понятия не имею, хотя стоит, наверное, пойти следом,
даже не спрашивая — зачем. Просто необходимость, то ли зов,
то ли дурацкое любопытство, весь склон холма усеян
здоровущими обломками, о которые так просто зашибить ноги: руины
чего-то, что некогда здесь было построено. А к холму пришлось
идти через болото, и мой давно уже покойный дед все говорил
мне: — будь осторожней, — а я, крепко вцепившись в его руку,
прыгал с кочки на кочку, чтобы как можно дольше оттянуть тот
момент, когда очередная кочка окажется слишком далеко, и я
плюхнусь в коричневатую, покрытую колкими пучками осоки воду,
и меня начнет затягивать туда, вглубь, в мрачную, торфяную
жижу. Отчего-то я уверен, что это будет, но вот еще одна
кочка и уже можно выбираться на холм, пологие склоны которого
усеяны остатками неведомых строений, дед называл их
«Графскими развалинами», хотя никаких графов здесь никогда не было,
но развалины есть, вот они, вот куда ускользнула из города
очередная моя тень, чтобы оставить меня наедине с тем
настоящим, которое есть ни что иное, как фундамент для еще не
возведенных зданий, обреченных на то, чтобы со временем
превратиться в очередные замшелые руины, иначе же говоря
—
МЕМОРУИНГИ!

Про Джеймса Бонда, «Playboy» и жевательную резинку

Как известно, от перемены мест слагаемых...
А значит, что
дракон по имени «Жевательная резинка», прилетевший из
Швейцарии, выходит на первое место.
И становится чемпионом
этого меморуинга.
Вместо тела — желтая картонная
коробочка с затянутым целлофаном маленьким окошком. Через него
видно, как там благоденствуют разноцветные маленькие
подушечки. И каждая из них — с привкусом райской амброзии, волшебная
дверь, ведущая в Элизиум.
Дракон прилетел в багаже
маминой подруги, рейсом Женева —Москва, тогда подобное было
нереальным.
Наверное, потому он и
прилетел...
Драконы всегда делают только то, что
малореально.
Или вообще нереально.
Дракон «Жевательная резинка»
был торжественно вручен мне каким-то абсолютно забытым днем.
Скорее всего, что была зима, или тот период весны, когда он
еще по календарю, а не на улице.
ВРЕМЕНАМИ МНЕ
КАЖЕТСЯ, ЧТО ТОГДА ПОСТОЯННО БЫЛА
ЗИМА!
ПОЧЕМУ ТАК — НЕ ЗНАЮ,
да и не интересно мне это
знать, намного забавнее представить, что я почувствовал,
когда взял в руки эту коробочку.
Состояние восторга,
как в рассказе Брэдбери «Костюм цвета сливочного мороженого»,
хотя какой там сюжет — не помню...
Зато помню
состояние.
Когда все в тебе переливается и надувается
огромный пузырь счастья.
И даже не
лопается.
Хотя в упаковке было всего двадцать подушечек, да и
одноклассники тоже хотели пожевать.
И с некоторыми я
поделился, но только с очень избранными, то ли с двумя, то ли с
тремя, а потом дракон вздохнул и исчез.
Проще говоря —
сдох. На время. До моего — нашего с матушкой — переезда во
Владивосток. Куда она вышла замуж. За отчима. Того, который
много лет спустя скончался в Москве, а я так и не поехал на его
похороны.
Но до этого еще очень много лет, тридцать
пять.
А тогда я внезапно оказался в городе, который
изменит всю мою жизнь.
Я приехал туда одним, а
через два года возвращался в Свердловск другим.
В
мерзкий город Сврдл, будущий Бург из моего романа «Indileto». Да и
просто Город из других моих романов...
Разве что в
«Любви для начинающих пользователей» он иной, просто
придуманный, а может, что и привидевшийся одним противным майским
утром, когда за окном лил дождь, дочь была со школьным
театром во Франции, батареи уже не работали, а нам с женой не
хотелось вылезать из-под одеяла, потому что было
ДО
ОМЕРЗЕНИЯ ХОЛОДНО.
Тогда мне и
привиделся город, изнывающий от жары, а недели две спустя я понял,
кто в нем будет жить и что делать...
Но я бы
никогда не смог этого придумать, если бы когда-то не прожил два
года в портовом городе на берегу Японского моря.
И
не только потому, что Владивосток оказался Обетованной
Землей Жвачки, хотя бы потому, что драконы летали по нашему
классу, не переставая. Главное, чтобы хоть кто-то в семье ходил в
море, или у кого-то были знакомые, которые ходили в море,
или, на крайний случай, работали в порту, а такие были у
всех, даже мой отчим работал на каком-то «морском» заводе
инженером по технике безопасности — до этого он был журналистом,
потом отсидел за гомосексуализм, потом не знаю, что, а вот
когда мы встретились, то он работал на упомянутом заводе и еще
не знал, что через два года уедет в Москву, защит
диссертацию по театральному критику Кугелю и останется в столице до
конца жизни.
А может, и знал, но мне не
говорил.
Во Владивостоке ни мать, ни отчим мне вообще ничего
такого не говорили, поэтому я и стал там самим собой.
А
не только из-за того, что там было много драконов с именем
«Жевательная резинка».
ТАМ ВООБЩЕ БЫЛО МНОГО
ЧЕГО...
Например, по улицам ходили цветные
люди.
Это значит — ярко, разноцветно
одетые.
Откуда я приехал все были или черные, или серые.
А здесь
— в цвета радуги.
На них было приятно смотреть и
хотелось быть похожим.
Иметь куртку в широкую полоску,
одна — красная, другая — синяя, третья — предположим,
зеленая.
Я ведь не помню, как это выглядело на самом деле,
наверное, у меня просто временной дальтонизм.
Хотя
когда у меня появилась настоящая японская куртка, то она
была темно-болотного цвета.
Я ей очень гордился. Мне
казалось, что в такой должен был ходить сам Джеймс
Бонд!
Я ведь не видел ни одного фильма, зато:
МНЕ
РАССКАЗЫВАЛИ ПРО НИХ ТЕ, КТО ВИДЕЛ,
например,
одноклассник отчима, который тоже ходил в море —
метеорологом на научном судне.
Когда мы познакомились, он как
раз вернулся из рейса, где то ли в Сингапуре, то ли в
Йокагаме, а может, еще каком восточном портовом городе, смотрел
«Жизнь дается дважды».
«YOU ONLY LIVE
TWICE», естественно, что с Шоном О’Коннери.
Этот
одноклассник отчима вообще сыграл в моей жизни немаловажную роль,
выступив своеобразном проводником в несуществующий вообще-то
мир.
Тогда не существующий.
Мир за той
стороной занавеса.
Я шел по вечерним улицам закрытого
портового города и мечтал, что залезу в трюм какого-нибудь
парохода и уплыву куда-нибудь за много-много
миль.
Несмотря на пограничников, таможенников и агентов
спецслужб.
В своей дурацкой куртке, которую Бонд бы никогда не
надел.
Но я ведь не знал об этом и вообще плохо
представлял, как он выглядит — этот самый Шон О’Коннери.
Зато
мне недавно рассказали про это кино, как оно начинается, кто
там кого убивает и как.
На удивление, я даже что-то
запомнил — когда много лет спустя случайно увидел именно
эту серию по НТВ, то сразу признал.
Сначала мы жили в
районе порта, потом перебрались к университету, почти в
самый центр.
Жить у порта была прикольней — там и ночью
что-то грузили, горели прожектора, суда давали отвальные
гудки.
Зато в доме возле университета у нас была
большая квартира, точнее, две больших комнаты в общей
квартире.
И одна из них была моей,
ПЕРВАЯ В ЖИЗНИ
СВОЯ КОМНАТА!
В ней можно было закрыться и
слушать BEATLES, только проигрыватель стоял в комнате отчима и
матери, так что BEATLES я слушал там.
Это все тот
одноклассник, ходивший в море — Джеймс Бонд, Beatles, журнал
«Playboy» с сисястой блондинкой на обложке.
Случайный
номер, принесенный явно не для меня.
Очередной
артефакт, вытащенный из небытия.
Инобытия.
Где
все ходят в цветных куртках и где, скорее всего, другой
воздух.
Не такой удушливый, хотя и во Владивостоке воздух
заметно отличался от свердловского.
В нем уже
проскальзывала свобода, может, из-за того, что рядом было
море.
Если забраться в трюм, то можно свалить к конкретной
матери,
MOTHERFUCKER, YO-YO,
и
никто тебя не найдет, если, конечно, ты незаметно просидишь так
несколько долгих недель. Или даже месяцев. Без жратвы и
питья. Поэтому я и не свалил, скорее всего, именно поэтому,
хотя думал тогда об этом постоянно.
Сейчас уже не
думаю, motherfucker, yo-yo...
Хотя может, это стоило
бы сделать.
И добраться так до Йокагамы
или Ванкувера.
Сиднея или
Сан-Франциско.
Может, тогда жизнь началась бы раньше, на
два десятка лет.
Мне очень часто кажется, что
они меня обокрали, и именно на эти два десятка
лет.
И что если бы я тогда не уехал во Владивосток, то так бы и
не проснулся и ничего этого не знал.
Не понимал, не
видел, не чувствовал.
Был
слепым.
«Мальчик-зима», песня группы Nautilus Pompilius.
В
свой последний приезд во Владивосток я тоже там был с
рокерами, с мало кому еще на тот момент известной группой Чайф.
Город показался мне не просто убогим, а изнахраченным,
покрытым плесенью и паутиной, доживающим свои последние то ли годы,
то ли уже месяцы.
И шел дождь, постоянно шел
дождь.
Первые дни море было бурным, но стояло уже начало
июня, скоро распогодилось, временами появлялось солнце и
становилось тепло.
Хотя вода все равно была холодной и
мы не купались.
Я прошел мимо своей школы, мимо дома,
где некогда жил мой самый лучший друг, потом мимо другого
дома, где жил когда-то я сам.
Все это было мертвым,
оставшимся в другом, исчезнувшем мире.
Уже
распавшимся на части и превратившимся в прах.
Точно так же в
свое время исчезли и драконы.
Ведь в любой лавчонке
можно купить себе жвачку, я много курю, поэтому постоянно жую
отбивающий табачный привкус «Орбит Эвкалипт».
Далее
следуют три последние фразы:
Дракон оказался
повержен... Остались лишь потерявшие волшебство, почему-то
ослепительно-белые зубы. В расфасовке по 10 штук, средняя цена
— 8 рублей за упаковку.