Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение.
• Начало.

книга меморуингов

Про «частное лицо»

Так получается, что в основном мы раскрываем душу компьютеру. Мысль
не моя, одной хорошей знакомой. Но я с ней абсолютно
согласен. Особенно сейчас, когда вплотную занялся
меморуингами.
Хотя раскрывать душу компьютеру то же самое, что
заниматься онанизмом. Если, конечно, тебе не
десять/двенадцать/четырнадцать, даже шестнадцать лет. Онанировать в упомянутом
возрасте не только естественно, но и логично — ведь женщины, в
которую можно кончить всегда, когда хочется, рядом еще
нет.
Потом же ты онанируешь лишь тогда, когда тебе
хочется, но некуда.
Сам я в последний раз занимался
рукоблудием в мае девяносто первого, с тех пор то ли меньше
хочется, то ли просто — хватает.
Почему я так хорошо все
это помню? По многим причинам.
Попробую
реконструировать руины.
Прежде всего, раз я это делал, то это
было не дома — дома есть жена.
А где я был
тогда?
В Москве.
А что я там делал?
Зачем-то
потащился знакомиться с двумя господами, одного называют
АГЕНИС, другого ПВАЙЛЬ.
Александр Генис и Петр Вайль,
меня обещали свести с ними через редакцию «Нового мира». Между
прочим, тогда они еще были «дружбанами» и везде ходили
вместе. И когда меня с ними познакомили, то они тоже были вместе.
А мой приятель, представляя меня, сказал: ну а это
такой-то... Он написал один хороший роман... «Частное
лицо»...
Я действительно написал такой роман, но деле тут не в
нем, а в самой формуле «частного лица».
Что же касается
АГЕНИСА и ПВАЙЛЯ, то больше мы не виделись, хотя — когда
упомянутый роман вышел в журнале «Урал» осенью того же года, я
передал им его с оказией — какая-то знакомая (между прочим,
приемная дочь нашего великого актера Е. Лебедева) одной
моей знакомой уезжала на ПМЖ в Штаты, в Нью-Йорк, и прихватила
журнальчик.
Вроде бы даже передала.
После
чего минули какие-то странные годы, господа перестали дружить
и писать вместе, но до сих пор сторонним образом касаются
моей жизни — один, который АГЕНИС, общается в моим другом,
живущим ныне в Москве, тот его издает и мне про него
рассказывает.
А другой, ПВАЙЛЬ, общается с хорошей знакомой
моей семьи, живущей ныне тоже в Москве, и даже передает мне
приветы — в последний раз она позвонила по мобильному в
перерыве какого-то концерта и передала «привет от Пети», который
сам в это время отлучился — в туалет.
Я был отчего-то
рад привету, может, тогда и вспомнил, как мы курили вместе
в каком-то допотопном московском дворике, и я что-то
рассказывал про свой роман «Частное лицо».
Или не
рассказывал...
Какая сейчас уже разница.
Ведь дело,
повторю, не в названии, а в формуле, да еще в том, что всю
свою жизнь я хотел быть именно частным лицом.
То есть,
private person, человеком просто, никоим образом не
завязанном на этом долбанном обществе.
Даже с козлячьим
коммунизмом мой антагонизм был не столько политическим, сколько
этическим и эстетическим.
ОНИ ВСЕ ПОСТОЯННО КО
МНЕ ЛЕЗЛИ, КОЗЛЫ!
Наверное, еще с детского
садика.
Доставали, как могли!
А потом школа,
на меня напялили серую форму, сначала это вообще была
гимнастерка с ремнем.
Потом, правда, гимнастерку сменили на
пиджак
Но легче не стало, они все равно пытались
меня достать, уроды!
А мне всегда хотелось
одного:
ЧТОБЫ МЕНЯ ОСТАВИЛИ В ПОКОЕ!
Не
приставали, не дрючили, не промывали мне мозги.
Не
говорили, что надо быть, как все.
Я не понимал этого: как
так, быть, как все? Все — это все, я — это я, сейчас все
это кажется смешным, но тогда мне было не
весело.
Сейчас, впрочем, тоже не весело, но хотя бы можно все свалить на
матрицу.
Между прочим, на днях она мне звонила.
Ночью. Я уже лег спать, все в доме — тоже, даже египетский кот
по имени Усама бен Ладен. Кот обычно засыпает позже всех,
потому что ночью он пытается достать собаку породы далматин по
имени сэр Мартин. Днем достать пса невозможно — тот намного
больше и сильнее. Зато ночью это реально, надо выждать
момент, когда пес уже спит, подкрасться к креслу и дать ему
лапой в нос — все, как и положено настоящему террористу. Мартин
тупо просыпается, мотает головой, пытается заснуть снова.
Усама тихо пересиживает этот момент где-нибудь под диваном, а
потом рискует повторить, как правило, это заканчивается для
него плохо, но все равно лучше, чем днем.
Так вот,
даже кот уже уснул, и тут раздался звонок.
Я взял
трубку и услышал, что в ней играет музыка.
— Алло! —
сказал я.
Мне никто не ответил, тогда я положил ее на
аппарат и пошел смотреть почту.
У меня сильная
интернетозависимость, я постоянно смотрю почту — вдруг кто-нибудь
что-нибудь напишет.
Иногда пишут, но тогда была
лишь реклама.
Спам с дурацкой темой: «Встречайте
матрицу»!
Я удалил его, не читая, вышел из сети и услышал
очередной телефонный звонок.
В трубке опять играла
та же музыка. Я в сердцах выдернул шнур из розетки, но сразу
же вспомнил, что там временами отходит какой-то контакт и
тогда линия просто перестает работать. А я этого не могу
перенести — во-первых, у меня интернетозависимость, а во-вторых,
кто-нибудь может позвонить.
Не ночью, конечно,
днем.
А если линия не работает, то он и не дозвонится, а
вдруг мне должны сообщить что-то очень важное, пусть даже я
и не знаю, что?
Я начал пытаться подсоединить шнур,
но телефон все не работал.
Из своей комнаты вышел
старший сын, он переводчик, часто засиживается за работой до
глубокой ночи.
— Это что у тебя за звуки? — спросил
он.
— Телефон, — ответил я, — он опять не
работает!
Денис начал сам подсоединять шнур к
розетке.
Проснулся Усама и решил дать Мартину по носу.
Жена с
дочерью так и не проснулись, даже когда телефон вновь
заработал и нам СНОВА КТО-ТО ПОЗВОНИЛ.
И
ОПЯТЬ ТАМ ИГРАЛА МУЗЫКА!
— Алло! — чуть ли не
проорал в трубку Денис.— Вам что надо?
Музыка все
продолжала играть, конца ей не предвиделось.
— Это —
матрица! — уважительно сказал я.
Наверное, мне надо
было взять трубку самому и пропеть что-нибудь в ответ. И
тогда мне бы удалось войти в нее, хотя — зачем?
Это бы
помешало мне оставаться частным лицом, всю жизнь мне
кто-нибудь пытается помешать оставаться частным лицом, всем от меня
чего-нибудь надо.
Матрице вот —
тоже.
ИДИОТЫ!
Хотя на самом деле не исключено, что я
просто болен социопатией, это такая хрень, когда у тебя
проблемы с обществом. От этого ты плохо адаптируешься и
социально мало активен.
Например, не ходишь на
выборы.
Я НЕ ХОЖУ НА ВЫБОРЫ!
И выбираешь себе
странную работу.
У МЕНЯ ОЧЕНЬ СТРАННАЯ
РАБОТА!
Я пишу книги.
Эта вот — то ли десятая,
то ли одиннадцатая, а может, что и двенадцатая.
Для
такой работы моя социопатия не помеха, даже наоборот.
Причем, я всегда знал, что буду этим заниматься, ведь чем еще
заниматься частному лицу, как не писать книги? То есть, даже не
быть писателем, а быть человеком, который пишет книги.
Писатель — это профессия, а для меня это образ жизни, хотя у
меня есть членский билет Союза каких-то писателей. По-моему,
российских. Он красный и на нем еще
написано
СССР,
хотя никакого СэСэСэРэ давно уже
нет.
В жопе!
И слава Богу!
Самое смешное, что
онанировал я в последний раз еще в СССР, потому что в мае
1991 году, пусть и был уже много лет, как частным лицом, все
равно проживал в той странной стране. Сегодняшняя все равно
получше, хотя и в ней дерьма предостаточно, но достают меня
меньше. Могут и вообще не доставать, самому приходится — иначе
жрать будет нечего. Есть, кушать, вкушать, питаться.
Кормить детей и зверей. Но не достают, я ведь писатель, а не
олигарх, это матрице по барабану, кто ты, все равно звонит, но
тут главное — не запеть ей в ответ!
Что же
касается того давнего эпизода последнего моего самоудовлетворения,
то особо распространяться о нем я не считаю нужным, пусть
это будет одним забытым эпизодом из жизни одного частного
лица.
Разве что надо сказать, где это могло
быть.
Наверное, в квартире моего покойного отчима на
Речном вокзале.
Дом почти рядом со станцией
метро.
Отчим умер в конце октября 2002 года.
Моя мать
развелась с ним еще в 1970.
Иногда мне кажется, что
той весной мы встречались с ним в последний
раз.
Я его очень любил, меня даже не смущало, что он был
гомосексуалистом.
Точнее, бисексуалом.
Ну, был
бисексуалом, и что из того?
Но на похороны я не
поехал, хотя повторю: я его очень любил.
Совсем не
обязательно хоронить тех, кого ты любишь.
Входить в
квартиру, где уже никто не живет.
Смотреть на телефон,
по которому с тобой разговаривали, пусть и не вчера, но еще
так недавно.
Телефоны вообще надо менять почаще, хотя
по старому мне матрица не звонила. Отчим — да, поздравлял
меня с днем рождения, больше я его и не слышал. Когда же стал
звонить сам, чтобы поздравить его самого, то никто не брал
трубку — как раз в эти дни он лежал в
реанимации.
Ну и так далее, и тому подобное, в
общем:
ЖИЗНЬ — ЭТО НЕ САМАЯ ВЕСЕЛАЯ
ШТУКА...
Поэтому и приходиться так часто раскрывать душу компьютеру, что
действительно сродни онанизму, зато никто в этом мире больше
не мешает мне чувствовать себя частным
лицом.
МОЖЕТ, ОНИ ЗАБЫЛИ МЕНЯ НАВСЕГДА?
Вот только
боюсь, что нет...

Про пустыни

Про пустыни потому, что именно там я впервые ощутил себя
по-настоящему частным лицом, более того — неповторимой человеческой
индивидуальностью.
Тогда мне было всего двенадцать
лет.
Иногда мне кажется, что это было последнее,
полностью счастливое лето в моей жизни.
Наполненное
пасторальной гармонией и предощущением фантастического
будущего.
Ведь тогда никто не говорил внутри меня металлическим
голосом:
«ОНИ ВСЕ БОЛЬНЫЕ... ВСЕ БОЛЬНЫЕ... ВСЕ
БОЛЬНЫЕ!»
Кто такие эти «все» — давно ясно,
если и не весь мир, то его большая часть. Сам я к ней тоже
отношусь, что вполне естественно, ведь если бы я не был
больным, то не писал бы книги и не любил бы пустыни, будучи
рожденным совсем в ином пейзаже, где невысокие, складчатые горы,
поросшие хвойными — ели и сосны — лесами, перемежаются с
невнятно текущими реками, да еще проплешинами больших и малых
озер, с которыми мы друг другу всегда были
чужими.
Хотя когда-то они мне, вроде бы, даже нравились, как и
складчатые горы, как и леса.
Пока я не увидел
пустыню.
Ведь это только кажется, что песок всегда одного цвета —
желтого. На самом деле, чисто желтого цвета он бывает редко,
разве что в самый рассвет, когда солнце проявляет свой край
над горизонтом, а духи тьмы исчезают до следующей ночи.
Какого цвета песок ночью? Смешной вопрос, ночью все одного
цвета — черного, временами черно-серебристого — это когда
Небесная река видна во всей красе и ее отсвет ложится на
молчаливую землю пустыни. Да, бывает еще черно-золотистый цвет песка,
это когда луна. Луна — золото, ночь — черна,
черно-золотистый цвет песка, любимое сочетание цветов.
Чуть
измененная фраза рассказа, написанного несколько лет
назад.
Еще до миллениума, зимой, в мороз, то ли в январе, то ли в
самом начале февраля, но скорее всего, что именно в
январе.
А впервые пустыню я увидел летом, в конце июня.
Если уж быть по-школьному точным, то это была полупустыня:
Южные Кызылкумы, куда меня направил на ловлю жуков и прочих
представителей энтомофауны все тот же странный бывший скрипач.
Бредовая такая история — целая куча разновозрастных
подростков едет куда-то в Южный Казахстан для отстрела эндемичных и
реликтовых птиц, чтобы потом гордо отправить их в некую
университетскую коллекцию для пополнения обменного
фонда.
Они должны были стрелять птиц!
А я —
ловить жуков, пауков и прочее подобное.
По дороге туда,
уже после пересадки в Оренбурге с одного поезда на другой,
из-за меня остановили состав.
Мы переезжали какой-то
мост, он показался мне очень красивым. И я решил его
сфотографировать. Аппарат был старенький, то ли «Фэд», то ли
«Зоркий» с выдвижным объективом. Мы стояли в тамбуре, двери были
открыты, за ними шелестела ковыльная степь.
Или не
ковыльная?
Отчего-то мне помнятся редкие двугорбые
верблюды и степь, такое вот воспоминание о воспоминании, а
затем степь исчезает и возникает мост: большой, ажурный, я
достал аппарат и щелкнул.
Стоящий в будке солдатик с
автоматом погрозил мне кулаком.
На следующем за мостом
перегоне состав начал тормозить, а потом
остановился.
В вагон вошло несколько человек в форме, старший начал о
чем-то говорить с проводником.
То ли так оно и было,
то ли мне просто что-то помнится.
В конце концов,
указали на меня.
Мне было всего двенадцать лет и мне
захотелось плакать. Я ведь ничего не делал, я просто решил
оставить себе на память эту большую реку и этот красивый мост,
я не шпион и не вражеский разведчик, откуда мне было знать,
что мост — возможная стратегическая цель, и что солдатик с
автоматом сразу же передал по инстанции о том, что кто-то из
тамбура поезда Оренбург — Алма-Ата сфотографировал
вверенный ему для охраны объект.
— Больше не будешь? —
сурово спросил военный, тщательно засвечивая пленку.
— Не
будет! — ответили ему за меня.
— Так что, не
будешь? — будто не слыша, продолжал допытываться он.
Я
помотал головой.
Не буду.
Никогда не буду
снимать мосты. И аэродромы. И портовые причалы. И не буду
продавать эти фотографии в ЦРУ. Или в Ми-5. Или... Куда еще? Да
никуда не буду, оставьте только меня в покое!
Мне
вернули аппарат, поезд тронулся дальше и скоро показались совсем
уже желтые пески, заросшие какими-то мутноватыми колючками,
а потом к желтому цвету добавился голубой — Аральского
моря.
Говорят, что оно уже то ли совсем, то ли почти
совсем высохло, но я не верю. Я помню, что там было много
воды и что на одной из станций на перроне стояли женщины.
Много женщин с очень загорелыми лицами и в темных головных
платках. Каждая из них держала в руке по большой копченой рыбине
— лещу, судаку, сазану, etc. На обратном пути я купил
парочку — деду в подарок.
До места мы добрались
поздно ночью, выгрузились из вагона и я впервые увидел, сколько
на небе звезд.
Станция, между прочим, называлась
Новый Казалинск, а утром мы перебрались в Казалинск Старый —
за сколько-то километров, на раздолбанном, подпрыгивающем
автобусе.
И через два дня поехали в
пустыню.
Полупустыню, если быть по-школьному точным.
По ней
протекала река, узкая, глубокая, и прозрачная.
С
непонятным названием — Сагыр.
С одного берега на другой
была устроена паромная переправа.
А сама река была
полна рыбы.
Если смотреть в воду сверху, то все это
напоминало какое-то странное желе — слой воды, слой рыбы, слой
воды, слой рыбы.
Но самым странным было то, что
вокруг простирались пески. И в них никакой воды уже не было,
лишь километрах в двадцати катила свои воды Сыр-Дарья, про
которую сейчас тоже говорят в прошедшем
времени:
БЫЛА ТАКАЯ РЕКА...
Между прочим, тогда я ее
переплыл, течением меня снесло чуть ли не на километр, но мне
было весело. Мне тогда очень часто бывало весело, сейчас иное
дело, но речь не о сейчас, а о том времени, когда я полюбил
пустыню, хотя отчего-то пишу не столько о песке, сколько о
воде, но ведь именно соединение воды с песком и дает то
ощущение абсолютной свободы, с которым может посоперничать разве
что свобода внутренняя, если, конечно, она есть.
А
впервые ощущение такой вот свободы я тоже пережил именно в
пограничье с Южными Кызылкумами, у берегов речки с названием
Сагыр, ночью, лежа на кошме, — такая подстилка из овечьей
шерсти, на которую ни змеи, ни прочие ядозубые твари не
заползают — накрывшись, как одеялом, спальным мешком и пялясь в
небо.
Оно было не просто в звездах. Это было именно что
звездное небо, и поперек, рассекая его на две неравных
половины, пролегал Млечный путь.
Небесная река медленно
текла по звездному небу, а я лежал на спине и думал, что
когда вырасту, то напишу книгу «Звезды нашей
галактики».
НО ТО, ЧТО Я СЕЙЧАС ПИШУ, НАЗЫВАЕТСЯ «ПОЛУДЕННЫЕ
ПЕСНИ ТРИТОНОВ».
THE NEWT’S NOON
SONGS...
А вот про звезды нашей галактики я так и не
написал, значит, напишет кто-нибудь другой.
Ведь если
книга должна быть написана, то она появится, будьте
уверены!
Утром же, когда над еще не нагревшимися песками и
близко подступающими к нашему лагерю глиняными такырами,
вставало большое, отчего-то розоватое солнце, к кошме подползали
тарантулы.
Иногда кажется, что один из них меня
все же укусил.
Или вспоминается, что произошло
нечто подобное, пусть даже как-то странно: паук забрался под
свитер, пробежал по руке и присел над
веной.
Выпустил из брюшка тонюсенькую стальную иголку и на мгновенье
погрузил ее в меня.
Все равно что-то подобное было,
иначе почему моя жизнь сложилась именно
так?
Укушенный пауком.
Пауком
уколотый.
Правильный ответ пометьте галочкой.
Или
крестиком.
Или просто толстой, жирной
точкой.
«ТАРАНТУЛ:
Обитает в предгорьях Памиро-Алтая,
Тянь-Шаня, Кавказа, в горах Крыма. Живет в глубоких
вертикальных норках, выстланных паутиной. Охотится по ночам у входа в
нору, а днем подкарауливает добычу в норе. Состав яда
тарантула плохо изучен, но системные проявления как правило крайне
редки, преобладают местные проявления: сильная
болезненность, покраснение, отечность до 2 см и более в диаметре. В
тяжелых случаях наблюдаются мелкие пузырьковые высыпания,
побледнение в центре укуса, головная боль, повышение температуры,
онемение конечности, слабость, но некроза как правило никогда
не наблюдается.
(С интернет-ресурса
http://neattt.spb.ru/history/zveri/tarantyl.html)».
Особенно
радует, что некроза не наблюдается!
Между прочим,
недавно
«группа американских исследователей пришла к
выводу, что особое химическое соединение, содержащееся в яде
тарантула, может способствовать предотвращению некоторых
сердечных расстройств, являющихся причиной
инсульта».
А это значит, что если меня тогда все же укусил
тарантул, то навряд ли мне уготовано пасть жертвой внезапного удара
и дожить до того сладкого момента, когда жена или прочие
члены семьи начнут возить мое бренное тело по квартире в
кресле-каталке с блестящими, никелированными спицами и толстыми,
тугими колесами.
I ME MINE
Я
МНЕ МОЕ
Песня Джорджа Харрисона...
По
утрам они будут подвозить кресло к широко распахнутому в мир
окну, а я, в знак благодарности, буду что-то мучительно
промыкивать, видимо, пытаясь сообщить ближним, как много лет
назад мы с пацанами на берегу некогда приснившейся мне реки,
обложенной песчаными берегами, ловили тарантулов, запускали
их в пустую консервную банку и стравливали между собой, держа
пари, чей паук победит и будет вновь выпущен на волю, в
благословленный мир пустынных призраков.

Продолжение следует.